Николай Мефонский. Житие преподобного
отца нашего Мелетия, подвизавшегося на горе Миупольской
Епископ Николай Мефонский († между 1160
- 1166) – выдающийся ученый богослов и апологет,
обличавший неоплатонические и католические влияния на
Православие того времени.
***
В числе отличных качеств твоей
высокоодаренной природы, божественный муж, находится и
то, что ты любишь заниматься житиями благочестивых; тех
из них, которые особенно прославились, ты спешишь
сделать ради общей пользы явными, и не дозволяешь
времени, отцу забвения, покрывать давностию самые
высокие деяния, и так сказать, достойные памяти и
показания. Вследствие того и жизнь блаженного Мелетия,
просиявшего уже посреди нашего поколения и оставившего
для избравших подвижнический образ жизни, многие еще не
потухшие следы добродетели, ты и сам, сколь возможно
было, трудолюбиво исследовал, и для всех других
человеколюбиво постарался сделать известною, поручивши
нам письменно изложить повесть о всем том, что мы
испытали и о чем точно узнали, и в чем со многих сторон
удостоверились, дабы это и для будущих поколений
сохранилось известным и возбуждало к соревнованию.
Сохраняя и при сем случае мое к тебе благопослушание, и
вместе с тем принявши заповедь за нечто божественное и
богоугодное, я приступаю теперь к её исполнению, более
уповая на твою веру и на молитвы святого, и призвавши
Бога, прославляемого во святых своих, чтобы он направил
слово мое и дал исполнить предположенное...
Сей божественный муж происходил из земли
Каппадокийской, из селения Муталаски, произрастившего и
великого Савву, того Савву, который среди многих в то
время прославившихся чистотою своей жизни явился как
солнце между звездами и затмил почти всех... Принадлежа
к одному с великим роду, он один из всех, появлявшихся в
промежутке времени, точно отобразил в себе самом черты
его душевного благородства, и оказался в наши времена
другим Саввою, несравненным в подвижнической доблести.
Это объяснит дальнейшая речь. Родителями блаженного были
Иоанн и София, своим благочестием и деланием
божественных заповедей снискавшие большую знатность, и
относительно добродетели имевшие пред другими настолько
же преимущества, на сколько в последствии должны были
остаться позади своего сына. Может быть, самые имена им
были даны не случайно, но сам Бог, в себе самом
заключивший знание всех вещей прежде самого бытия,
предопределяющий их исход соответственно божественному
предведению, и предуказывающий сие тем, кто в состоянии
видеть, и здесь хотел показать посредством имен, что
родившийся телесно от Иоанна и Софии, и духовно будет
тезоименитым порождением Его божественной благодати, и
вместе и мудрости (Софии); как это потом хорошо
оправдалось. Имея с обеих сторон такое происхождение,
дитя обнаруживало сообразное с тем и другим поведение и
уже с первого возраста оказалось питомцем Софии
(мудрости), т. е. столько же чувственной своей матери,
сколько и мысленной, соответственно времени питаясь
млеком той и другой.
По природе своей он не очень был
способен к легкому восприятию первоначальнейших
оснований нашей (мирской) мудрости, но преизбыток
усердия восполнял недостатки природного дарования. Он
даже изобрел особенное средство, при помощи которого
исправлял свою спотыкающуюся природу, средство очень
мудрое и вполне достойное в последствии дарованной ему
благодати. Поревновав вере кровоточивой и веруя
неразсужденно, что если только он коснется воскрилия
одежд Иисуса, то немедленно освободится от слабости
своей природы, как та освободилась от болезни, он вошел
тайно в церковь; спрятавшись под священною трапезою, в
то время как иерей готовился совершать божественное
таинство, он пробыл там пока исполнилось совершение
[таинства], касаясь главою ткани, которую мы называем
покровом, и затем тайно вышел оттуда, приняв благодать
сообразно с тем, как верил, так что после этого за один
урок выучил наизусть вторую песнь Моисея. Так воздояемый
сообразно с требованиями детства и святости, он
оставался послушным – до некоторой степени и своему отцу
по естеству, ибо и это не чуждо нашим уставам, и вполне
послушным отцу по благодати, о котором он знал, что
пользуется от него еще бо́льшим попечением. А зная сие,
он отдавал свою жизнь не только хлебу, от земли
доставляемому, но гораздо более – свыше сходящему и
питающему ангелов божественному слову, и уже в самом
деле был Мелетием (занимающимся, поучающимся), поучаясь
в законе Господнем всякий день и всякую ночь, и стремясь
сделать божественные свидетельства (откровения)
(Псал. 118, 31) постоянным своим занятием. Всякую забаву
он отвергал, предоставив это другим детям, а сам, будучи
еще дитятею, стремился к старческому разумению, и
почасту посещал церковь, с удовольствием внимая слову
Божию, вкушая до сытости от такой пищи, посредством
которой он мог успевать по Богу.
Вместе с умножением возраста он
возрастал в мудрости и благодати, переходя от силы к
силе и от славы к славе, "доколе достиг... в мужа
совершенного, в меру полного возраста Христова"
(Ефес. 4, 13). И вот едва он вышел из детства и совершил
течение пятнадцатого года, его родители, руководясь
человеческим разумением, стали делать приготовления к
браку; они нашли и невесту, долженствовавшую, по их
мнению, понравиться юноше, вели разговоры о брачном
ложе, настраивали свадебные песни в честь Гименея. Но
сам он, сохранявший до сих пор полную любовь и полное
послушание к родителям, тогда только решил отречься от
них совершенно, и все свое желание и всего себя предать
единому Христу. Он слышал и помнил, что Им было сказано
в евангелии: "придите ко Мне все труждающиеся и
обремененные и Я упокою вас" (Матф. 11, 28), и в другом
месте: "если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца
своего и матери, и жены и детей, и братьев, а при том и
самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником, и
кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть
Моим учеником" (Лук. 14, 26–27). Находя несообразным
этому касающийся его план родителей, руководясь своим
целомудренным разумением, и предпочтя повиноваться более
Богу, чем человекам, он оставляет родителей, убегает
брака и сладостей супружества, так как в них не
замечается надежного и точного блага, а много такого,
что может повредить избравшим величайшее из всех благ,
Христа; оставляет все: сродников, друзей, ближних,
имение, стада, самую родную землю и отечество, берет на
себя единственное напутствие спасения – крест, и следует
за призывающим и путеводящим Христом.
Поднявшись от восточной страны, он
пришел во град Константина, и здесь отыскал монастырь,
более других приспособленный к наслаждению молчанием –
он был некогда обиталищем божественного Иоанна
Златоуста, – именно в то время, когда он украшал
патриарший престол, почему и сам украшается его именем
(носит его название); сюда-то именно приведя себя, и он
(наш Мелетий) предает себя Богу и настоятелю монастыря.
Подвергшись довольным упражнениям в предварительных
подвигах монашеской жизни, и уже завершая третий год, он
облекся в священное монашеское облачение, и стал
готовиться к совершеннейшим подвигам. Не много прошло
времени, и вот он напряжением своей ревности и быстротою
преуспеяния оставляет позади себя много его по времени
предваривших со-монахов.
Ненасытно жаждая простираться вперед
далее, и всегда согреваемый доброю любовью к лучшему
совершенствованию, он удалился из этого монастыря, а
вместе из города. Он не хотел казаться для иных великим,
рассматриваем будучи по сравнению с его, так сказать,
монахосогражданами, а вместе с тем он уклонялся от
гражданских смятений, – и еще на большее расстояние
удлинял свое бегство (Псал. 54, 8–9) от мирского
замешательства и искал вселиться в пустыне с Илиею и
Иоанном, и там ожидать Бога, как говорит божественный
Давид, "спасающего... от малодушия и от бури"
(Псал. 54, 9) своих служителей, и вселяющего их в
уединении в надежде на Него. И вот снаряжаясь в путь для
отыскания предположенной цели, он считает это дело
достойным молитвы, избирает заступником и ходатаем в
молитвах славного в мучениках и великого покровителя
Фессалоники Димитрия, и достигнув его града, он
поклонился святоносному гробу и почерпнул от истекающего
в нем благодатного мира.
Когда же он намеревался пробраться до
древнего Рима, чтобы таким же образом и там вознести
молитвы первоверховному апостолу и оттуда отплыть в
Иерусалим, дабы и тамошним святым местам воздать
поклонение, то ему явился тотчас же после выхода из
Фессалоники некоторый юноша, похожий на евнуха,
благообразный видом, благосклонный в беседе,
благоприличный нравом и приятный; произнесши обычное
приветствие и поравнявшись с ним, как будто в намерении
идти тою же дорогою, затем спрашивает: "До какого
предела, друг, ты собираешься продолжить свое
путешествие?" И когда услышал от преподобного "до Рима",
то отвечал: "Путешествие в Рим пока пусть будет
отложено, ибо тебе предназначено другое время для
прибытия в оный; тогда же ты дойдешь и до Иерусалима, а
теперь тебе следует идти к иному мученику: это есть
знаменитый Георгий, устроивший себе прибежище негде
около Фивейских пределов Еллады, в южном направлении от
города". Так сказал ему явившийся и, пройдя с ним
довольное расстояние, сделался потом невидим. Мелетий
же, догадываясь, что видение есть ни что иное, как
божественное промышление, чем оно было и на самом деле,
повиновался словам явившегося, и как будто ведомый каким
проводником, достиг назначенного ему места, и нашедши
там часовню великомученика Георгия, отстоящую от города
Фив приблизительно на двадцать стадий, поселился подле
нее.
Проведя здесь долгое время, и подвизаясь
до поту лица в аскетических упражнениях, он не мог
остаться незамеченным, хотя и очень о том заботился, ибо
по слову Господа, и "город, стоящий на верху горы, не
может укрыться" (Матф. 5, 14), но великий свет его
добродетели, светло блистая повсюду; возвестил видящим о
светильнике и против его воли. Многих заставил он
полюбить добро, во многих возжег божественную ревность,
побудил их отречься от настоящих благ и обречь себя на
жизнь монашескую; затем, сделав их своими сожителями, в
короткое время превратил часовню в монастырь.
