Иван Шмелев "Лето Господне": Яблочный Спас
Завтра - Преображение, а послезавтра
меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в
огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой,
держать экзамен в гимназию, и я учу и учу "Священную
Историю" Афинского.
"Завтра" - это только так говорят, -
а повезут годика через два-три, а говорят "завтра"
потому, что экзамен всегда бывает на другой день после
Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное -
Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на
какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно,
что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин
знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне
недавно страшного "щелкуна", который грызет орехи. Он
меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу
стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он,
пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и
я не знаю. "А ну-ка, - скажет, - расскажи мне
чего-нибудь из божественного..." Я ему расскажу, и он
похвалит:
- Хорошо умеешь, - а выговаривает он на
"о", как и все наши плотники, и от этого, что ли,
делается мне покойней, - не бось, они тебя возьмут в
училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный
Спас... про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят?
Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не
скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так
умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты... Как так у
тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.
- Да нету же ничего... - говорю я,
совсем расстроенный, - написано только, что святят
яблоки!
- И кропят. А почему кропят? А-а! Они
тебя вспросют, - ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А
ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас - загибает он
желтый от политуры палец, страшно расплющенный, -
медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед
можно выламывать, пчела не обижается... уж пошабашила.
Второй Спас, завтра который вот, - яблошный,
Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот.
Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не ведено
было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С
того и стали остерегаться. А который до окропенья поест,
у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как
окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется
орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе
крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут.
Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши
молочной - для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в
училищу.
Преображение Господне... Ласковый, тихий
свет от него в душе - доныне. Должно быть, от утреннего
сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от
яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже
желтеют отдельные листочки, - зелено-золотистый, мягкий.
Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи
уже переросли заборы и выглядывают на улицу, - не идет
ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под
пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в
нашем саду, - поспела, закраснелась. Будем ее трясти -
для завтра. Горкин утром еще сказал:
- После обеда на Болото с тобой поедем
за яблоками.
Такая радость. Отец - староста у
Казанской, уже распорядился:
- Вот что, Горкин... Возьмешь на Болоте
у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и
ребятам нашим, "бели", что ли... да наблюдных, для
освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две,
почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых,
покрупней он любит.
- Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть
даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя
прикажете?
- Это я сам. Арбуз вот у него выбери на
вырез, астраханский, сахарный.
- Орбузы у него... рассахарные всегда, с
подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в
лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки
орлы-те!.. На всю Москву гремит.
После обеда трясем грушовку. За хозяина
- Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и
стройки, а полчасика выберет - прибежит. Допускают еще,
из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча.
Плотников не пускают, но они забираются на доски и
советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло,
золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли,
много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и
кажется, что и от этого треска исходит свет -
золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще
густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные
кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони
- глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и
вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин
ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в
кулак.
- Погоди, стой... - говорит он,
прикидывая глазом. - Я ее легким трясом, на первый сорт.
Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибем - ничего,
лучше сочком пойдет... а силой не берись!
Он прилаживается и встряхивает, легким
трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в
крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и
пронзительно едкий - от крапивы, мешаются со сладким
духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, - от
яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у
которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую
рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке.
Все берут в горсть и нюхают: ааа... гру-шовка!..
Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость!
Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая
сладость- крепость - со всеми запахами согревшегося
сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной
смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо,
сияющее в ветвях, на яблочках...
И теперь еще, не в родной стране, когда
встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом,
зажмешь в ладони зажмуришься, - и в сладковатом и сочном
духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то
казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть
на свете, теперь без следа пропавший... с березками и
рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой
и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными
лопухами и крапивой, далекий сад... - до погнутых
гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками
слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея,
- все, до последнего яблочка верхушки за золотым
листочком, горящим, как золотое стеклышко!.. И двор
увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими
колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до
дождей, с увязнувшей навсегда опоркой... и серые сараи,
с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и
вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с
овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими
цепко голябями, со струйками золотого овсеца... и
высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и
трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки...
***
Читайте также по теме:
***
- Да пускай, Панкратыч!.. - оттирает
плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, - ей-Богу,
на стройку надоть!..
- Да постой, голова елова... - не
пускает Горкин, - побьешь, дуролом, яблочки...
Встряхивает и Василь-Василич: словно
налетает буря, шумит со свистом, - и сыплются дождем
яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках:
"эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!" Трясет и
Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич,
которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых
ветвей.
- Эх, бывало, у нас трясли... зальешься!
- вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, -
да иду, черрт вас..!
- Черкается еще, елова голова... на
таком деле... - строго говорит Горкин. - Эн еще где
хоронится!.. - оглядывает он макушку. - Да не
стрясешь... воробьям на розговины пойдет, последышек.
Мы сидим в замятой траве; пахнет
последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом;
блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках.
Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
- Осенние-то песни!.. - говорит Горкин
грустно. - Прощай, лето. Подошли Спасы - готовь запасы.
У нас ласточки, бывало, на отлете... Надо бы обязательно
на Покров домой съездить... да чего там, нет никого.
Сколько уж говорил - и никогда не
съездит: привык к месту.
- В Павлове у нас яблока... пятак мера!
- говорит Трифоныч. - А яблоко-то какое... па-влов-ское!
Меры три собрали. Несут на шесте в
корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники,
выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:
***
Читайте также по теме:
***
Крива-крива ручка,
Кто даст - тот князь,
Кто не даст - тот соба-чий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!
Горкин отмахивается, лягается:
- Ма-хонькие, что ли... Приходи завтра к
Казанской - дам и пару.
