Церковь Христова

Идеал монашества и его пропасти и подводные камни в романе "Братья Карамазовы": история вопроса, культурный слой

Статья посвящена искажениям традиционных типов христианского наставничества на русской почве, глубинному смыслу и потенциальной положительной перспективе этих искажений в свете знаменитой фразы Христа: "А вы не называйтесь учителями…" (Мф. 23:8) и ее осмысления в романе Ф.М. Достоевского "Братья Карамазовы". По-другому эту статью можно было бы назвать: "О старчестве Достоевского и о послушничестве филолога".

Черновая рукопись романа "Братья Карамазовы"

Среди проблем, волнующих православных христиан в России, в первую очередь – монашествующих, но далеко не только их, уже давно очень большое место занимает проблема учительства и наставничества. Эта проблема не нова, всю свою остроту она приобрела уже в XIX веке, хотя на рубеже XX-XXI веков она обнаружила некоторый новый поворот, связанный, как представляется, с радикальным смешением двух типов наставничества, характерных для Православия: "административного" и "харизматического" [1] или, иначе, "учредительного" и "пророческого" [2]. То, что получилось в результате, было осуждено Определением Священного Синода от 28 декабря 1998 года под именем младостарчества [3], но никуда не исчезло [4].

Хотелось бы понять причины очевидного благоприятствования подобным явлениям именно на русской почве – и, главное, увидеть, имеем ли мы, что им противопоставить, я бы сказала, изнутри самих этих явлений. То есть – можем ли мы взглянуть на них не как на досадные искажения, на уклонения от прежнего и правильного, но как на заключающие в себе ростки чего-то нового, что просто не доросло до своего настоящего размера, не приняло своей настоящей формы, и потому выглядит пока весьма непрезентабельно.

Ведь причины расцвета младостарчества в России как бы и очевидны. Всякий получивший рукоположение в русской Церкви священник может принимать исповедь, в то время как, скажем, в греческой Церкви существует особое поставление на духовничество, и далеко не каждый священник признается к нему годным и готовым. Это – что касается "учредительного" наставничества.

Удивительно, но "харизматическое" наставничество, или институт старчества, стал отклоняться в России от греческого оригинала ровно в ту же сторону.

"По сравнению с преданием греческих Отцов в русской традиции, – пишет иеродиакон Николай (Сахаров), – в понимании послушания намечается некое неравновесие в гармонии таинственного троического тайнодействия Бог-старец-послушник. Упор на абсолютное доверие послушника старцу, с одной стороны, не был достаточно уравновешен требованием духовной опытности, с другой. Создается впечатление, что первое полностью подавляет и даже вытесняет последнее, иными словами, вера ученика считается не только необходимым, но и достаточным условием для того, чтобы ответы старца – кто бы он ни был – приносили ему пользу" [5].

Исследователь именно с этим уклоном связывает кризис старчества в России, солидаризируясь в своем суждении с Иваном Михайловичем Концевичем: "Чрезмерный акцент на вере вопрошающего, а не на познании старцем воли Божией, привел к тому, что в русской традиции трисоставное тайнодейственное единство (Бог-старец-послушник) потеряло свое равновесие. Кто бы ни говорил слово послушнику, неизменное участие Бога в ответах говорящего считалось гарантированным. И. Концевич заостряет внимание на опасности такого искаженного понимания старчества и указывает на возможность существования лже-старцев: в то время, как "подлинный старец сообщает волю Божию, лже-старец загораживает Бога собой" [6]" [7].

Противоположное суждение не обсуждается, а отвергается, хотя на его стороне оказываются замечательный исследователь старчества прот. Александр Соловьев и практики – преп. Амвросий Оптинский и свт. Феофан Затворник, и уже поэтому оно заслуживало бы более пристального рассмотрения: "Этот дисбаланс – пишет Сахаров – явно выражен у А. Соловьева: "основывающаяся на вере в Бога (но не на праведности старца — Н.С.), ради Которого ученик предается послушанию, вера в слова старца действенна сама по себе, вне зависимости от духовного состояния старца" [8]. В своих крайних формах, такое делание сводит послушание к механической деятельности, обусловленной почти исключительно субъективным критерием: вера послушника является единственным существенно необходимым условием откровения божественной воли. Соловьев же, развивая свое видение послушания, ссылается на следующие слова преп. Амвросия Оптинского:

"Если вы ищете и принимаете мои советы с верой, тогда даже через грешника (курсив — Н.С.) можете получить пользу, но без веры, при сомнении и исследовании слов и поступков, они не принесут пользы, даже при праведности старца" [9].