Когда все у него шло хорошо, и Бог
благоволящий к боящимся Его и творящий волю их,
милостиво внимающий их прошениям и устрояющий
"спасительная" к цели, направлял до сих пор и его стопы,
то он вспомнил о прежних своих намерениях, и поставив во
главе собравшихся около него монахов одного выдающегося
своею добродетелию, сам направляется в Рим, и затем,
вспомнив свой обет пред апостолом, снаряжается в
Иерусалим. Достигнув Святых мест, насладившись
благодати, и с такою полнотою, сколько было можно,
удовлетворив своему желанию, он возвратился в свой
монастырь, устроенный им, как выше было объяснено,
вблизи города Фив. Здесь он был встречен как желанный
желанными – собранными им монахами, доставив ему своим
внезапным появлением столь-же светлую радость, сколь
глубокую горесть прежде навел на них уходом. С тех пор
они внимали ему как святому, достигшему полноты святости
именно этим самым приобщением святыням, что и было
справедливо, и воздавали ему подобающее почтение,
получая за то благословение. Но сам Мелетий был далек от
того чтобы мнить себя чем-либо великим или
сколько-нибудь возноситься над кем-либо из кажущихся
наименьшими, напротив он представлял собою образец
истинного и нелицемерного смирения, первым исходя на
дела по устройству монастыря, и последним возвращаясь, и
один восполняя все опущения; сам доставляя всей братии в
достаточном количестве одеяние и обувь, отделив для себя
однажды на всегда одно и тоже власяное одеяние и одну
пару сандалий; а так как это не могло сохраняться в
целости во все время его подвижничества, то он часто
зашивал разодранное и поправлял посредством заплат. За
то, что, отличаясь в такой степени всякою добродетелию,
он показывал себя столь же великим в высокотворном
смирении, он еще более всеми был ублажаем. Воздержанию
он, по выражению блаженного Павла, так подчинил и
поработил тело (1Кор. 9, 27), что даже при дозволенном
вкушении воды никогда не напивался до сытости или не во
время (сверх положенного времени). Иногда встретившись
где-нибудь случайно с прозрачными и чистейшими струями,
приятно пораженный их видом, он был увлекаем даже до
желания (напиться ими), обличая таким образом, что он
все таки человек, и ни в чем не чужд общей нам природы;
но и тогда он только допускал себе то наслаждение, что
зачерпал воды сосудом и вместе показывал это спутникам,
прославляя Творца, и затем опять выливал.
Сливая с требовательностию воздержания
приятность смиренной беспритязательности, он никогда не
уклонялся от общей трапезы, обращая внимание на немощи
некоторых братий и нисходя к таким, и в этом подражая
моему Иисусу, который по крайнему снисхождению не
презрил быть названным ядцею и винопийцею. Но и общение
трапезы имело только своим предлогом служение телу, а на
самом деле скорее было предложением духовной пищи, так
как она начиналась песнопением и кончалась песнопением,
сопровождаясь во все свое течение приправою священных
чтений, отличалась простотою и обилием необходимого, и
чужда была излишества и всякой роскоши, так чтобы тело
не было опечаливаемо недостатком пищи, но и не тучнело
от пресыщения, и не возбуждалось к своеволию. Хотя он
при начале своего подвижничества, пока не прекратились
всякие взыграния плоти, удовлетворял потребности тела
только одним хлебом и водою, однако он положил более
снисходительные правила для общей трапезы, которые
способны были поддержать слабость большинства, так что
он допустил умеренное вкушение вина и ежедневно одного
варива, приправленного елеем, кроме дней, посвященных
посту, когда предположил или сухоядение, или полное
воздержание от пищи. Всем позволено было вкушать от
предлагаемого сколько кому заблагорассудится; но он сам
вкушал не более того, сколько нужно было для того, чтобы
не казаться пред братиею постящимся и поддержать
жизненные силы, укрепить свое мужественное, выносливое и
так сказать адамантовое тело для неявных и одному Богу
известных подвигов, а равно и для внешним образом
проявляемых и видимых трудов, от которых и до ныне
остаются еще многие памятники и останутся на долгие
веки.
Современники и очевидцы говорят, что
делом его рук было перенесение тяжеловесных камней,
которые казались полезными для монастырских построек и
для других были неудобоподъемлемы. Он же, сам великий
святой, был первым работником по разведению садов и
огородов, еще и теперь остающихся около монастырей.
Таким образом, работая собственными руками, довлея себе
и своим и христоподражательно служа другим, он усердно
усваивал себе похвальбу божественного Павла. Но
постоянные занятия этими трудами оказались для
блаженного препятствием к посещению учрежденных в церкви
собраний, и случалось иногда, что он не поспевал к
священному единению братий, сообща воспевающих божество;
однако кто, прибывши прежде его в церковь, мог бы с
Давидом сказать: "отворите мне врата правды"
(Псал. 117, 19); вошедши в них, исповедаюсь Господу и в
церквах прославлю Тебя, Господи, "вечером и утром и в
полдень поведаю и возвещу" (Псал. 54, 18), чудеса Твои;
"и семикратно в день прославляю Тебя" (Псал. 118, 164),
и "весь день я... простирал к Тебе руки мои"
(Псал. 87, 10). Ибо и он сам (Мелетий) выполнял
определенное для каждого время и сверх того за все во
всякое время благодарил Господа. Но какой список
достойно исчислит особенные его труды, которые он
переносил, уходя в клеть свою и запираясь от внешнего
шума, и моляся к Отцу, видящему тайное, исчислит его
бдения, псалмопения, неутомимые стояния,
коленопреклонения, превышающие всякое число, биения в
грудь, источники слез, продолжающиеся иногда целую ночь,
и другое таинственное деяние добродетели? Ему
приличествовало и сие Давидово возглашение: "в полночь
вставал славословить Тебя за праведные суды Твои"
(Псал. 118, 62), и еще: "предваряю рассвет и взываю, на
слово Твое уповаю, очи мои предваряют утреннюю стражу,
чтобы мне углубляться в слово Твое"
(Псал. 118, 147–148); а еще приличнее мог бы он
произнесть, говоря, что и целые ночи, на равне со днями,
я провел во бдении; присоединив к тому следующее: "я
изнемог от вопля, засохла гортань моя" (Псал. 68, 4),
"от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти
моей, я уподобился пеликану в пустыне; не сплю и сижу,
как одинокая птица на кровле, и я стал как филин на
развалинах" (Псал. 101, 6–8) и "душа моя повержена в
прах" (Псал. 118, 25) склоняясь в молитве вместе с телом
и смиряясь под крепкую руку Господа... Другие же слова:
"каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю
постелю мою" (Псал. 6, 7), не знаю, как ему присвоить,
разве только за постель и кровать прямо поверженную на
земле циновку, на которую он склонялся после величайшего
и уже более невыносимого труда, давая отдых утомленному
телу, и кратким послаблением, как раскаленное железо
водою, закаляя к новым опять трудам и поту. Ко сну он
склонялся на столько, что, казалось, его губы не
переставали шептать мудрое оное изречение: "Я сплю,
сердце мое бодрствует" (Песн. 5, 2) и тотчас вставши он
мог бы воспеть: "ложусь я, сплю и встаю, и Господь
защищает меня" (Псал. 3, 6). Таким образом он обогащался
плодами молитвы, сея во слезах и собирая в веселии
многоплодную жатву.
Сообразно с обетованием ему суждено было
вкусить труды своих плодов: такой род жатвы является
менее обычным в духовных упражнениях, но соответствуют
взаимно друг другу плоды и труды, те и другие находятся
во взаимном отношении или лучше суть одно и тоже – плоды
и труды, получая различение только в одном
слововыражении. Если кто трудится ради добродетели, то и
плод от трудов получает в том же самом, и труд его
становится достижением добродетели, что во всяком случае
есть пожатие плода, но и самое пожатие обратно
называется трудом. Посмотрим теперь, как это было с
нашим святым и какие труды он пожал от постоянного и
упорного делания добродетели. Никогда не было, чтобы он
предал ногу свою на преткновение – "ноге своей не дал
поколебаться" (Псал. 65, 9), почему и хранящий его ангел
никогда не дремал, а злобно наблюдающий пяту тех, кто
наблюдает его главу, хитрый и многокозненный оный змей,
не перенося такой добродетели мужа, так неблазненно
благо направляемой, от которой он уже получил многия и
тяжкие поражения во главу, пытается возвратить удар
поражающему его, и со своей стороны наносит удар. Он
возбуждает сильные боли по всему его телу,
воспользовавшись как поводом крайне суровым образом его
жизни, и особенно в ногах, внедрившись в них в виде
каких-то злокачественных нарывов; он думал, что таким
образом он ударит под ногу своего противника, сделает
его более слабым и менее напряженным в борьбе; но он
обманулся, и в том, чем надеялся победить, приготовил
себе только более явное поражение; гораздо после он уже
досадовал на себя самого и раскаивался, что с самого
начала вызвал на бой такого борца, как некогда Иова. И
когда он признал в нем такого мужа, который заставил его
обнаружить собственную злобу и хитрость, причем
праведный явился еще более праведным, то он не видел
других средств нападения на него самого; ибо он не
находил у него ни имения, ни стад, дабы их отнятием
попытаться его опечалить, ибо как это было возможно по
отношению к нестяжательному и все променявшему на одну
единственную жемчужину, Христа, и скрывшего оную в
недоступной сокровищнице своей души, предлагающего этот
же самый способ и товарищам своим в этом добром
промысле. Он не находил возможным и нападения на
плотских детей, так как подвижник прежде поспешил
избегнуть такого рода ловушки, предпочтя девство и
безбрачную жизнь браку. И вот он (враг) всецело
обрушился на детей его, рожденных им во Господе; подувши
на них, сколько только мог, яростно, и устремивши на них
потоки испытаний, приразившись всеми своими духами
лукавствия, он одними был отражен, нашедши их более
твердыми и укрепившими основание дома на неподвижном
камени; но были и такие, которых он нашел неразумно
выстроившихся на песке: потрясши их дом, он и их самих
похоронил под развалинами великого разрушения. И нет
ничего удивительного, если и здесь окаянный обрел себе
часть, когда и среди божественного собора апостолов он
нашел Иуду; но все-таки и здесь – от большей части,
почти даже ото всех, исключая двоих или троих отпадших,
он потерпел поражение. Впрочем, подробный отчет об этом
пока пусть будет отложен, а теперь наша речь постарается
яснее представить телесную язву подвижника, и показать,
как и над нею он превозмог при помощи Христа, дающего
силу (ср. 1Тим. 1, 12), и какие от плодов своего
мужества он пожал венценосные труды терпения.
