Михаил Пселл. Похвала Италу
Михаил Пселл (1018 - около 1078) -
учёный византийский монах, автор исторических и
философских трудов.
Михаил Пселл (слева). Византийская
миниатюра
***
Слава Италу, а если хочешь, то Латину и
Авзону! Правильно начал он, умело действовал и завершил
искусно. Одного лишь не потерпел - отторжения от Бога,
хотя бы на словах. С кротостью перенес он все, не впал в
уныние от оскорблений и злословия снес мудро, но, когда
его укорили в ереси, то рассвирипел и, став необычайно
дерзким от такого удара, метнул в ответ обидчику речь
вместо копья. Он принялся за дело, избрав форму, не
соответствующую предмету, чтобы поразить и остаться
неузнанным. Именно так поступали искуснейшие из риторов
и превосходнейшие из философов. Первые ловко переходили
в своей речи от низкого предмета к важному, а вторые
таинственно прикрывали этим покровом то, что нельзя
выразить словами. Так и Платон в "Тимее" прибегает к
описаниям, да и все философы после него делали то же.
Один, пообещав, как будто, говорить про сон, повел речь
о воображении, другой, сделав надписание "О человеческой
природе", составил рассуждение об одушевленности. С ними
соревнуется и этот италиец, отдавая предпочтение, тому,
чему не очень хотел бы отдавать: сначала он выставил
целью своей речи опровержение и установил некоторые
новые подходы к предмету, а затем как бы исподволь
повернул речь туда, куда ему хотелось. На оскорбления он
не стал отвечать оскорблениями, не стал повторять
ругательств, которыми его осыпали, и новых не стал
произносить. Своим дивным защитником от обвинения он
выставил догмат. Его он изложил и в речи, словно в
зеркале, явил лицо свое украшенным красою веры.
Если человек красив, но прячет свою
красоту и терпит насмешки, как будто он урод, то, чтобы
прекратить их, ему бывает достаточно показать себя
таким, как он есть. Так и Итал, раскрыв прикровенный
облик своей души, показал его оскорбителям и, как
принято, посвятил им часть своего опровержения, доказав
собственным примером, что он сам - воплощение красоты.
Он завел речь об эллинской мудрости и с сокрушением
заговорил о том, что, хотя наследовать словесные
богатства должны потомки, сокровище мудрости воспринято
теми, кому оно не принадлежит по праву - варварами,
иноземцами, а Эллада между тем, вместе с ионийскими
поселенцами, отстранилась от отцовского наследия, и оно
перешло к ассирийцам, мидянам, египтянам. Все настолько
переменилось, что эллины ведут себя по-варварски, а
варвары по-эллински. Ныне, если случится эллину попасть
в Сузы или Экбатаны, древнее владение Дария, то он
услышит от вавилонян вещи, которых не слыхал на
собственном языке, и станет там восхищаться любым
человеком, впервые, пожалуй, узнавая, что мудрость была
устроительницей всего. А если среди нас окажется
кичливый варвар и вступит в разговор с жителями Эллады и
всего нашего материка, то почти всякий раз собеседники
его будут не только полуослы, но даже полные ослы.
Большинство ведь понятия не имеет ни о природе, ни о
том, что выше ее, некоторые же мнят, что постигли
всецелое, а сами и пути к нему не знают. Одни из них
величаются философами, но чаще всего сами еще ходят в
учениках, другие восседают с важными лицами,
длиннобородые, бледные, угрюмые, нахмуренные, неопрятно
одетые. Они из глубин Аида выкапывают Аристотеля и
прикидываются, будто понимают то, что он утаил, окутав
мглой неясности. Его запутанную краткость нужно
разяснять в пространном слове, они же краткими речениями
только пустословят о множестве исследований. Варвар
думает, что мы забавляемся, и наше невежество его делает
надменным. Он расстается с нами, показав себя если и не
мудрецом, то и не неучем.