Согласно Соловьеву, подобное отношение можно видеть и у свят. Феофана Затворника, который считает, что вера вопрошающего является гарантией правильного ответа:

"Наставник, кто бы он ни был (курсив — Н.С.), всегда даст точный и верный совет, стоит только ищущему наставления довериться ему всей душой и верой" (См. свят. Феофан Затворник, "Путь к спасению").

Если доверять анализу Соловьева, русские духовные писатели, придавая столь большое значение вере послушника, почти никогда при этом не обсуждали, какими качествами должен обладать старец. Это искажение привело к не-святоотеческому пониманию роли старца, в соответствии с которым фактически всякий мог давать советы по духовным вопросам. За неверным истолкованием аскетической практики послушания, как результат, последовало и злоупотребление ею. В поздней русской аскетической традиции почти совсем не сохранилось истинного учения о старчестве преп. Серафима, когда старец пророчески познает волю Божию через молитву, и к XX столетию оно утеряло свою актуальность. Вместо него сложилось поверье, согласно которому все, что бы ни сказал старец, всегда работает на благо послушника" [10].

Попробуем же вглядеться в это отвергаемое суждение, взяв в качестве отправной точки определение послушания, данное митрополитом Сурожским Антонием. "Послушание, — пишет он, — не заключается в том, чтобы раболепно исполнять приказания священника, даже если они подаются в форме советов. "Послушание" от слова "слушание", и цель послушания – научить человека оторваться от собственных мыслей, от собственного отношения к вещам и вслушиваться в то, что говорит ему другой человек. Здесь начинается послушание, и оно относится не только к церковной практике, но и ко всем взаимоотношениям между людьми" [11].

***

Татьяна Касаткина (род. 1963, Москва) — русский философ, филолог, культуролог, религиовед, писатель. Специалист в области теории культуры, теории литературы, философии, религиоведения, творчества Ф. М. Достоевского, русской литературы XIX—XXI веков. Доктор филологических наук (2000). Председатель Комиссии по изучению творческого наследия Ф. М. Достоевского Научного совета "История мировой культуры" РАН, заведующая отделом теории литературы ИМЛИ им. А. М. Горького РАН. Член Международного общества Ф. М. Достоевского (International Dostoevsky Society). Член правления Российского общества Ф. М. Достоевского. Член редакционного совета альманаха "Достоевский и мировая культура", член редколлегии ежегодника "Достоевский и современность", член редколлегии Международного общества Достоевского "Dostoevsky Monograph". Автор 6 монографий, повести "Копия", учебного пособия по курсу "Религия, культура, искусство" (выпуск первый), более 300 научных статей, редактор многих сборников работ российских и зарубежных ученых.

***

И действительно, если цель послушания – не воспроизвести прежние культурные формы передачи учения, но сделать ученика сосудом для Бога, местом Божия присутствия – то не так же ли годится для этого весь мир, как и один духоносный старец? Просто слушателю нужно не "исследовать слова и поступки" говорящего – потому что тем самым он переносит внимание с содержимого на сосуд – а у сосуда всегда найдется изъян; не думать первым делом, что говорящий неразумен и недостоин (по этой причине мы сразу отвергаем и уже никогда не услышим 90% слов, к нам обращенных), а сосредоточится на сказанном – потому что, что бы ни звучало в твоем присутствии – это обращено к тебе.

Но такой взгляд одновременно на корню уничтожает и столь распространенное ныне упорное искание себе старца, имеющее своими причинами зачастую, во-первых, стремление не отречься своей воли, а переложить ответственность за свои поступки на кого-либо (причем благословение "старца" на эти поступки может упорно вымогаться), во-вторых, не отсечение свой гордости, а наоборот, вскармливание ее – ибо в целом мире нашелся наконец один человек, которого я, такой умный и прекрасный, могу послушаться. Я уже не говорю о попытках использовать "старцев", в сущности, как оракулов (вообще, если позволительно здесь пошутить, то рассмотрев все это, приходится признать, что младостарчество было жестким, но "адекватным" ответом священства на запрос подобных прихожан…). Заметим только, что подобное искание старца есть то же перенесение взгляда с содержимого на сосуд, то же исследование слов и поступков говорящего – и чем безупречнее будет этот сосуд, тем больше у него возможностей заслонить Бога собой, вовсе не желая того.