Вследствие поражения, но́ги святого были
в худом положении, за нарывами следовало воспаление, за
воспалением – ломота; объем нарывов возрастал от притока
зараженной влаги, а не умеренное стояние на молитвах и
непрерывность других телесных трудов делало такой прилив
постоянным. Вследствие того он испытывал сильнейшие
боли, и добрая община его учеников и сподвижников
усваивала себе эти страдания; и таким образом каждый был
печален, как будто он сам выносил весь труд.
Когда святый находился в таком
положении, в монастырь прибыл один врач: монахи, увидев
его и узнавши, кто он, приняли его приход за Богом
посланное благо и привели к нему преподобного. Они
весьма сострадательно объяснили признаки его болезни, и
просили, чтобы он оказал всевозможную помощь своим
искусством. Он со своей стороны обещал это, а Мелетий,
хотя именно он и был страждущим (пациентом), относился
ко всему этому столь философски и так мало внимательно,
что о своей собственной болезни не удостоил врача ни
единым словом, а больше обращал внимания на него самого,
и видя умственными очами скорее, чем чувственными,
воззревши на тайного врача и предусмотрев по Божией
благодати будущее, сказал: "А ты позаботься сам о себе,
врач, и распорядись о своем доме, как на то будет твоя
воля, ибо на третий день от этого, ты уже не будешь жить
здесь, но тебя примет то обиталище, какое ты себе
приготовил своими делами". Он сказал это, тот выслушал,
и события оправдали. Но это уже есть чудо дара
прозрения, и речь моя, если забежавши вперед как бы по
необходимости, коснулась и этого эпизода (постороннего
предмета), то все-таки желает, возвратившись к язве,
опять заняться ею.
Итак, божественный муж, пренебрегал
лечением ног, весь занятый духовною заботою; нарывы его
лопнули от излишнего накопления гноя и раны сделались
открытыми: отсюда – гниение, от которого развелось
большое количество червей, и которое само чрез них все
более распространялось на близлежащие части тела,
особенно на правой ноге. Хотя и отягощаемый до такой
степени болезнию, великий этот столб терпения, казалось,
больше находил в ней себе наслаждения, и ценил своих
червей как многоценные камни или жемчужины,
приготовляющие ему его венец терпения, облитый гноем,
как золотом. Поэтому он не только не позволил им
выпадать из язвы, но если какой незаметно выпадал, то он
сам брал выпавшего и клал на свое место. Таков был наш
подвижник в деле терпения; он стремился к тому, чтобы
превзойти самого великого Иова, не нуждаясь даже в
черепке для обтирания гноя своей раны.
А каков он был в деле веры, о которой
говорится и верится, что она способна передвигать горы и
все может – это покажет наглядно самое дело и нам не
будет нужды в других словах.
Был у святого один ученик, по имени
Марк, по сану священник; ему он обыкновенно поручал
произнесение при трапезе славословия (благословения), и
тот послушно исполнял повелеваемое. Марк, достигши
жизненного предела и почивши в мире, переселился ко
Господу. И вот тотчас настал час трапезы; когда же тело
было выставлено и братия собралась, то один из них,
погруженный в печаль и обливаясь слезами, взглянув на
настоятеля, сказал: "Позволь, отче, монаху Марку сказать
стих". Он это спросил – или выражая свою печаль, что
обыкший благословлять уже не сделает этого более, или
же, что я скорее предполагаю, не сознавая что́ говорит,
и не будучи пока способен верить, что вера сильна на
столько, что даже и мертвым может дать голос. А отец,
врачуя слабость его веры и веря слову по благодати
изрекшего оное, что все возможно для верующего,
обратился к лежащему и сказал: "Благослови, сын мой
Марк!" И, о чудо, мертвый услышал, открыл глаза, простер
руку к лицу, сотворил крестное знамение и, двигая губами
произнес стих, и за тем опять явился лежащим в прежнем
виде.
Что же сказать относительно его ревности
и его в ней горячности? Он был другой Илия или Петр,
дышущий пламенем в устах, и предающий виновного
немедленной смерти. Приходит наконец речь моя к ним, и
должна коснуться тех не спасшихся детей, которые даже
отреклись от сыновних к отцу отношений и гибельным
образом погибли под бременем собственного падения.
Среди обширного хора окружающих святого
учеников находился и некто Никодим, во всем том, что
касается послушания и власти, нисколько не менее прочих
наученный и испытанный, но еще не признанный от отца
достойным начальственного и иерейского сана. Поддавшись
самолюбию, побежденный своеволием и презревши ступень
подчинения, он самовольно отправился в Фивы к
занимавшему тогда архиерейский престол и тайком восхитил
себе сан священства предвидя гнев отца, так как он
поступил (в данном случае) без его ведома, а может быть
смущаемый и собственным сознанием, как дерзнувший не по
достоинству, и с обеих сторон (точек зрения) уличаемый,
как погрешивший самонадеянностию, он рассудил не
возвращаться более в монастырь, но остаться где-то там
около города. Но Божий суд привел его и против воли к
неумытному судье, и заставил понести справедливое
наказание за дерзость: способ, как это сделалось, в
высшей степени удивителен и страшен. Довольное время
господствовала засуха, и жаждущая земля грозила Фивейцам
неурожаем. Фивейцы совершали литии, и мольбами призывали
Божество к ниспосланию дождя. Но "молитва их
возвращалась в недра их" (Псал. 34, 13), до ушей Господа
Саваофа не достигала, пока они, придя к сознанию, не
прибегли к единственному [лику], способному склонить к
ним божественную милость, к великому Мелетию. После
всенародного молебствия, при котором присутствовал и
Никодим, исполняя в виде иерея литию, они прибыли в
часовню великомученика Георгия, обращенную, как выше
сказано, святым в монастырь, и взявши его соучастником
молитвы, получили желаемый исход, так как при
возвращении их в город разразился проливной дождь; а
Никодим, как только показался отцу (т. е. Мелетию) в
священническом одеянии, тотчас получил повеление,
сопровождаемое некоторым сдержанным выражением гнева,
снять свое облачение и влезть в одну яму, случайно тут
оказавшуюся и прежде вырытую – в наказание за свое
дерзкое своеволие. Это было исполнено; лишенный
иерейского одеяния, Никодим был ввержен в яму, а
многолюдная толпа – разве толпа не всегда толпа? –
негодовала на такой суд, одни осуждали жестокость судьи,
иные его грубость. И вот, обратившись к самоуправству,
они извлекли Никодима из рва, и убедили его – о,
несчастный! – опять облачиться по иерейски, и взяли его
с собою при обратном шествии крестного хода, чего совсем
не подобало. Но – о, страшный суд верховной правды! – ни
мало не умедлив, не вынося такого зрелища, чтобы
отеческий приговор был недействительным в продолжении
целого часа, она настигает литию (крестный ход), прежде
чем та достигла внутрь города, потрясает воздух
непрерывными движениями и столкновениями облаков, и вот
– при самом храме ревнителя Илии пред входом в город –
поражает молниею и похищает из среды всех одного
Никодима. Таким образом ревности отеческой делается как
бы соревновательницею ревность божественная, и тот, кто
отверг наставление и обличение праведного, впал в руки
Бога живого, и понес столь страшное наказание. Так
поступил ревнитель Бог, Бог отмщений, вступающийся во
всем за установления собственных рабов.
Рассматривая это событие, я нахожу и то
достойным удивления, что в одном и том же (действии)
заключалось и наказание погрешившему и благодеяние
народу, которому ниспослан был желанный дождь. По
истине, это может быть поставлено наравне с
чудотворениями Моисея. Там казни поражали Египтян, и
миновали Израильтян, одних море пропускало немокренно, а
других потопило под своими волнами – вследствие
воздействия жезла Моисеева, разделившего на ту и другую
сторону подобающее; и здесь, очевидно, молитве Мелетия –
он для нас новый Моисей – следует приписать появление
дождя, дабы достойные получили от молитвы благодеяние, а
совершивший нечестие против Бога и своего духовного отца
– тем, что недостойно предвосхитил благодать и отверг
справедливое исправление, – был восхищен из среды
живущих, чтобы не видеть славы Божией, которою, как он
знал, прославляющие Его в свою очередь прославляются, и
отлучен был от благодетельствуемых водою, а сам сделался
жертвою противоположной стихии; собственным примером он
должен был умудрить других – не презирать человеколюбия
и долготерпения Божия и не подвергать бесчестию
отеческого суда. И так дело Никодима имело такой исход.
Теперь следует сказать о Стефане и
Феодосии, двух других монахах; хотя (относящиеся к ним)
события последовали и не тотчас (вслед за предыдущим),
но соединятся (с ним) однородностию такого же или еще
большего безумия.