Запрягают в полок Кривую. Ее держат из
уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до
кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами
огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской,
крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой
церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой -
Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо
краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория
Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень
длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у
ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на
солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с
гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые
гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо
какое-то пыльное, - "от парева", - позевывая, говорит
Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю
пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин
кланяется ему почтительно.
- Староста Лощенов с Шаболовки, мясник.
Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле
десяти, на всю пятерку.
Вот и Канава, с застоявшейся радужной
водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на
солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и
Болото, по низинке, - великая площадь торга, каменные
"ряды", дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми
якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью,
сушеными снетками, судаками, яблоками... Далеко слышен
сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на
земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе
разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки.
Куда ни гляди - рогожа да солома.
- Бо-льшой нонче привоз, урожай на
яблоки, - говорит Горкин, - поест яблочков Москва наша.
Мы проезжаем по лабазам, в яблочном
сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой,
золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.
- Горкину-Панкратычу! - дергает картузом
Крапивкин, с седой бородой, широкий. - А я-то думал -
пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!
Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай
на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан
граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, -
хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: "палка на
палку - плохо, а чай на чай - Якиманская, качай!" Горкин
усаживается на другом ящике, через щелки которого, в
соломке глядятся яблочки. - "С яблочными духами чаек
пьем!" - подмигивает Крапивкин и подает мне большую
синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее
сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из
блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют
долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые
имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью
сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на
соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми
ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под
пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми
сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном
окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на
соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь
лабаза смотрят лошадиные головы - привезли ящики с
машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам.
Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, - "если
глядеть на солнышко, как фонарик!" - вот
ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое
монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель,
коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.
- Наблюдных-то?.. - показистей тебе
надо... - задумывается Крапивкин. - Хозяину потрафить
надо?.. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита...
- Да ты мне, Ондрей Максимыч, - ласково
говорит Горкин, - покрасовитей каких, парадных.
Павловку, что ли... или эту, вот как ее?
- Этой не-ту, - смеется Крапивкин, - а и
есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые,
за дорогу утомились, очень хороши будут...
- А вот, поманежней будто, - нашаривает
в соломе Горкин, - опорт никак?..
- Выше сорт, чем опорт, называется -
кампорт!
- Ссыпай меру. Архирейское, прямо... как
раз на окропление.
- Глазок-то у тебя!.. В Успенский взяли.
Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем,
Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал
небось?
- Как не слыхать... золотое слово!
Горкин набирает для народа бели и
россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту
для протодьякона, и арбуз сахарный, "каких нет нигде". А
я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне,
что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем
кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов
соломы - пахнет полями и деревней, машиной, шпалами,
далекими садами. Вижу и радостные "китайские", щечки и
хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их
сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем
Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку.
Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком,
трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит,
хотя больше не надо нам.
- Павловка, а? мелковата только?..
- Сама она, купец. Крупней не бывает
нашей. Три гривенника полмеры.
- Ну что ты мне, слова голова, болясы
точишь!.. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге
- гривенник такие.
- С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам
из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют
незнакомые имена, и им это очень интересно.
Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в
карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное.
Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце
уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над
крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают
нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые
речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все
нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.
Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на
яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо:
такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое
и голубое утро, в холодочке. В церкви - не протолкаться.
Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает
серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и
текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают
тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к
иконам - передаются - к "Празднику!". Проплывают над
головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши
корзины на амвоне, "обкадятся", - сказал мне Горкин. Он
суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом
горячем воздухе пахнет нынче особенным - свежими
яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на
хоругвях. Необыкновенно, весело - будто гости, и церковь
- совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают
об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает
об яблоках: Ему-то и принесли Их - посмотри, Господи,
какие! А Он посмотрит и скажет всем: "ну и хорошо, и
ешьте на здоровье, детки!" И будут есть уже совсем
другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и
есть - Преображение.
Приходит Горкин и говорит: "пойдем,
сейчас окропление самое начнется". В руках у него
красный узелок - "своих". Отец все считает деньги, а мы
идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок
несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки
горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и
узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые
корзины, подвигают "под окропление, поближе". Все
суетятся, весело, - совсем не церковь. Священники и
дьякон в необыкновенных ризах, которые называются
"яблочные", - так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные!
По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку,
золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград,
- зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола
попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и
становятся пышными, будто они навешаны. Священники
освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке,
читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и
винограде, - необыкновенную, веселую молитву, - и
начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что
летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там,
отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки,
корзиночки... Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем
в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает
мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно,
будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и
холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки,
такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на
клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и
Горкин пропихивает их - живей проходи, не засть! Они
клянчат: "дай яблочка-то еще, Горкин... Мишке три
дал!.." Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви
видны надавленные огрызочки, "сердечки". Горкин стоит у
пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на
румяное яблоко, откусывает с хрустом - и морщится:
- С кваском... - говорит он, морщась и
скосив глаз, и трясется его бородка. - А приятно, ко
времю-то, кропленое...
Вечером он находит меня у досок, на
стружках. Я читаю "Священную Историю".
- А ты, небось, ты теперь все знаешь.
Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко
кропят, а ты им строгай и строгай... в училищу и
впустят. Вот погляди вот!..
Он так покойно смотрит в мои глаза, так
по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от
стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я
схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, - и сыплется
золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне
покалывать - от непонятной ли радости, или от яблоков,
без счета съеденных в этот день, - начинает покалывать
щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь
безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во
мне желанное, - что в училище меня впустят, непременно
впустят!
Иван Шмелев
Цитировано по:
Иван Шмелев "Лето Господне"
|