О чем же, на самом деле, в глубине своей говорит нам это постоянно постигающее нас извращение древних традиций? Да именно о том, что любой вокруг нас есть уста Господни, о том, что Бог постоянно, каждую минуту, говорит с нами через все и всех вокруг нас, но мы, "исследуя слова и поступки говорящего", находим его сосудом нечистым и слова его – пренебрегаемыми. (Любой – это любой, а не только рукоположенный священник. Митрополит Сурожский Антоний вспоминает, как после его выступления в Московской духовной академии, ему был задан вопрос: "Как же совместить то, что вы сказали о человеческой слабости священника, с тем, что нам говорят, что священник – это икона?" [12]. Очевидно из самой постановки вопроса, что этому будущему священнику забыли сообщить, что любой их прихожанин – это тоже икона… а ведь такое сообщение могло бы на корню сократить число подрастающих младостарцев.)

Эта память о Господе, говорящем с нами через любого, особенно понадобилась в России после катастрофы 1917 года. И к тому моменту в русской культуре уже существовал способ восстановить и укрепить в себе эту память. Я имею в виду творчество Достоевского и особенно его последний роман "Братья Карамазовы".

Этот роман все еще удивительно неадекватно прочитан критикой: тому безусловное свидетельство хотя бы такой факт: история Алеши и старца Зосимы считается противопоставленной Ивановой поэме о великом инквизиторе. В то время, как эти истории изначально как раз сопоставлены: старец Зосима, хоть и никак того не желая, заслонил Алеше Карамазову Христа. Достоевский показывает, тонко используя литургические и библейские цитаты, что все упование, вся любовь, все поклонение юноши, все, что подобает одному Богу, сосредоточивается на старце: трижды на протяжении одной страницы слова "сила и слава" — очевидная цитата из молитвы Господней: "Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки" (Мф. 6, 13) – отнесены при описании чувств и мыслей Алеши – к его старцу. "Может быть, на юношеское воображение Алеши сильно подействовала эта сила и слава, которая окружала беспрерывно его старца". "<…> предвидя близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алеша <…>". Алеша "<…> вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы собственным его торжеством" (14, 28-29) [13]. Причем очень быстро от силы и славы, присвоенной им старцу, юный послушник доходит до того, что эти сила и слава становятся собственным его торжеством – законный конец всякой узурпации… Хотя, впрочем, еще не совсем конец. Уже через две страницы Достоевский сообщит нам, что Алеша "<…> очень заботился про себя, в сердце своем, о том, чтобы как-нибудь все эти семейные несогласия кончились. Тем не менее самая главная забота его была о старце: он трепетал за него, за славу его, боялся оскорблений ему, особенно тонких, вежливых насмешек Миусова и недомолвок свысока ученого Ивана, так это все представлялось ему" (14, 31). На случай, если мы забыли скрытую тут цитату, Достоевский поспешит освежить нашу память: "Рече безумец в сердце своем несть Бог!" — вскоре появится в тексте как центральная фраза рассказа о полемике митрополита Платона с философом Дидеротом (14, 39). Так что позднейшее признание Алеши Лизе Хохлаковой о том, что он " <…> в Бога-то вот, может быть, и не верует" (14, 201) – не является, на самом деле, в романе ни неожиданным, ни неподготовленным. Достоевский, как всегда, ставит и решает задачу, определив для нее экстремальные параметры: самый идеальный старец может заслонить Бога самому идеальному послушнику.

***

Читайте также по теме:

• "Духовный" туризм – чума монастырей, но многим обителям нравится - иерей Константин Камышанов
• Смерть приходам. Об уставе православного прихода - протоиерей Павел Адельгейм
• Психологические манипуляции в Церкви – как распознать и что делать - Наталия Скуратовская
• Я надеюсь на революцию в РПЦ - Ахилла
• И в голове один вопрос: "А судьи кто?" - иерей Димитрий Терехин
• "Патриарх – это босс" - иерей Константин Пархоменко
• Пока мы усердно исправляем мир, наши дети уходят из Церкви - протоиерей Алексий Иродов
• Реальная практика Церкви не вполне соединена с учением - Александра Соколова
• О разрушении православной общины - Дмитрий Ненароков

