Неправильные нищие или запотевшая
милостыня
Иногда делаешь все вроде бы правильно, а
душа не на месте. У меня так бывает всякий раз, когда
иду вдоль шеренги помятых личностей, выпрашивающих на
подходах к храму денежку "во славу Божию". Или когда в
метро вижу очередную печальную женщину с картонкой в
руках: "Помогите Христа ради! Умирает
сын-дочь-внук-муж". Или когда поддатый инвалид в
армейской форме пристает к водителям, пока машины стоят
в пробке у железнодорожного переезда...
Ведь сто раз уже, наверное, видел по
телевизору репортажи о подобных способах "разводки на
жалость". И в глубине души склонен считать, что так оно
все и есть: денежку, полученную возле храма "во славу
Божию", помятые личности тут же потратят на
горячительные напитки, у женщины из метро никто не
умирает, а пьяный инвалид – наемник мафии. Все так.
Только вот душа... Как-то она все же беспокоится, если
прохожу мимо таких "неправильных" нищих, ничего не
подав. Неуютно ей тогда бывает, душе. Мается она потом.
Будто спрашивает, мол, что ж ты, христианин? Тебе ведь
ясно заповедано: просящему – дай. А ты чего?
А я ей тут же в ответ слова Василия
Великого: ...нужна опытность, чтобы различить истинно
нуждающегося и просящего по любостяжательности. И кто
дает угнетенному бедностию, тот дает Господу и от Него
получит награду; а кто ссужает всякого мимоходящего, тот
бросает псу, который докучает своею безотвязностию, но
не возбуждает жалости своей нищетою. Вот так. Поспорь,
душа, со святителем! А если мало этих слов – добавлю еще
и из Дидахе: ...пусть запотеет милостыня твоя в руках
твоих, прежде чем ты узнаешь, кому даешь. И в придачу
укажу еще на Иоанна Кронштадтского, который очень любил
эту цитату и часто упоминал ее. Короче, неоспоримо и
авторитетно докажу своей душе, что подавать милостыню
невесть кому – дело душевредное и богопротивное. Вроде
бы и докажу, и объясню, и на Отцов сошлюсь... а только
мимо все. Она, глупая, все равно чего-то болит,
тревожится. И никакие авторитеты ей тут не указ...
Мое отношение к нищим формировалось
достаточно долго, под впечатлением ряда наблюдений,
встреч и знакомств с людьми этого круга. О некоторых из
них я хотел бы вкратце рассказать.
После пожара
Смотреть на это было страшно. По
грязноватому весеннему снегу разметались цветастым
пунктиром одежки моих детей. Я шел вдоль обочины и почти
машинально подбирал желтую Антошкину курточку, синие
штанишки Никиты, свитер, связанный для Глеба бабушкой
Олей... А потом растерянно стоял на дороге с охапкой
мокрой испачканной детской одежды. И не понимал, что
нужно делать дальше...
За пару дней до этого к нам постучалась
женщина с печальными глазами. Горьким был ее рассказ.
Сгорел в деревне дом. С двумя маленькими детьми она
осталась в одночасье без крыши над головой, без вещей,
без денег. На первое время их приютили соседи. Мужа нет,
родственников тоже. Как жить дальше, не знает. А пока –
ходит вот, побирается Христа ради.
На дворе стоял девяносто восьмой год. В
каком-то смысле мы тоже были тогда бездомными – с тремя
детьми ютились в очередном съемном жилье без удобств.
Как тут не помочь чужой беде? Только вот помогать-то
особо было нечем. Сами едва сводили концы с концами. Ну,
что делать: собрала жена немножко продуктов, дала
немножко денег, извинилась, что больше нечем поделиться.
Женщина поблагодарила. А потом спросила, нет ли у нас
какой-нибудь одежды для ее детей. Эх, как же мы
обрадовались, что хотя бы здесь можем помочь! Уж
чего-чего, а этого добра у нас было в достатке. Долго
выбирали все самое подходящее, чтоб по сезону, по
размерам. Набрали два здоровенных пакета. Женщина была
очень довольна, на прощанье желала нам здоровья и всех
благ.
