Мелочи архиерейской жизни (почти по
Лескову)
Выросшие в интеллигентных московских
семьях, между книжных полок, сведущие в психоанализе и
греческой мифологии, мы постыдно мало знали о русской
Церкви, о её жизни, устройстве и внутреннем правиле.
Крещёные взрослыми, мы усвоили, что есть "службы" и
"батюшки", и, кажется, над ними – непонятные
торжественные начальники, которые изредка попадались на
глаза на коллективных снимках в "Журнале московской
Патриархии". Но словосочетание "Его
Высокопреосвященство" вызывало только одну ассоциацию:
кардинал Ришелье. Ну, ещё этот, как там его – "...я
верил в вас, как в Бога, а вы лгали мне всю жизнь..."
Монтанелли из "Овода", величественный, слезливый и
малодушный.
Правда, некоторым из моих приятелей
везло: их пути невесть как пересекались с загадочным
церковным миром, всё больше по части гуманитарной науки,
реставрации икон или охраны памятников архитектуры. Мой
друг, ещё будучи мальчишкой, дразнил своих несчастных
родителей-атеистов; отправляясь в школу, он
инструктировал испуганную мать:
– Если по телефону будет спрашивать меня
низкий мужской голос, пожалуйста, отвечай: "Ваше
Высокопреосвященство, он на уроках, будет после трёх".
Ещё через несколько лет, на закате
маразматической безбожной власти, другой мой друг
подрабатывал, сопровождая в качестве фотографа архиереев
в поездке по епархии. Как легко это выговаривать сегодня
– "поездка по епархии"! А тогда само выражение казалось
какой-то умышленной имитацией давно минувшего, наподобие
сегодняшних реконструкций исторических битв на Куликовом
или Бородинском поле. Я совсем не мог представить себе
его быта в окружении этих особенных людей, с их
своеобразной архаичной речью и тысячелетним этикетом.
Отчасти помогали байки, которые после
возвращения привычно предлагались на кухне вниманию
благодарной аудитории, под чаёк или болгарское красное.
Вернувшись после очередной поездки, мой
приятель объявился у меня без особых предупреждений,
оседлал шаткую табуретку румынского производства,
непременную деталь тогдашнего кухонного интерьера, и
угостил меня славной историей вполне в лесковском духе,
но с некоторой поправкой на социалистическое убожество
декораций.
– Представляешь, – рассказывал он, – в
один бедный деревенский храм должен был пожаловать
правящий епископ, на престольный праздник. Настоятель
схватился за голову: приход – нищий, денег на достойный
архиерея обед взять совершенно негде. Местные бабушки,
помогающие в алтаре, надоумили: "А давай мы, батюшка,
приготовим холодненького клюквенного морсу! Лето –
жаркое, владыка – пожилой; после службы захочет пить – а
мы тут как тут со своим морсом, добавим пирожков с
картошкой, вроде и пообедал!" Хитроумный план был с
благодарностью утверждён. Но, как говорится, никакое
доброе дело не бывает без искушения: кинулись бабки, а
как на грех – ни у кого в деревне не осталось клюквы! и
собирать – рано... Насилу нашли у одной рабы Божьей
брусники, и сами себя утешили: "Из брусники ещё и лучше
морс, полезнее, и жажду лучше утоляет!". Меж тем грозный
архипастырь приехал, совершил праздничное служение, и,
как и было предумышлено, захотелось ему пить... Тут отец
настоятель, как фокусник: а не желаете ли, Владыко,
холодненького клюквенного морсу? Владыка благосклонно
кивнул: охотно, отчего же. Явились старушки в белых
праздничных платочках и с запотевшим кувшином. Налили на
пробу половинку гранёного стаканчика. Преосвященный
выпил, промокнул усы и бороду и великодушно заметил:
"Хорош у тебя морс, батюшка... Только он – не
клюквенный, брусничный". Батюшка расцвёл от похвалы – и,
на радостях совершенно утратив осторожность, взялся
спорить: "Да нет, Владыко, вам показалось, самый что ни
наесть клюквенный!" Владыка возмутился: "Что ж я, клюквы
от брусники не отличу?" Упёрся и батюшка: "Ну, бывает,
попутаешь... но морс-то – клюквенный!" – "Нет,
брусничный!" – "Да нет же, клюквенный!" Слово за слово –
повздорили всерьёз, архиерей уехал в гневе – и спустя
малое время за мелкий проступок снял попа с прихода! Во
какие бывают архиереи!
Посмеялись. Хороша была история! И
где-то в глубинах памяти отзывалась читанным, давно
утраченным... Жаль, что пустить её в обращение, по
закону круговорота воды в природе, долго не
представлялось случая: всё-таки тема и герои
специфические, да и не хотелось выставлять на глумление
посторонних то, что уже начинало ощущаться как своё,
глубоко-личное, почти семейное.
Но случай представился. Удивительным
стечением обстоятельств через год с небольшим – и
впервые в жизни! – я оказался за архиерейским столом, в
гостях у самого настоящего, грозного, с орлиным взглядом
из-под мохнатых бровей Владыки, правящего едва ли не
самой славной нашей епархией. Я был молод и глуп, и мне
казалось, что в столь необычном обществе необходимо
блеснуть остроумием, и непременно на тему церковной
жизни. А знание этой жизни, как уже говорилось,
оставляло желать... Тут и всплыла в памяти забавная
история про клюквенный морс!