После того как отцем были устроены и
другие монастыри и собранное им монашеское братство,
согласно с древним благословением, начало расти и
множиться, не хотела, конечно, бездействовать и зависть,
и вот она вселяется в единомысленную оную и равночестную
в злобе двоицу, победительного в лукавстве Стефана и
лжеименного Феодосия. Желая славы человеческой, они ради
ее лицемерно вели подвижническую жизнь; когда же при
сопоставлении с истинною добродетелию в великом, они
оказались медью по отношению к чистому золоту, то они не
могли этого вынести, в место желанной славы стяжавши
стыд. Желая поправить свое поражение, один из них,
Феодосий, угнездился где-то по близости и всячески
старался поражать неуязвимого в упор направленными
ударами и стрелами, клеветою и насмешками, – полагая,
что в глазах всех, с кем он беседовал, уменьшение славы
святого послужит к приумножению его собственной. Однако
и перед людьми он достигал совершенно обратного тому,
чего хотел; ни одна из злобных насмешек не достигала
неуязвимого, напротив, он только (напрасно) поднимал
пыль до неба и тем только пачкал свое лице, и возбуждал
в зрителях громкий над собою смех; тем более он не
утаился от глаза, пред которым ничто не остается
скрытым, и не на долго ему суждено было избегнуть
Божьего суда. Когда он оказался неизлечимым в своей
злобе, он осужден и на телесную болезнь соответственную
духовной, постигнутый сумасшествием, стал лаять как
собака, и таким образом покончил свою жизнь.
А Стефан, посланный к Царю, пытался
пускать стрелы издали, употребляя оружием дело злое,
клевету. Цель его была – низвергнуть блаженного под
предлогом его духовного убожества, и того кто
действительно был беден на всякое достойное порицания и
осуждения дело, слово или помышление, и достоин был
Царства небесного, этого человека Божия, лишить
настоятельства над братиею, как слишком простого и
неспособного, глупого и неграмотного и совсем не
умеющего руководить монахами; а если бы это удалось, то
– естественное отсюда следствие – (смертельно) поразить
правых сердцем, ибо – что другое значило лишить такого
руководителя и наставника людей, хорошо приобыкших быть
им направляемыми, и неблагосклонно настроенных ко всякой
извращенной злобе? Когда это сделалось им известным, то
поразило их в самую средину сердца и возбудило двойное
огорчение – с одной стороны они негодовали за отца,
несправедливо преследуемого, с другой стороны они
предусматривали вред, какой бы они понесли сами, если бы
злоба восторжествовала и вместо такого настоятеля они
получили бы в замен волка. Пришедши к самому
преподобному, они печаловались ему именно в этом смысле.
И что же сам великий? Сам он этим нисколько не
огорчился, а утешал огорченных: "Нет, дети мои, –
говорил он, – не плачьте о нас, и не смущайтесь печалию;
скорее печальтесь и плачьте, сожалея о погибшем брате;
ибо вот, не достигнув ничего желаемого, Стефан, впавши в
тяжкую болезнь, подвергся еще более тяжкой болезни душею
– из любви к жизни, он противно уставу ел мясное, и
окаянно расстался с жизнию". Это было не пустым словом,
но соответствовало с только что последовавшим исходом
дела. Такова награда терпения.
Теперь нам следует приступить к более
приятным повествованиям. Один житель Фивейский,
отличавшийся цветущим благосостоянием, обручил свою дочь
в замужество и записал ей в приданое свое богатство, но
сверх того хотел даровать ей и другое великое благо –
молитву всеблаженного отца. И так, пришедши к нему,
просил со многим усердием, говоря: "Помолись, честный
отче, помолись за мою дочь, дабы ей суждено было доброе
сожительство с мужем, которому она уже обручена".
Блаженный, как новый по истине Самуил, предвидя будущее,
отвечал ему следующее: "Если ты хочешь сделать полезное
для себя и для твоей дочери, то отложи брак, пока минует
наступающий месяц: тогда она будет взята собственным
Женихом, а ты не лишишься приданого". Фивеец принял
совет, и не прошел еще месяц, как невеста переселилась к
(общему) Жениху девственниц, Христу, а отец, как плод
послушания, приобрел остающееся навсегда оправдание,
хорошо расточив и раздавши бедным, что обещал дочери,
предсказание же святого получило соответственное
исполнение в том и другом.
Исполнялся уже восьмой год после
основания отцем благоустроенного монастыря около часовни
св. Георгия; целыми потоками умножались чудеса и
ежедневно стекалась неисчислимая толпа народу – отчасти
издалека, ибо его слава всюду достигала, имея быстрые
крылья и громким голосом возвещая о подвижнике, пророке,
чудотворце; а особенно из соседних Фив: монастырь
являлся другим городом, имеющим состав (населения)
всякого возраста, всякого состояния, всякого рода, и
всякого занятия. Одних побуждала некоторая настоятельная
потребность – найти легко доступное освобождение от
печали, других привлекало просто стремление к добру,
чтобы получить участие в благословении. Вследствие того
наслаждение любезною тишиною было для него прерываемо, а
это – нельзя и сказать, сколь ему было тягостно; сверх
того он уклонялся и от славы человеческой. И вот он
решил покинуть это место, думая, таким образом уйти от
толпы, и переселиться в более пустынное. Он удалился на
недоступную и крутую гору, называемую Миупольскою,
двенадцать монахов оставив жить в монастыре святого
Георгия, и одному из них, по имени Николаю, вверив общее
домостроительство. Он прибыл на сейчас поименованную
гору, принят был игуменом находившегося на ней монастыря
Симвула, монахом Феодосием, и получил для себя часовню
великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, которая
тогда была крайне малою, а в последствии посетителями
святого была воздвигнута в таком виде, как зрится ныне,
обширнейшая и прекраснейшая. Когда в короткое время
собрались и другие в большем еще количестве, он выстроил
подле часовни келлии; ибо следовало и этому блаженному
на ряду со всеми боящимися Господа и ходящими в путях
его, согласно с известным изречением псалма, удостоиться
божественного благословения, зреть благая мысленного
Иерусалима, и уже здесь получить залог ожидаемого их
вкушения, не только себя самого и не только детей,
духовно ему рожденных, направляя в добродетелях, но и
видя сыновей сынов, подобных новонасажденным маслинам, и
стоящих кругом его трапезы, и щедро от него угощаемых
приятнейшими лакомствами подвижничества.
Когда это совершалось на самом деле, и
место становилось тесным от множества монахов,
собравшихся в числе около ста, а вышеозначенный монах
Феодосий оставил земную жизнь, то святой сделался
владельцем всей горы, и наследие жительства перенесено
было впредь на (новых) наследников горы, спутников этого
нового Авраама, переселившегося из прародительской земли
и последовавшего в указываемую ему другую, позади
дающего указание, от которого – я это несумнительно
утверждаю – согласно с обещанием, владение горою дано
ему и после него семени его; ибо праведные, говорит он,
наследуют землю и будут обитать на ней во век века
(Псал. 36, 29). Но и получивши этот большой монастырь,
носивший, как мы сказали, название Симвулон, и
почитаемый под именем божественнейших и великих
архистратигов, он не остановился на этом; но когда
количество братий и еще прибавилось, так как ежедневно
приходили многие, и избирали подвижнический образ жизни,
а ему, желающему христоподражательно всем спастися,
невозможно было никого отсылать обратно, то лавра
переполнилась монахами, и он вследствие того обратился к
устройству так называемых паралаврий (малых побочных
лавр), позволяя более совершенным из монахов удаление в
отдельные келлии, и простирая им пособляющую руку для
воздвижения келлий, указывая место удобное для работ, и
даже немало участвуя в работах собственными руками. При
таком его отношении к делу, возникли уже двадцать две
паралаврии, заключающие то восемь, то двенадцать, а то и
более монахов, и ни как не менее шести. Столь велико
старание приложено было блаженным к устройству
монастырей, и таким то образом гора у него сделалась
некоторым небом на земле, вдруг явившись обиталищем
великого количества людей, распределенных весьма стройно
по различным разрядам и, сколько возможно, подражавших в
теле ангельскому житию, и стремящихся к божественному
подобию возводящими вверх силами добродетелей, под
руководством его одного, вождя, отца, пестуна и
наставника. Что же? После устройства монастырей он менее
заботился об их дальнейшем существовании? Ни как;
напротив, он удостаивал их того же самого попечения; он
и до сих пор там пребывает, и заступлением своих молитв
много раз спасал их, избавляя от угрожающих опасностей.
Однажды на горе вспыхнул пожар и сильно
стал пожирать лес около обителей, угрожая достигнуть и
самих монастырей, так что монахи, объятые страхом,
прибежали к отцу и говорили: "Если что можешь, то помоги
и поспеши на помощь, ибо опасность у дверей". Тогда он,
возведя очи к небу и простерши руку противу огня, без
слов стал молиться склоняющему ухо и выслушивающему тех,
кто вопиет из глубины внутренних помышлений, и к
которому обращены слова "яко помышление человеческое
исповестся Тебе, и останок помышления празднует Ти"
(Псал. 75, 11) [1]. и затем, сотворивши знамение креста,
остановил оное неудержимое стремление огня и сохранил
монастыри невредимыми. Это одно чудо равняется двум
древним: чуду Иисуса Навина, своим повелением
остановившего обычное течение солнца, и чуду трех
отроков, которые, оградившись оружием молитвы, победили
Вавилонскую пещь.
Вот и другое: когда великое
землетрясение готовилось вместе с землею сильно потрясти
и людей, то он укрепил своих монахов заранее
предсказавши им оное, и сделал их более твердыми перед
тем, чего они ожидали; ибо все ожиданное менее страшно,
нежели что-либо наступившее нечаянно. Своею молитвою он
предусмотрительно отклонил вред, имевший быть от этого
трясения, и когда еще не наступило самое бедствие, он за
день сообщил своим об его наступлении, назначив и час,
наперед возвестив также и беспечальный от него исход, и
это вполне мудро и благочестиво приписал он заступлению
всепетой Девы и Богородицы. Это чудо, совершенное
великим, было спасительным не только для его монастырей,
но и для всей вселенной; теперь я приступаю к рассказу о
том, что способно выставить на вид всегдашнюю
попечительность божественного отца собственно только о
монастырях.