Речь Латина в немногих словах показала,
что он взялся за дело как мастер. Не следует удивляться
тому, что не блещет он словесным искусством и речь его
не ритмична, а сочетания не источают сладости. Ведь виды
речей многообразны и редко у кого бывают собраны в них
все достоинства. Случается, что один позаботился о
ясности и чистоте, но не придал речи великолепия, а
другой достиг пышности, но пренебрег ясностью, у иного
речь сияет естественным блеском, а иной любит больше
искусственную красоту. Лисий хорош в своей простоте, а
Исократ приукрашивается. Слишком напыщена речь у
Фукидида, у Геродота же этого нет, и изящество его
беспредельно. Поэтому пусть простится Италу, если он
прекрасён не во всем: он мастер своего дела, но красота
не дается ему.
Он небрежет о слушателе, его откровенная
речь неприятна, ведь она приготовлена и составлена из
предисловий, тогда как речь тщательно отточенная не
бывает нестройной и сбивчивой. И речь его не льет усладу
в душу, но заставляет размышлять и держать в уме
сказанное, она убеждает не болтовней, не наслаждением
(не уловляет она харитами), не пленяет красотой, не
увлекает сладостью, но как бы насильно покоряет
рассуждениями. Ее нельзя приравнять к чему-то одному:
связью ей служат энтимемы, возвышают ее сплетения разных
приемов и обращена она к самой себе. Пусть уделом
совершенных риторов служат такие-то и такие-то черты,
однако сам Гомер не описал Эакидов со строгой точностью;
пусть какой-то вербовщик в войске не взял урода, потому
что и красота сначала бывает в замысле, а потом в вещах,
которым она присуща, мы все равно хвалим и ту красоту,
которая бывает чему-то причастна, и то, чему она
причастна. По-иному станем мы хвалить красоту и величие
речи у Платона, по-иному у Ксенократа, а по-иному у
сократика Эсхина. Переходя так от одного к другому, мы
нередко приспосабливаем речь к Скопелианам и Никитам и
судим о ее достоинствах, сообразуясь с тем мастерством и
с той силой, которую находим у каждого из них.
Пусть и Итал получит право быть
своеобразным, пусть и он, и всякий другой ученик мой
сохраняют, полагаю я, им одним присущие черты, Мне
приятны придуманные вами новые слова. Ведь это я родил
вас, и я, ваш праотец, не стану ненавидеть потомка,
каким бы он ни был, даже если у него голова
приплюснутая, рука согнутая, колено вывихнутое, радушно
приму я поскользнувшегося и приложу к речи свое
повивальное искусство, обмою и сразу "вылеплю", как
сказали бы вы по-ученому.
Выкидыш я верну к жизни и обласкаю даже
вывихнутое. Я не более жесток к своему детищу, чем та
аттическая жена (забыл ее имя), о которой вот что
рассказывают: когда она была беременна, отец, будто бы,
не позволял ей стать матерью и хотел убить младенца,
едва тот появится на свет. К этому он тайно подговорил
повивальную бабку. Но та по-иному исполнила волю отца.
Она спрятала у себя на груди змею, и, когда после мук,
родился младенец, то она унесла его прочь, а на его
место положила змею и показала ее роженице со словами:
"Увы! Посмотри, какое чудо: вместо ребенка родилась
змея!" А роженица ей с нежностью на это: "Мамушка,
приласкай ради меня змею, она мне все равно, что жизнь".
И, взяв змею обеими руками, поцеловала ее. Я тоже аттик,
я тоже чадолюбив, и даже больше, чем она, так как родил
вас в муках души и люблю ваших словесных детей. Пусть
они мужают, пусть руки их крепнут. А вы пока что
рождайте для меня. Ведь ничто не может преуспеть, не
родившись сначала.
Михаил Пселл
Перевод Т.А. Миллер
Цитировано по:
Памятники византийской литературы
IX-XIV вв.
Отв. ред.: Фрейберг Л.А. - М.,1969. -
С.145-147
Азбука веры
***
Труды Михаила Пселла
|