...А теперь я стоял на грязном проселке,
держал в руках эти вещички и не знал, как с ними
поступить. На душе было тягостно, словно бы теперь уже
мой дом сгорел, а курточки, штанишки и кофты – это все,
что уцелело на пожаре. Глупо, конечно... Однако бросить
на дороге я их так и не смог. Притащил домой. И тайком,
чтобы не огорчать жену, спрятал в сарае.
Прошло три месяца. Однажды захожу во
двор и вижу: жена отстирывает в корыте эти самые дареные
погорельцам детские вещи.
– Что, – говорю, – нашла "заначку"?
– Ага, – жена шмыгнула носом. – Я их еще
тогда, на дороге видела. Только не стала тебе говорить,
чтобы не расстраивать. А подобрать не догадалась.
Помолчала и добавила тихо:
– Там еще и продукты были раскиданы...
Думали мы, думали, что же это с нами
приключилось, но так и не пришли ни к чему в своих
думках. Просто перестирали все, да и отдали мальчишкам
дальше донашивать.
***
Читайте также по теме:
***
Двое в поезде
В моей жизни был случай, когда я не
подал нищим ничего. Вернее, бывало-то их гораздо больше.
Но именно этот врезался в память по-особенному.
Рассуждая о нищих, мы обычно
подразумеваем под этим словом некий обобщенный типаж
человека, который пусть и по-своему, но как-то все же
устроился в жизни. На ум сразу приходят члены
полукриминальных сообществ, талантливые
симулянты-одиночки или обычные тунеядцы, принципиально
не желающие добывать хлеб насущный честным трудом.
Однако за этими, самыми броскими и распространенными
вариантами нищенства существует еще один его пласт. Мы
крайне мало знаем о нем, потому что в своей обыденной
жизни практически не пересекаемся с его представителями.
Но если это все же происходит, такие встречи
запоминаются на всю жизнь.
В тот день я ехал на пригородной
электричке домой. Пригревало апрельское солнце. Молодой
зеленью светились за окном деревья. На душе было хорошо,
как это бывает лишь весной в такие вот погожие деньки. И
тут в вагон вошли двое. Назвать их мужчиной и женщиной
можно было лишь потому, что так уж принято называть
разнополых особей людского рода. Человеческий облик едва
угадывался в них за какой-то совершенно невероятной
ветошью, составлявшей их одежду. Ничего подобного я не
видал на живых людях ни до, ни после. Засаленные,
полуистлевшие, грязные до полной потери цвета мерзкие
тряпки, когда-то бывшие кофтой, брюками, пиджаком...
И лица у них были под стать одеянию:
одутловатые, заплывшие, не красные даже, а какие-то
бурые. Мужчина был безглазым. Веки над пустыми
глазницами свисали у него до середины щек, как у
гоголевского Вия. По черному от грязи воротнику бродили
крупные вши. Женщина-поводырь шла впереди него по вагону
с помятой консервной банкой в руке. Слепой держался
сзади за резинку ее рейтуз. Но окончательно вогнал меня
в ступор даже не вид их, а запах. Вернее – чудовищная,
непередаваемая словами вонь. Чем от них несло –
аммиаком, гнилью, прелью, разлагающимся человеческим
телом – Бог весть как это все еще можно назвать. Они
медленно шли мимо меня, не произнося ни слова. А я
смотрел и смотрел на них, цепенея от увиденного. Даже в
голову мне раньше не приходило, что люди могут дойти до
такого края. Наивно думалось, что у нищеты бывают
какие-то пределы...
Нищие вышли в тамбур и направились в
следующий вагон. Оторопевшие пассажиры пришли в себя и
дружно бросились открывать окна. Зазвучали со всех
сторон возмущенные вариации на тему: "Как можно
позволять вонючим бомжам заходить в электрички!"
А я думал о том, что перед такой
огромной чужой бедой человек попросту бессилен. Да,
тогда я растерялся. И не бросил в их жалкую баночку ни
копейки. Но даже если бы я отдал все, что у меня было с
собой – деньги, одежду, сумку с книгами, – все равно это
ничего не изменило бы в их страшной жизни. Это и
жизнью-то назвать язык не поворачивается.
Наташа
Впервые она появилась у нас в доме с
огромным животом и маленьким хмурым мальчиком,
вцепившимся в ее подол. Молодая изможденная женщина на
последних сроках беременности просила подаяния.