Однажды приходят к нему некоторые из
братий, недоуменно вопрошая: "Как, честный отче, будут
существовать монастыри после твоего отшествия к Господу?
Откуда для стольких монахов будет доставляться все
необходимое, если они – либо не откажутся от
нестяжательности и не предпочтут иметь свое достояние,
вопреки собственному обету, или не покинут совершенно
отшельничества, не бросят взятого в руки "рала"
подвижничества и не обратятся постыдно вспять, или
наконец – не решатся терпеливо предать себя голоду,
страшному тирану, в бедственную жертву? Вот если, –
прибавляли они, как будто разрешая недоумение, – ты и
после успения нисколько не менее стал бы бодрствовать
над стадом как добрый пастырь, и если бы и твой гроб
стал проявлять обычные тебе чудотворения, то мы имели бы
в этом обеспечение в получении необходимого." Так они
говорили, хватая далеко мимо цели против святого. Он же
отвечал им: "Для чего вы держали речь, как какие-то
безумные? Зачем вы отвергли Верного во всех словах Его и
Преподобного во всех делах Его – Того, который сказал:
не пекитесь о завтрашнем дне, что́ будете есть, и
отослал к птицам небесным и полевым лилиям; одним пища
не сеянная и не жатая, другим одежда не работаная и не
шитая с большим чудом, чем Соломонова слава, посылается
от Отца небесного (Мф.6:25–30), который "отверзает руку
и наполняет всякое животное благоволения"
(Псал. 144, 16). Но если вы уже так грубы и медленны
разумением, что не в состоянии сами собою придти к
достойному пониманию божественного Промысла, а ищете от
меня узнать способ подобающего вам промышления, то
знайте, что о чуде у меня нет речи, но если я обрету
дерзновение пред Богом, то вы никогда не будете иметь
недостатка ни в чем необходимом".
Таково было данное заранее в виде залога
обещание; теперь можно видеть и его исполнение. Потому
что вот уже прошло тридцать шесть лет после смерти отца,
и приблизительно триста человек, не владея ни малейшим
участком земли, исключая того, что занято их жилищем и
овощным садом, не имея промысла и стяжания, не заботясь
о телесных нуждах и потребностях, не обращая внимания ни
на что настоящее и преходящее, весь ум направив к одному
будущему и вечному, в этой недоступной и суровой горе
признавая все – и город, и село, и отечество себе,
распростившись со всяким другим местом и одним словом –
совершенно отрекшись от мира – ведут безбедную и
самодостаточествующую жизнь, имея, чтобы употребить
апостольское выражение, пищу и покров, достаточно
восполняющие телесную нужду. То, что и сказано было
божественным отцем с некоторым сомнением (условно), – по
причине многого его благочестия и из опасения, как бы
ради того, чтобы казаться не перестать быть: "если
обрету дерзновение пред Богом", соединенное с
дерзновением, для нас же является несомненным, ибо сам
Бог оправдал дерзновение, исполнивши на деле обещание,
от оного (дерзновения) происшедшее. Да и сам великий
(отец) не был в сомнении относительно обещания, и я даже
не назвал бы сомнением его предположительную оговорку,
но скорее крайним смиреньем, и не сказал бы о нем, что
он говорил когда-нибудь такое, о чем не верил бы, что
это так будет. Итак, он верил, и потому изрек обещание,
но прибавил предположенье по многому смиренью и потому
что не рассчитывал дерзновенно на свою пред Богом
благоугодность, от которой происходит в неукоризненных
совестию дерзновение. Он знал, что к словам: "веровах,
темже возглаголах" (Псал.115, 1) хорошо подходят и
следующие: "аз же рех во изступлении моем: всяк человек
ложь" (Псал. 115, 2) [2]. Зная это хорошо и уверовав в
обещание, он сказал, но не дерзнул прямо прибавить, что
он обрел дерзновение пред Богом; Бог же, дающий
смиренным благодать, и обещание делает неложным и вместе
дает благодать дерзновения. – Каким другим способом отец
позаботился бы лучше о будущности монастырей, чем
поставив над ними попечителем Бога? В том, что его
касается, я и малое считаю великим, представляю себе
удивительным и достойным внимания. Вот что некогда
случилось с блаженным.
Тот, кому вверен был уход за садом,
сказал, что он терпит вред и значительный ущерб от
зайца, повадившегося часто посещать огород, вредить еще
только растущим овощам и таким образом делать тщетными
его труды; при этом он просил преподобного самого
посетить сад и сделаться очевидцем зла. Отец послушался,
ибо он знал и садовника за сына послушания, ревностного
как в прочем, так особенно в делании сада, почему и
любил его весьма. И так прибывши в сад, он нашел там
зайца, поедающего растения, и пустил в него маленьким
камнем, который держал краем пальцев, а вместе с тем ему
выговаривал с некоторою крепостию сказавши: "Когда и вне
сада тебе открыто богатое пастбище, за чем ты неразумно
обижаешь садовника?" Заяц, сколько испуганный брошенным
камнем, столько-же пораженный словом, как будто какое
разумное существо, тотчас удалился с некоторым как будто
стыдом и смущением; а сад с тех пор оставался
безопасным, как будто слово отца через одного зайца
дошло до всех обитавших на горе зверей, и на них
наложено было неразрешимое запрещение даже приближаться
к садовой изгороди.
Но какое слово в состоянии будет
прославить всю благодать, щедро на него излиянную, –
хотя бы и не совсем по достоинству, но по крайней мере
не слишком далеко от того, (прославить) предузнание
сущего, предсказание будущего, обнаружение тайного,
исправление явного, указание надлежащего, оную
непритязательную, чуждую надмения и полную всякой
духовной мудрости учительность, совершение чудес,
которые преступают границы естества, превосходят число,
оставляют позади силу слова и не поддаются восприятию
умом? Пытаться все рассказать по порядку – равнялось бы
намерению исчерпать море, исчислить песок, измерять
пучину: все это одинаково невозможно. Но и пройдя все
молчанием после того как мне именно поручено было
рассказать об этом, я также навлек бы на себя
немаловажную опасность (и участь) лукавого и ленивого
раба, закопавшего в землю талант господина, а любителям
добродетели и охотникам слушать о таковых [делах] я
причинил бы ущерб, который они не перенесли бы
равнодушно: – Мы пойдем средним путем; из целого мы
выберем и скажем столько, сколько требуется для того,
чтобы сказанное не явилось выходящим из границ
умеренного и как бы в воскрилии показывало всю ткань; да
и в этом мы позаботимся о соразмерности речи, избравши
простое, не украшенное повествование.
Был некто и другой Никодим,
подвизавшийся вместе с прочими монахами в великой лавре,
заботившийся, сколько мог, о благочестии и относившийся
сыновне к отцу; ему некогда рассудилось удалиться из
киновии (общежития) по причине стремления к большему
уединению, и поселиться отдельно в одной из паралаврий;
когда он приходил к отцу и представлял многое об этом
прошение, то великий не соглашался, но отказал в
согласии на переселение. Никодим же, подстрекаемый
любовию к молчанию, и опять повторил требование, которое
теперь [состояло в том] чтобы ему позволено было
исполнить желание хотя бы после Пасхи, а тогда только
что наступил Сентябрь месяц. Что же на это сказал
богоносный отец: "И раньше Пасхи ты чадо, переселишься
вместо величайшего молчания" (уединения, исикастирий).
Такой ответ Никодим принял не только без смущения, но
даже с удовольствием, как будто получив обещание, что
ему будет дано разрешение на желаемое переселение в
какой-нибудь паралаврий, несколько более обширный, чем
тот, которого он просил. Но когда наступила так
называемая сырная неделя этого года, он ясно понял
тайный смысл предречения и тотчас, покинув здешний мир,
переселился в вышний.
Другой монах, Феодосий по имени, игумен
одного монастыря в царственном городе, называемого
"Душеспасительницы", ради какой-то потребы прибыл в
Елладу, а вместе с тем из желания видеть святого и
получить его молитву; когда же он сошелся с ним во очию,
удостоился оной беседы простейшей и приятнейшей, увидел
ту одежду крайне невзрачную и бедную, самый настоящий
символ крайнего смирения, и когда вместе с тем
представил себе внутреннего и для многих скрытого
Мелетия, и сравнил славу его добродетели с бедностию
(внешнего) явления, то он испытал некоторое ощущение
само по себе похвальное и свойственное душе хорошо
настроенной: он осудил мысленно себя и сильно поражен
был в душе, подвергаясь обличению совести – именно за
то, что сам он, пренебрегая внутренним благообразием, о
котором следовало более всего заботиться, напротив того
занят был внешним более, чем это считается нужным у
святых; ибо он имел на себе одежду с красивою оторочкою,
и в других отношениях обнаруживал слишком изнеженное
попечение о теле. Кроме того он и так рассуждал с собою,
что вот этот удивительный муж, в таком бедном и
презренном виде, для всех однако есть наиболее достойный
чести человек, и у Бога он удостоился такого
дерзновения, что может спасать других; а я суетный, не
умея подражать святым даже во внешнем, но безразлично
прилежа несущему как сущему, – не буду ли я причислен к
наиболее осужденным? Когда Феодосий вращал такие мысли в
своем уме, человек Божий понял это, как будто уже
премененный к более божественному и уже принявший
избранную силу Божию – читать в сердцах людей; он
прервал такое размышление движением руки, толкнув его
потихоньку в грудь; потом он снисходительными речами
постарался смягчить горечь его самоуничижения и удержал
его уже наклонившегося к отчаянию. "Зачем ты, – сказал
он, – отчаиваешься в себе? Нет такого греха, который бы
мог победить Божие человеколюбие, и если великий в
милости, и богатый в благости Господь, мог простить долг
в тысячу талантов, то сколько же мелких прегрешений он
может презреть?" Эти слова, сказанные святым столь
благовременно, не только облегчили тяжесть отчаяния у
игумена Душеспасительницы, но и увеличили его удивление.