– Вы не представляете, Владыка, – начал
я при всеобщем благосклонном внимании, – какие
удивительные бывают архиереи! Такие характеры, прямо
лесковские... вот один, объезжая епархию, должен был
заехать на престольный праздник в самый дальний и бедный
приход...
Все замолчали и повернули головы в мою
сторону. Всё-таки я, с моим московским апломбом и
навыками застольного болтуна, был для собравшихся не
меньшей диковинкой, чем они для меня. Никем не
перебиваемый, я вдохновенно летел вперёд по извилистой
дорожке своей истории, не обращая внимания на
нараставшее вокруг меня грозовое напряжение. Иподиаконы
беззвучно положили вилки и смотрели на меня во все
глаза, точно пытаясь внушить какую-то мысль... А сидящий
во главе стола седобородый старец глядел прямо перед
собой, и по его шее и щекам, поднимаясь из-за ворота
подрясника, расползались красные пятна. Но, увлечённый,
как это бывает у бездарных артистов, звуком собственного
голоса, я, ничего не замечая, от души веселился, пытаясь
заразить своим весельем сотрапезников, и завершил свою
байку, повторив то, с чего начинал:
– Бывают же такие архиереи!!
представляете?!
Над столом повисло густое молчание,
только слышно было тяжёлое дыхание Владыки. Епархиальные
клирики смотрели на меня во все глаза, как будто
запоминая на прощанье. Лишь сосватавший меня архиерею
чернобородый иподьякон из числа моих московских знакомых
сидел, не поднимая глаз. Подававшая еду женщина в
чёрном, с трагическим лицом неподвижно стоявшая у стены,
ожила и неслышно вышла, не желая присутствовать при
дальнейшем. И только тогда, запоздало приводя меня в
чувство, раздался хриплый голос архипастыря:
– Всё было не так!
Господи, потщися, погибаю – мелькнули у
меня в голове неведомо откуда всплывшие слова...
Милосердная память не сохранила
подробностей окончания этого вечера. Кое-как я дождался
благодарственной молитвы, выбрался из-за стола, подошёл
за благословением на дорогу к утомлённому долгим
застольем Владыке и оказался на высоком крыльце
епархиального дома, пытаясь понять: показалось мне, что
Преосвященный, благословляя меня, мне подмигнул, или это
было бесовским наваждением, галлюцинацией на нервной
почве? Между прочим замечу, что проект мой, ради
которого я оказался в тот вечер за архиерейским столом,
почему-то так и не получил продолжения...
Но самое удивительное, что на этом дело
не кончилось, и ужасная неловкость моего выездного
выступления не отбила у меня охоту рассказывать байки из
церковной жизни!
В недолгих днях после моего возвращения
собрались у меня за столом близкие и любимые друзья,
священники, в их числе и один приезжий, недавно
лишившийся прихода – и потому особо опекаемый нами, как
всякий болящий или жертва несправедливости. Беседа за
столом шла самая весёлая, непринуждённая; батюшки, все
как один – отличные рассказчики, щеголяли поповскими
байками и сценками из жизни своих приходов – только
успевай запоминать! Но и я, в качестве хозяина, счёл
необходимым внести свою лепту в духовное пиршество,
усладить гостей отменным анекдотом.
– Представляете, как я тут опозорился? –
обратился я к собравшимся. – Оказался я, волею случая,
за столом одного почтенного и уважаемого архиерея; и,
желая поддержать разговор "о церковном", стал
рассказывать историю про некоего незадачливого батю...
Второй раз за месяц прозвучала славная
поэма про клюквенный морс, и вновь была встречена
напряжённым молчанием. Более всех напрягся приезжий
батюшка. Дождавшись, когда я наконец заткнулся, кое-как
добравшись до финала, он с довольно напряжённой усмешкой
произнёс:
– У вас удивительная способность
предлагать эту историю её действующим лицам... Только
вот... всё было не так!
И под весёлые комментарии собратьев по
сану он стал, запинаясь, оправдываться и уверять, что та
или другая ягода были совсем не при чём, что причиной
архиерейского гнева послужили застарелые и накопившиеся
разногласия, а стаканчик морса просто явился, поистине,
последней каплей...
А в моём сознании в эти минуты, сквозь
стыд и смятение, забрезжила одна утешительная мысль: что
глубокое почитание матери-Церкви, Её страшной,
учительной и высокой истории, Её повседневного служения
и спасительных трудов, не исключает и маленьких открытий
и заблуждений взросления, обретаемого вместе с синяками
и шишками опыта жизни в общине. И байки, словечки и
анекдоты, перчинками попадающие в повседневные
разговоры, становятся новой, дополнительной краской
радостной принадлежности к соборной семье, "одна треть
которой в земле, а другая – на небе..." Всё это лишь
бубенцы и погремушки счастья – счастья жить на своей
земле, в златоглавом городе белых и красных храмов, и,
просыпаясь по праздникам от колокольного звона,
понимать, что зовут именно тебя... Счастья быть
православным.
Алексей Пищулин
Радонеж - 16.10.2009.
|