Рассказала свою нехитрую историю: детдомовка, вышла
замуж, жили в Грозном. Началась война, муж погиб. Его
родственники от нее отказались. Осталась одна с
ребенком, да еще и беременная. Дело происходило в самый
разгар первой чеченской кампании. Я лично знал в нашем
краю пару-тройку людей с подобными судьбами. Сорванные
войной с родных мест, без жилья, без средств к
существованию, они находили себе приют в российской
глубинке – благо, брошенных домов в пустеющих деревнях
хватало на всех...
Наташу поселили в недостроенном
общежитии местного ПТУ, в комнате без отопления. Для
летнего сезона жилище вполне подходящее. О том же, что
будет зимой, она старалась не думать. Мы помогали ей,
чем могли, – деньгами, едой, вещами. Через несколько
недель Наташа родила еще одного мальчика и перебралась в
соседний райцентр, где власти нашли ей более подходящее
жилье. Но нас она время от времени навещала, поскольку
кормилась, как и прежде, нищенством. Детские пособия
были тогда совсем мизерными, а получить работу в ее
положении было практически нереально. Правда, позже она
дважды пыталась устроиться уборщицей – сначала в школе,
потом в Доме культуры. Но дети постоянно хворали,
приходилось отпрашиваться, брать больничные... А тут, в
придачу ко всем бедам, у нее самой открылась язвенная
болезнь. Ну кому нужна такая уборщица? Короче, работать
не получилось. Теперь, уже с двумя детьми в вечно
ломающейся коляске, она ходила от дома к дому, надеясь
лишь на людское милосердие. У нас она иногда
останавливалась отдохнуть часок-другой. Ела очень мало.
Худая, с черными полукружьями под
глазами, вечно уставшая до полусмерти. К нам в Жиздру
она приезжала побираться не от хорошей жизни – в
соседнем райцентре народ был куда жестче. Случалось, в
подъездах тамошних "хрущевок" ее избивали и даже
спускали с лестницы. Местная шпана несколько раз
отбирала у нее собранные с таким риском крохи. У нас же
она в каждый приезд обходила несколько домов, где ее
давно знали. Появлялась нечасто – раз в две-три недели.
Если Наташи долго не было, мы с женой начинали
волноваться: уж не случилось ли чего? Знакомство наше
продолжалось несколько лет.
Однажды я разговорился с женой нашего
священника, которая тоже все это время помогала Наташе.
И не сразу смог осмыслить услышанное. Дело в том, что
матушке она рассказывала о себе совсем другую историю.
Не помню всех подробностей, но в этом варианте Наташиных
злоключений никакой Чечни не было и в помине. Зато детей
у нее оказалось уже не двое, а... пятеро! И прописана
она была в Овсороке – деревне, где еще с послевоенных
времен обосновался цыганский табор. Все это матушка
своими глазами прочла в ее паспорте, который Наташа сама
показывала. А приходские всезнающие бабульки говорили
еще более интересные вещи: будто живет она там
преспокойно с мужем-цыганом. А к нам ездит, потому что
таков национальный обычай – цыганская жена должна
промышлять либо гаданием, либо попрошайничеством. Вот
ведь какая версия: хочешь – верь, хочешь – нет... Я – не
хотел. Потому что лично знал Наташу не один год и верил
своим глазам больше, чем досужим россказням. Ну не
укладывалось у меня такое в голове, и все тут!
А закончилась эта история следующим
образом. Однажды поехали мы с женой за какой-то
надобностью в тот самый соседний райцентр. Влезли в
битком набитый автобус. К середине пути в салоне стало
попросторней. Мы перебрались на заднюю площадку, где
освободились места. И увидели прямо перед собой...
Наташу. С пятью детьми. И с коренастым цыганом в
обнимку. Она сразу же сделала вид, будто не замечает
нас. Мы тоже старались не смотреть в ее сторону. Это
стоило нам всем значительных усилий, поскольку сидели мы
в двух шагах напротив друг друга. Вскоре они сошли у
какой-то придорожной деревушки. С тех пор Наташу я
больше не встречал.