С тех пор он относился к святому как к высшему кому-то,
чем (простой) человек, открывал ему все помышления, как
будто он ни в чем не могущий укрыться, и облегчал себя
от их отягощения, получая надлежащую помощь от его
советов, к каждому случаю подходящих. Божественный отец
в такой степени заботился об исправлении мужа – ибо он
еще не был обращен в мужа совершенного, так чтобы не
нуждаться в руководстве для достижения высшей
добродетели, – что когда тот стал говорить о возвращении
в собственный монастырь, то отец сказал ему
вопросительно: "Имеешь ли ты в монастыре своем старца,
сведущего в пути монашеском?" И когда тот отвечал на
вопрос, что имеет, то отец опять сказал уже
утвердительно: "Действительно имеешь, – такого, который
не только других, но и тебя может руководить ко благому,
именно Павла, в людских глазах убогого и презренного, но
угодного и приятного Богу, пусть он восполнит для тебя,
когда ты там будешь, мое место". Услышав столь странные
слова, Феодосий был крайне поражен, и воздал двойную
благодарность отцу за пользу до ныне полученную и за
попечение в будущем. Но чтобы он пред избытком чуда куда
не склонился к неверию или к забвению оного благого
совета, великий предложил ему и другую заповедь, близко
граничащую с равным чудом, зависящую от той же самой
благодати предведения и одинаково оправданную
непреложностию (окончательного) исхода, и тогда –
способную привести его к памятованию первой заповеди.
Она заключалась в следующем: "Когда ты достигнешь
великого града, сказал Мелетий, то позаботься посетить
монастырь Перивлепта, там ты найдешь одного из наиболее
почитаемых монахов, сбирающимся предпринять сюда
путешествие, преимущественно – ради нашего посещения, а
кстати, и ради некоторых служб монастыря, принимаемых им
на себя, и скажи ему: я познал твою веру, чадо, и
намерение твое еще ранее меня благосклонно принял Бог, и
мне давший знать об оном, и так не трогайся из
монастыря; но оставшись в нем, заботься о собственном
спасении". – Игумен, прибыл в царствующий град, все
предсказания обрел неложными, и тем наставлен был к
исполнению заповедей. Что не только монашеское и
частное, но общее и мирское удостаивалось со стороны
святого надлежащей заботы, дабы и это все совершалось
мирно и безопасно, – показывает следующее чудо с
покойным царем, я разумею божественного Алексея.
Когда Куманы всем племенем вторгнулись в
Фракийские области с тяжкою и неудержимою силою, то и
царь должен был ополчиться против них. И вот когда он
пустился в поход, и остановился с войском в одном
Фракийском городе, так называемом Анхиале, то явились
тотчас и варвары обагренные кровопролитием, выстроились
в боевой порядок и стали опустошать окрестности города.
Вот тогда-то и царь хотел выйти против них на бой. Но
Бог этого не указывал, и исход боя имел быть не
благоприятным, как это сейчас сделается ясным. Стало это
известным и отцу, проводившему время в молчании на горе.
Однако, был тогда при нем один из более благочестивых и
близких ему монахов, сей Иларион, живая и до ныне
повесть о чудесах его; он, по обычаю, находясь в
присутствии отца, предлагал ему собственные помыслы. Но
[святой], прервавши на короткое время беседу, как будто
погрузившись в задумчивость и видя пред собою самого
царя, сказал: "Смотри, славный господин Алексей, не
выходи из города", – и вместе с тем подтвердил свою речь
движением руки, простерши оную в ту сторону, где он
представлял себе находящимся царя, и начертав знамение
креста. Видя и слыша это, Иларион был поражен, и вот
припавши к ногам святого, он просил научить его, что́
может значить видимое им. Отец сказал ему: "Чадо, в этот
час царь предположил выйти на сражение с нечестивыми
Куманами; и если он исполнит предположенное, то не
увидит более царственного города". – К этому относилась
его молитва; он призвал Бога на спасение царя, и молитва
его была принята, царское стремление было задержано.
Между тем Куманы, вследствие какого-то чудесного и
божественного промышления, восстали друг против друга,
потом рассеялись в разные стороны; страна сделалась
свободною от их бремени, и царь с большою безопасностью
возвратился в столицу. А Иларион, заметив день видения,
на какое число идущего месяца он падал, в последствии,
когда некоторые из царских оруженосцев прибыли к отцу,
разведал от них о царе, и нашел, что все в означенном
видении соответствовало действительно случившемуся.
С таким же предведением связано и то,
что́ случилось с "Севастом" Иоанном, который носил
родовое прозвание Дуки. Вышеназванный царь держал в
руках Римский скипетр, а островом Критом завладел тиран,
по прозванию Карик; против него снаряжен был военный
флот и начальником флота был назначен от царя этот Дука.
И вот он остановился со своими кораблями в гаванях
Еврипа, думая отсюда наиболее удобным образом совершить
переправу в Крит, и нашел нужным снабдить себя также
молитвами святого и даже прежде всякого другого
охранительного или оборонительного оружия. Итак,
пришедши к преподобному, он желал получить от него
благословение для того, чтобы побороть Карика. Но
великий не дал на то своего согласия, сказавши, что его
отплытие, при настоящих обстоятельствах, будет
бесполезно и для него самого и для всех его спутников.
"Что же следует делать?" – спросил вождь. Великий
отвечал: "Следует держаться на якоре добрых надежд, в
ожидании направляющих указаний божественного промысла, а
если что нужно сделать по человеческому, то следует
написать к Карику о мире, и если он согласится на мир,
то хорошо, а в противном случае, если он его отвергнет,
он будет иметь против себя Начальника мира; а ты, во
всяком случае, оставайся в Еврипе, ожидая оттуда
известий". – Дука, человек разумный и благочестивый,
принял совет и поступил сообразно с ним, и вот по
истечении короткого времени пришло известие о смерти
Карика, тогда он безопасно совершил плавание и без боя
занял остров.
Однажды пришел к преподобному ради
благословения Кастамонит; так как он отправлялся к мужу
смирения, самым делом проповедовавшему нестяжание, то он
и сам снарядился в путь, сколько мог, просто и бедно;
его сопровождал только один из слуг, казавшийся ему
наиболее преданным; но на самом деле это был один из
тех, которых не столько судьба, сколько подлый образ
мыслей делает рабами, крайне хитрый и лукавый человек.
Когда они одиноко переходили вершину монастырской горы,
этот негодный раб, под предлогом настоятельной нужды
оставшись не много сзади, – окаянный в одно и то же
время "зачал... и сделался чреват" (Псал. 7, 15)
убийством собственного господина, и еще не много – и
разрешился бы им, если бы великий предупредив не
умертвил гнусный зародыш ранее его появления на свет.
Раб уже обнажил меч, и внезапно устремившись, направил
его со всею силою руки и со всею яростию духа на голову
своего господина, но божественный отец удержал его
дерзость, вдруг явившись ему в виде какого-то страшного
мужа, ужасно угрожающего и видом своим и взглядом;
заставив его таким образом остановиться в яростном оном
устремлении, он опять сделался невидим. Все это
оставалось неизвестным Кастамониту до тех пор как он,
прибывши вместе с рабом, нашел преподобного уединившимся
отдельно в монастыре Симвула. По обычаю, он открыл ему
собственные помыслы; получил надлежащее врачевание, и
сверх того был напутствован молитвами. А лукавый и
дерзкий раб, хотя и старался скрыть свое дерзкое
покушение, все-таки обличен был тем самым, кто помешал
ему исполнить оное. "Иди сюда, – сказал ему святый, –
пади к ногам своего господина и чистосердечно исповедуй
замышленную тобою гнусность, дабы, нелицемерно
раскаявшись, ты мог получить прощение от Бога и от нас".
Кастамонит, совсем не понимая происходящего, был поражен
удивлением; когда же он захотел узнать, в чем было дело,
то из объяснений святого и из признаний, сделанных по
неволе рабом, он узнал это в точности, и отошел радуясь
вместе и удивляясь, и приписывая свое спасение после
Бога одному святому.
Рассудилось однажды и дуксу Фив, а это
был Вриенний, придти ко святому, чтобы испросить его
молитв. Это был благий и общительный, по Филлиппу, и
согласно с божественною заповедью, искавший не только
своего, но и для другого, и вот он пожелал взять с собою
одного из близких к нему по роду, Ватаза по прозванию,
дабы и он получил участие в (ожидаемой) пользе. "Иди
сюда, – сказал он, ласково произнеся наименование. –
Отправимся к человеку Божию, какого тебе еще не
приходилось видеть во очию, и с которым даже короткое
время пробывши вместе ты получишь многую и великую
пользу – от его изящных поучений, от его
святопреподобной благочинности". Услышав о поучении, тот
возразил: "И чему это он может научить меня сверх того,
что я сам прочитал?" Ибо он не был лишен некоторого
воспитания и не был невеждою в священном писании, хотя и
выразился так невежественно и грубо. – "Я и сам хорошо
знаю, научившись от писания все то, в чем он мог бы
наставить меня". – Он сказал это, но все-таки отправился
вместе с дуксом, и вот они пришли вместе к преподобному.
Однако святой не за один раз, и не одинаковое преподал
наставление обоим и не одну и ту же (сотворил за них)
молитву; – но с начала отдельно принял Вриенния, как
имевшего первенство в добродетели и разуме, а за тем
уже, побеседовав с ним и помолившись, о чем подобало, он
допустил Ватаза, который шел к нему и хотел уже начать о
чем-то свою беседу; но, с некоторою кротостию
предупредив его, святой напомнил ему, как прежде Господь
Иисус Нафанаилу, об его возражении (Вриеннию), сказавши:
"чадо, ты и сам знаешь лучше меня все, что должен был-бы
сказать тебе, и потому не имеешь нужды в моем
наставлении". – Это не только подействовало на
слушателя, но не менее того послужило к его исправлению,
заставило раскаяться в своем хвастовстве и подумать о
том, какое расстояние лежит между знанием человеческим и
божественною благодатию.
Многих – не легко сказать скольких
именно – из своих посетителей святой исправлял таким
образом, руководя к исправлению в чем-нибудь
поскользнувшихся, научая и вместе предсказывая, выводя
на свет считаемое тайным, и тем делая свое учение более
удобоприемлемым, и в себе самом являя наставляемым
первообраз всякого блага. Ему приходилось за некоторыми
надзирать, не будучи для них видимым, некоторых
сбивающихся с должного (пути) и приражающихся соблазнам,
положенным вблизи их стези от лукавого, удерживать и
поднимать от падения даже чрез посредство отдаленных от
него людей, излагающих относящиеся к нему повествования.
Вот такой пример.
Один из братий, несколько праздно
настроенный и добровольно закрывавший глаза пред яркою и
более светлою, чем лучи солнечные, благодатию, разлитою
над святым в воздаяние его добродетели, и сверх того
допустивший лукавого поколебать его мысленные стопы,
сказал однажды одному из сотоварищей: "Напрасно, думаю
я, и впадая в заблуждение, иные утверждают, что отец наш
есть какой-то святой и обладает даром пророчества". Но
слушатель был трезвеннее говорящего, и отвечал ему
укоризненными словами: "Для удостоверения того, что отец
есть подлинный раб Божий, разве не достаточно тебе того
доказательства, что по его молитвам Бог в изобилии
доставляет все нужное нам, столь многим по количеству, и
всем одинаково неимущим и не промышляющим, не добывающим
ни откуда никакой прибыли?" – Тот, пораженный такими
речами, достигшими в уши его, почувствовал сокрушение, и
воздыханием выразил оставление крайнего своего
небрежения, но до совершенного отрезвления нужно было
еще что-нибудь; и вот когда он дошел до ворот, то
встретился с каким-то посторонним монахом, который,
самым своим видом обнаруживал человека изумленного и
пораженного странным каким-нибудь зрелищем и слухом, и
спросил его, откуда он идет. – Тот отвечал: "От
пророка". – В свою очередь услышавший такой ответ,
поражен был нисколько не меньшим изумлением, и опять
спросил: "Кто такой этот пророк?" – Тот отвечал:
"Старец, обитающий в паралаврии Св. Илии – он есть
пророк, – а там в то время уединился великий, – ибо я
едва переступил порог его келии, и он пророчески
возвестил мне тайно содеваемое: почему, чадо, отрекшись
от мира и обрекши себя на жизнь монашескую, ты и после
острижения волос совокупляешься с прежнею твоею
супругою, и рабски закапываешь в землю небольшое
богатство, которое Бог вверил тебе для приобретения
большего: сколько возможно скорее, иди, раздай его
нищим, и чрез него приобрети себе сокровище на небеси,
от жены же отрекись всецело и покайся пред Богом всею
душею, дабы не быть тебе внезапно исхищенным не готовому
из этой жизни, после чего ты не нашел бы никого, кто бы
тебя избавил от наказания, определенного для нераскаянно
согрешающих". – Вот что первый собеседник сказал
второму, и тем ясно показал, что он желает извлеченную
им отсюда пользу благоприлично передать также другому
или другим, пользуя, чем воспользовался, и умножая
вверенный ему талант. О, если бы это можно было сказать
и при том сказать истинно и о нас, пишущих это и
читающих, сколько бы ни было таких, написанное! – Но
обратимся к другому чудотворению.
Была глубокая зима; снег уже покрыл
землю, и все еще ниспадал в большом количестве, а также
и ветры, которые сильно дули, носили его в воздухе, так
что все тогда пути сделались непроходимыми, и двери во
всех домах недоступными, и нельзя было надеяться на
скорое минование печали, что еще приносит обыкновенно
некоторое утешение страждущим. Случилось, что тогда в
монастырях оставалось только очень малое количество елея
на дне небольшого сосуда; и келарь их недоумевал, как он
удовлетворит потребностям освещения храмов, а также и
братской трапезы, имея такое количество масла, особенно
когда возобладала зима, препятствующая доставке нужного
откуда бы то ни было. Он приходит к отцу, и возвещает
ему о недостаче с мрачным выражением в голосе и на лице;
за тем припадая, умоляет, чтобы он сам посетил келарню и
благословил остающееся небольшое количество елея.
Проподобный отправляется, ничтоже сумняся, и поднесенный
ему сосуд назнаменует рукою, начертав знамение креста,
благословляет также и устами, сказав следующее: "Боже!
некогда благословивший кадку с мукою и кувшин с маслом
Сарептянки для угощения раба Твоего Илии; так что и
"мука в кадке не истощилась и масло в кувшине не
убывало" (3Цар. 17, 16) и ныне Сам благослови этот
сосуд, да источит нам здесь собравшимся во славу имени
Твоего, елей достаточный, доколе отверзешь двери веселия
(обилия) Твоего". Он сказал это, и Господь услышал его,
и елей со дна того сосуда, щедро раздаваемый такому
количеству людей, оказался достаточным на довольные дни,
пока не растаял снег, а с того времени, так как чудо
разнеслось по всем окрестным странам, христолюбцы, по
внушению божественному, содействовали тому, чтобы
молитва святого ни в чем не осталась неоправданною, и
каждый соразмеряя с собственным усердием свою силу,
жертвовали монастырям достаточный годовой запас елея,
который и до сих пор еще длится, хорошо поддерживаемый.
Пришлось даже и Римлянам – я разумею
старый Рим – не остаться чуждыми щедротам отца, но
испытать их на деле, и стать непреложными свидетелями и
громкими глашатаями его чудес. Направляясь некогда
морским путем в Иерусалим и задержанные неблагоприятным
ветром где-то в Эгейском заливе, они пристали в Пирее,
гавани Афинской; тогдашний Афинский правитель, считая
этих людей подозрительными, так как они были нам
враждебны и совсем не благорасположены к царю, отнесся к
ним тоже неблагосклонно и не позволял им плыть далее.
Проводя время в Афинах, эти люди узнали о святом: нужда
действительно находчива и везде отыскивает ей полезное;
и вот они прибегнули к нему, с горестию рассказали о
своем положении, и просили о помощи; она и подана была
тотчас и едва ли не с большею готовностию, чем они
требовали. Когда святой убедился, что они проникнуты
благоодобрительным настроением по отношению к Богу и к
царю, то представил их такими и пред Афинским
правителем; и тот уважая полную достоверность
посредника, тотчас переменился в своем настроении в
более благоприятную для Римлян сторону, освободил их от
подозрения, отступил из невольной здесь остановки.
Получивши и царскую грамоту, разрешающую им отплыть куда
хотят, они на сей раз удалились; но в последствии,
вспоминая об отеческой милости, каждый год вновь
являлись многие, приходя в монастырь целыми отрядами по
пятидесяти или даже по шестидесяти человек, а бывало,
что приходило больше и чаще, и все получали отеческое
благословение и участие в трапезе.
Один из монахов, когда однажды монастырь
был в особенной нужде, и заготовленного варива, – это
были овощи – казалось, едва достанет и для братии, с
неудовольствием пришел к отцу и сказал: "Повели, и я
отошлю их". Но святой отвечал на это: "Ни как, чадо, ни
как; напротив примем их с распростертыми объятиями; ибо
Бог, который и малым может напитать многих, печется о
всех". Так он сказал, и на сей раз Римляне опять были
соучастниками в трапезе, и все напитались до сытости; а
через три дня вне ворот явились какие-то люди,
стучавшиеся в них. Тогда отец позвал того роптавшего
монаха и сказал: "Иди, чадо, к воротам, и узнай, что там
за шум". Он пошел, и растворивши ворота, нашел
нагруженных хлебом лошаков в довольно большом
количестве, присланных христолюбцами в монастырь. И
видевши их, он вспомнил о своем ропоте и великодушии
отца, сознал и дар прозрения, присущий ему, понял также,
что он поручил ему идти к воротам именно для обличения
собственного его малодушия. Удивившись этому, осудивши
себя по достоинству, он в следствие раскаяния сделался
лучшим.
О сколь великою силою соразмерно со
своею верою обладал преподобный! Сколь великою властию,
быть может, и сверх своей веры он был наделен, так как
благодать на столько преизбыточествовала, на сколько от
той (т. е. от веры) отнималось (убывало) в следствие
смирения и желания не обнаруживать во всей полноте
существующую, или даже совсем ее не обнаруживать, разве
только при настоятельной нужде, и когда к тому побуждала
любовь к братии.
Однажды загнилась тыква на кухне,
единственное блюдо, которое могло быть предложено
братии; повар отведал от нее и почувствовал, что она
сделалась горькою, как желчь. Он побежал и тотчас
возвестил отцу, что, за неимением других овощей братья
должны будут ограничиться сухою трапезою. Но отец
ответил: "Нет, Бог, превративший горькую воду Мерры в
сладкую, может ныне и эту тыкву сделать для нас сладкою,
так что не будет нужды во втором блюде". Сказав это, он
благословил представленную тыкву, и она тотчас сделалась
сладкою, приятною на вкус и удобоядомою.
Он имел также и благодать исцелений,
обильно истекающую из первого источника благодати; но он
сам не напрашивался на исцеление страждущих, избегая
любочестия, да и тогда, когда просили другие, он давал
их не охотно и не иначе, как прежде телесной болезни
уврачевав духовную.