Два смысла милостыни
Ни в коем случае не оспаривая чьей-либо
точки зрения, сразу хочу сказать: я стараюсь по мере сил
подавать каждому, кто ко мне обращается (за исключением,
разве что, откровенно пьяных). Мне кажется, что за всеми
этими спорами и обсуждениями на тему "кому дать, кому не
дать" мы незаметно ушли в сторону от христианского
понимания милостыни и теперь рассматриваем ее лишь как
социальное понятие. А ведь это далеко не одно и то же.
В христианстве мы призваны делами
милосердия исправлять самих себя; учиться любить
ближнего не на словах, а на деле; милостыней лечить свою
душу. Казалось бы, очевидная мысль. Но сегодня мы
почему-то куда более озабочены совсем другими
проблемами: как потратит нищий полученные от нас деньги?
Не напьется ли на них? Не согрешит ли с их помощью? А
может быть, он и вовсе подпольный миллионер и аферист?
И здесь нам неизбежно приходится делать
вывод: подавляющее большинство сегодняшних нищих –
"неправильные". То есть – не соответствующие нашим
высоким требованиям к настоящему, добросовестному
нищему, которому мы могли бы вручить милостыню с твердой
уверенностью в том, что он потратит ее исключительно на
благое дело. Пытаясь угадать, как просящий распорядится
полученными деньгами, мы, по сути, выносим ему приговор.
То есть уже загодя считаем его мошенником, пьяницей,
тунеядцем и т. д. И самое главное – понимаем вдруг, что
не любим этого человека. А значит, денег ему не дадим.
Вот это я и называю социальным подходом,
когда "хорошим" нищим мы даем милостыню, "плохим" – нет.
А ведь и в евангельские времена нищие едва ли были более
нравственным народом, чем теперь. Однако Христос ясно и
недвусмысленно сказал: просящему – дай. Любому. Каждому,
кто к тебе обратится. И вовсе не потому, что он достоин
подаяния, а совсем по другой причине: каким бы он ни был
плохим и нечестным, мы все равно призваны отнестись к
нему с любовью. Иначе и сами отпадем от Любви Божьей.
Вот чего нужно действительно бояться, а не гадать –
жулик этот несчастный или нет.
Однажды я столкнулся в магазине с
нищенкой, покупавшей пиво на только что выпрошенные у
меня деньги. Сперва, конечно, возмутился. А потом
подумал: ну а что, разве я сам никогда не покупал себе
пивка в охотку? Какая разница-то? Вот, Господь посылает
мне деньги, и я трачу их по своему усмотрению. В том
числе и на пиво. И нищенке Господь тоже послал деньги,
на этот раз – через меня. И она точно так же свободна
распоряжаться ими. Так что же тогда меня возмущает в ее
выборе, за который я себя, кстати, никогда не осуждал?
А возмущает меня следующее: когда я
понимаю, что побирушка может за день насобирать в
большом городе денег больше, чем я сам за этот же день
зарабатываю, то подавать милостыню как-то уже и не
хочется. Ну не хочется мне, чтобы тот, кому я помогаю,
жил лучше, чем я! Вот если гарантировано, что его
условия жизни хуже моих, тогда подам без проблем. Только
где ж ее взять, такую гарантию? Справку о доходах у
нищих спрашивать? Или частного детектива нанимать, чтоб
проследил, как они расходуют полученные от меня
средства?
Такие вот мысли... Горькие и гадкие,
если честно.
Запотевшая денежка
Есть такой святой – Иоанн Милостивый,
патриарх Александрийский. Однажды его слуги заметили в
толпе нищих несколько хорошо одетых девиц, также
просивших подаяния. На вопрос слуг, подавать ли
милостыню и им тоже, он ответил: "Если вы действительно
рабы Христовы, то подавайте так, как Христос повелел, не
взирая на лица и не расспрашивая о жизни тех, кому
даете". И ведь это сказал не кто-то, а святой, вошедший
в историю Церкви под именем Милостивого. То есть –
осуществившего добродетель милостыни так, как она должна
быть осуществлена и всеми нами. Ну как же мне с ним
спорить? И на каком основании?
Я стараюсь каждому обратившемуся дать
хотя бы что-нибудь. Не надеясь особо изменить его жизнь
к лучшему – ну что там изменит моя десятка? – а просто
для того, чтобы самому остаться человеком и не смотреть
на несчастного опустившегося бродягу как на никчемный
отброс. В дневниках Тараса Шевченко есть страшная
запись: "Шел я в декабре по набережной. Навстречу босяк.