Приведен был к нему некогда по поручению
исправлявшего тогда преторскую должность, Константина
Хиросфакта, один из домашних его слуг, наиболее
расположенный и близкий к нему, но пораженный страшным и
неисцелимым недугом; приложен был всяческий врачебный
уход, но он не получил от того никакой пользы;
призываемы были многие святые, но не последовало отсюда
помощи, так что больной отчаялся в себе, и даже веру
претора во святого, в следствие которой его теперь к
нему отправляли, порицал внутри себя и осмеивал,
рассуждая так: "Если призывая заступление признанных
святых, многих и великих, не получил никакой помощи, то
какая мне будет польза от этого человека, ядцы и
винопийцы и ничем от других не отличающегося?" Таким
образом не менее внешней и видимой болезни, он болел
едва-ли не более злым внутренним и тайным недугом
неверия. Но если это было скрыто от других, то никак не
от прозрительных очей блаженного. Так как претор очень
сожалел больного и его болезнь считал как бы своею, то
он употреблял всяческие усилия, настаивая и горячо
требуя, чтобы святой возложил свою преподобную руку на
главу страждущего и произнес священную молитву, за
которою, он верил, тотчас последует исцеление. Святой
отрицался, говоря, что требуемое велико свыше его силы,
и утверждая, что страждущий недостоин исцеления; так как
он навлек себе невольное и телесное наказание вольною и
душевною болезнию и отвергает врачевание собственным
неверием. Таким образом, легко обнаружив и выведя на
свет не хорошие помышления страждущего, и поставив ему
на вид душевную его болезнь, он убедил его с начала
освободиться исповедию от этой последней, а за тем сам
уврачевал телесную, возложив руку на главу страждущего и
призвавши божественную помощь. Таким образом, больной
получил соответствующее тому и другому недугу
врачевание. Вследствие того окружающие претора стали
питать еще более горячую веру ко святому и чаще стали
приходить в его монастыри за благословением.
Раз явились каких-то два человека с тою
же самою целию; но едва они вступили в монастырь, как
конь одного, пораженный судорожным ударом, вдруг
растянулся на земле; хозяин прибежал к святому, плакался
на внезапную напасть, постигшую его коня, и просил
самого святого и великого, чтобы он пошел в конюшню,
взглянул на то, что случилось, и помог по силе. Человек
Божий послушался; прибывши на место, он нашел коня уже
лежащего; тихо ударив его жезлом, приказал встать, и
сделал его тотчас здоровым.
Другой из этих посетителей, осаждаемый
богохульными помыслами, устыдился пред их признанием, и
хотел воротиться ни с чем; но отец, предупредив это и
сказал ему: "Положи руку твою за пазуху и опять ее
вынь". Когда же тот это исполнил, то еще спросил: "Не
пустою ли вышла оттуда рука твоя?" Когда тот признал и
сие, то он сказал: "Так и ты изыдешь отсюда тощь, ибо не
иначе можешь вместить благословение, ради которого
прибыл, как освободившись от присущих тебе пустых и
суетных помышлений". – Выслушал это посетитель и тотчас
понял, отверг недобрый стыд, и тут же посредством
исповеди сложил с себя смущавшие его помышления, а после
этого ясно почувствовал облегчение от их тяжести, и
сверх того получил отеческое благословение – одно тотчас
а другое потом, с некоторым чудесным сопровождением. Ибо
снаряжаемый утром в дорогу напутственными молитвами
отца, он услышал от него следующее: "Теперь ты иди в
мире, и знай, что наступающую ночь опять здесь проведешь
с нами". И вот когда он пришел к своему господину, то
застал его рассматривающим рыб, только что ему откуда-то
доставленных, чтобы послать их к преподобному, из всех
других прибывший показался более пригодным для доставки
их. И вот, взявши рыбу, он прибыл в монастырь, уже при
наступлении вечера, согласно с предсказанием святого,
проведя там ночь, он получил и второе благословение.
Святому присуща была такая благодать
духовная, что он приказывал со властию даже нечистым
духам, и они обращались в бегство. Один монах, по имени
Иаков как тот лунатик, о котором говорится в евангелии,
был обладаем таким же духом, и где бы он ни настиг его,
падал на землю, страшно бился и терзал себя, и только
после долгого большого страдания на время освобождался.
Однажды он был захвачен (припадком) на церковной
паперти, и усмотрен был от святого поверженным навзничь,
представляя постыдное и жалкое зрелище; он беспорядочно
метался туда и сюда вращал глазами, скрипел зубами,
испускал пену, бессмысленно и дико кричал, ясно
обнаруживая всем этим злобу лукавого духа, в нем
действующего. Что же великий? Не было ему нужно ни
малейшего промедления, чтобы приложить врачевание с
некоторым последствием, но все вместе: увидел,
почувствовал сожаление о совершающемся, без слов
обратился к Тому, кто готов выслушивать боящихся Его,
несумненно веровал изрекшему "все возможно для
верующего" (Мк.9:23), и вложивши в уста страждущего
только ручку жезла, которую обхватывала его всесвятая
[рука] изгнал, таким образом, демона, а его, взявши за
руку, поставил на ноги, и с того времени он был в полном
уме и совершенно здоров. Один мирянин, по имени
Феодосий, подверженный тому же самому недугу, будучи
приведен к святому, получил исцеление от одной его
молитвы, и возвратился домой здрав.
Многое другое, содеянное им, и гораздо
большее рассказанного слово наше оставило неупомянутым,
хотя это было не менее знаменательно в отношении
чудесности. Но довольно и этого для показания обильно
дарованной ему божественной благодати. Даже когда он
умер и предан был гробу, по закону человеческой природы,
благодать не покинула его гробницы. После достижения
высшей возможно для человека степени двоякого возраста,
я разумею – душевного и телесного, в старости добрей,
имея около семидесяти лет от роду, что Давид назначает
непреложною мерою человеческой жизни, в мире он почил
наконец сном, сужденным для праведных и приложися к
отцам, соучастником блаженства которых он по
справедливости сделался, так как поревновал их жизни. –
И вот сопричисленный к вышним хорам всех святых, и сам
зримый пред лицем Христа, яснее и чище являемым, он уже
получает награду за подвиги добродетели, а честные его
останки хранит храм Безтелесных, как некоторое священное
сокровище и божественное приношение, скрытое хотя под
землею, но по всему окрестному миру распространяющее
благоухание многоразличными дарами исцелений; если бы
кто захотел их описать, то ему не хватило бы времени и
он все-таки (прежде окончания) расстался бы с жизнью; и
до сих пор остается благодать, бессмертно всегда
изливаемая гробом. Не излишне может быть будет упомянуть
и о посмертных чудесах святого, и уже за тем покончить
речь.
Некто Иаков, из оной доброй общины
наученных блаженным монахов, еще во цвете юности утратил
телесную силу, ослабел руками, ослабел ногами, был
совершенно недвижен и бездеятелен, и заключен был здесь
ничем не отличный от мертвого; как некую неодушевленную
ношу, в которой предполагалась жизнь только на основании
дыхания и горения веры, братия принесли его и повергнули
на пол, под которым скрыто было честное тело
(преподобного) и тотчас, о чудо, из гроба подано было
исцеление, и до сих пор расслабленный уже не был
расслабленным, но вскочил здравым, пользуясь своими
руками и ногами, и стал совершеннокрепкий среди несших
его братий и вместе с ними воспел благодарственную
песнь.
Один Фивеец, по имени Варда, впал в
тяжкую болезнь (в проказу), которую сыны врачей
обыкновенно называют священною, страшно мучился и
сокрушался об ее неисцелимости, и смущаем был помыслами
уныния. "Зачем я с самого начала произошел из чресл отца
и зачат был во чреве матери, – так недоумевая в себе, он
плакался. – Зачем после зачатия я не был тотчас выкинут
или безвременно вытравлен? О, зачем я родился, зачем
увидел свет и стал вдыхать воздух, или зачем испытавши
это не восхищен был (от жизни) еще младенцем! Зачем я не
расстался с жизнию, прежде чем достигнул того возраста,
в котором я оказался самым жалким и окаянным из людей. О
кто из святых будет за меня ходатаем, и своим
ходатайством избавит меня от такого действия, которое
хуже самой смерти и злее самого крайнего зла". Когда
проникнутый такими чувствами он погрузился в сон, то ему
виделось, что он с начала шел по горе, на которой стояли
монастыри святого, за тем – вошел в храм, где лежали его
священные мощи, и застал совершаемое богослужение;
какой-то иерей при божественном жертвеннике к тайным
молитвам присоединял прошения, а святой пред священною
преградою отдавал возглашение; признавши его по
благодати, отсвечивающей от боговидного лица, он как
будто приблизился и припал к его ногам, плача при этом
горячими слезами, чтобы вызвать жалость, и говоря:
"Помилуй меня, раб Божий! Ты имеешь пред Ним
дерзновение, ибо ты сохранил заповеди Его и сотворил
угодное пред Ним, ты имеешь сопутствующую дерзновению
веру, и вере – силу, и если захочешь, можешь меня
очистить". Говоря эти слова, он увидел, что как будто от
жертвенника отделился великий свет, озарил святого, и
он, касаясь рукою его тела, сказал следующее: "Вот
отпущаются тебе грехи твои и тело твое восстановляется
тебе здравым: не печалься более, но иди в мире, воздавая
искреннюю благодарность наказавшему и паки исцелившему
тебя Спасителю Христу". Вместе с тем Варда, воспрянув от
сна, начал рассказывать близким о видении и тут же
явился тотчас чистым и здоровым; только остался на губах
его некоторый след болезни – может быть во
свидетельство, дабы он мог в последствии находить веру,
повествуя о чуде: с тех пор он оставался здравствующим,
являясь непреложным вестником чуда и когда молчал, и
когда говорил, и прославляя общего Спасителя и
Благодетеля, в подлинных рабах Своих и даже и по их
смерти, прославляемого Бога, которому слава во веки.
Аминь.
Николай Мефонский, епископ
Цитировано по:
Николая, епископа Мефонскаго и Феодора
Продрома,
писателей XII столетия, Жития Мелетия
Новаго,
изданныя с предисловием и русским
переводом
В.Г. Васильевским. / "Православный
Палестинский сборник".
Том VI, выпуск второй. – Издание
Императорскаго Православнаго Палестинскаго Общества. –
СПб.: Типография
В. Киршбаума, 1886. – С. 71–119.
Азбука веры
Примечания
1. Русский перевод: "И гнев человеческий
обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь".
2. Русский перевод: "я сильно сокрушен,
и сказал в опрометчивости моей: всяк человек ложь".
***
Труды епископа Николая Мефонского:
|