Дай, говорит, алтын. Я поленился расстегивать свитку.
Бог, отвечаю, подаст. Иду дальше, слышу – плеск воды.
Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби
утопился. Люди собрались, пристава зовут... С того дня я
всегда подаю любому нищему. А вдруг, думаю, он решил
измерить на мне предел человеческой жестокости..."
Я не знаю, почему обратившийся ко мне с
просьбой человек оказался в бедственном положении. Не
знаю, что им движет. Ничего о нем не знаю, кроме того,
что сам он о себе рассказал. И не дай мне Бог в таких
случаях принять настоящую людскую беду за ловкое
мошенничество. Уж лучше я еще сто раз ошибусь в другую
сторону, чем хотя бы однажды окажусь мерилом жестокости
для подлинно бедствующего.
Никакие святоотеческие цитаты не смогут
меня в этом разубедить. Конечно, фраза из Дидахе о
запотевшей в руке милостыне – очень сильный аргумент. Но
только в том случае, если она цитируется вне контекста.
Потому что строкой выше там же, в первой главе Дидахе,
написано: Всякому просящему у тебя давай и не требуй
назад, ибо Отец хочет, чтобы всем было раздаваемо от
даров каждого. Блажен дающий по заповеди, ибо он
неповинен. Горе тому, кто берет! Ибо если он берет, имея
в том нужду, то он неповинен; а не имеющий нужды даст
отчет, зачем и на что он взял...
И цитата из Василия Великого, несмотря
на всю свою убедительность, в данном случае не работает,
поскольку речь в ней идет о совершенно иной ситуации.
Приведенные мною в начале статьи слова святителя взяты
из наставления человеку, который решил раздать все свое
имущество без остатка. К нему-то обращаясь, и пишет
Василий Великий: ...не на себя должно брать раздаяние
имения, но поручить тому, на кого возложено
распоряжаться делами бедных. ...Ибо нужна опытность,
чтобы различить истинно нуждающегося и просящего по
любостяжательности. Остается лишь удивляться, с какой
легкостью и постоянством искажается смысл этих слов в
многочисленных публикациях, где они приводятся в
качестве доказательства прямо противоположной мысли.
Василий Великий призывает собеседника не заниматься
благотворительностью лично, по причине отсутствия опыта.
У нас же сегодня эта фраза часто воспринимается едва ли
не как требование ко всем и каждому руководствоваться
такой опытностью. Но ведь нет ее почти ни у кого, за
редчайшим исключением. И у меня тоже нет.
А вот нищие вокруг – есть. И время от
времени обращаются ко мне с просьбой о милостыне.
Плохие, обманщики, воры, пьяницы – Бог весть, кто они
там такие. И что мне с ними делать? Да, Иоанн
Кронштадтский любил повторять слова о запотевшей в руке
милостыне. Но ведь как же он и благотворил при этом!
Сколько раз жена корила кронштадтского пастыря за то,
что он возвращался вечером домой без сапог, подарив их
на улице очередному босяку! Вот бы в чем равняться на
Праведника. Иначе получается, что милостыня у меня в
руке потеет, а сапоги-то на месте...
Жизнь наша не такая уж и долгая. Как мы
ее ни проживем – в нищете ли, в богатстве – все равно
через какое-то время она закончится. И единственный ее
результат для всех будет лишь в одном: научились ли мы
любить другого человека? Научились ли видеть сквозь все
его недостатки образ Божий?
Да, мне трудно с любовью отнестись к
нищему. А ему трудно с любовью отнестись ко мне. И
купюра в кружку не изменит чужой жизни. Но с моей
стороны она может стать делом любви, а нищему поможет
смотреть на меня хотя бы без неприязни.
Впрочем, об этом сказано еще так: пусть
запотеет милостыня твоя в руках твоих, прежде чем
узнаешь, кому даешь. Хорошие и правильные слова. Вот
только к себе я их примерить никак не могу. Потому что
боюсь так и остаться с сопревшей в кулаке денежкой, для
которой не нашлось "достойного" нищего.
Александр Ткаченко
Фома - 20.07.2010.
Фото - Нищие - Cornel Gingarasu
|