***

Что делать в этом случае старцу? Попытаться убедить послушника, что он – как все. Самое радикальное убеждение, как мы помним, последовало после смерти старца, когда он провонял – а Алеша взбунтовался. Алеша взбунтовался прежде всего потому, что считал происходящее чем-то, совершаемым над старцем чужой судящей волей. Но почти сразу же он мог бы услышать – как должен услышать читатель – что происходящее не есть совершаемое над старцем Зосимой, но есть совершаемое им самим. И читатель, и герой слышат об этом из самых сумасбродных уст романа – из уст госпожи Хохлаковой – и потому многие читатели не обращают на сказанное никакого внимания. А зря – ибо без ее слов нельзя адекватно понять происходящее. Сразу после смерти старца Зосимы госпожа Хохлакова напишет Ракитину письмо с знаменитой фразой, что "<…> никак она не ожидала от такого почтенного старца, как отец Зосима, — такого поступка!". "Так ведь и написала: "поступка"!" — подчеркнет Ракитин, рассказывая об этом Алеше, чтоб уж читатель никак не пропустил диковатого словечка мимо ушей (14, 309). Болтающая расстроенная дама, конечно, сама ни в коей мере не подозревает, насколько глубокую истину она высказывает. И однако на недоумение К. Леонтьева: "От теласкончавшегося старца Зосимы для чего-то [14] исходит тлетворный дух" [15], уже неоднократно исследователями Достоевского был дан ответ: это происходит для того, чтобы не подавить свободную волю человека наглядным и навязчивым чудом. Можно добавить – и для того, чтобы освободить уже плененную волю Алеши. Этот "поступок" (по счастливому выражению госпожи Хохлаковой) старца адекватен отказу Христа сойти со креста [16] – и обращаю внимание на то, что при таком толковании это именно поступок, осознанное действие умершего (а вовсе не действие, производимое над ним законами природы), что и выражено в нелепых, на первый взгляд, словах Хохлаковой.

Здесь нам наглядно показано – любые уста годятся, чтобы сообщить истину, нужно лишь уметь ее услышать. И не даром в главе "Канна Галилейская", приближаясь к тому, чтобы встретиться, наконец, со Христом, Алеша будет в полузабытьи смешивать поучения старца Зосимы с высказываниями брата Мити (14, 326). Христос может говорить любым голосом и сиять из любых глаз – и чтобы встретиться с Ним, нужно всего лишь это понять и с этим внутренне согласиться.

Однако противодействие старца своему "обожествлению" послушником начинается еще до его кончины и связывается с одним из самых острых и парадоксальных евангельских текстов, который, по сути, разрабатывается Достоевским во всем романе и объясняет его заглавие "Братья Карамазовы".

Когда Алеша (в книге "Русский инок") обращается к старцу Зосиме со словами "отец и учитель" (14, 258), в сознании всякого, внимательно читавшего Евангелие, должен возникнуть знаменитый текст: "А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос" (Мф. 23, 8-10).

Этот текст многократно комментировался, причем комментаторы всегда старались объяснить, почему его не нужно понимать буквально. Например, Феофилакт, архиепископ Болгарский, в "Благовестнике" так комментирует Мф. 23, 8-10 : "Христос не запрещает называться учителями, но запрещает страстно желать этого названия, всеми силами стараться о приобретении его, ибо учительское достоинство в собственном смысле принадлежит одному Богу" [1]. Достоевский, однако, решается его понимать самым серьезным образом.

Поскольку к этому моменту романа уже достаточно выяснилось, что Зосима, в сущности, заслонил Алеше Христа, то данная цитата работает в том же направлении, подготавливая и объясняя Алешин бунт. Но это отнюдь не решение в романе проблемы одного из самых преткновенных евангельских текстов – это лишь постановка ее. Потому что, в сущности, весь роман посвящен вопросу – кого и когда можно и нужно называть отцом – вплоть до либерального и новаторского предложения адвоката Фетюковича – не называть отцом отца, пока тот не докажет сыну, что достоин так именоваться (см.: 15, 169-171). Однако Достоевский даст и решение – причем, даст его уже в следующем абзаце. Но прежде, чем перейти к решению Достоевского, посмотрим, какие комментарии на этот текст предлагает христианская культура, в видимом противоречии с цитируемым местом Евангелия узаконившая обращение к священнику – "отец".

Иоанн Златоуст, комментируя этот текст словами: "Один Бог есть виновник всех и учителей и отцов" [17], точно определяет, к Кому мы обращаемся со словами "учитель" и "отец" сквозь любого временного носителя этих именований. Не человеку принадлежит наше почтение, но образу Божию в нем, актуализируемому именованиями "отец" и "учитель". Поэтому мы обращаемся со словом "отец" к священнику, который может годиться нам в сыновья или в братья или не вызывать никакого почтения к себе лично. К сожалению, и мирянам, и священникам случается забывать об этом обстоятельстве, полагая, что сан и вправду делает самогочеловека "старшим" и "учителем", из-за чего приходится порой наблюдать почти неприличные сцены, когда весьма пожилые женщины обращаются к годящемуся им во внуки "отцу" на "вы", а он к ним – на "ты".

Слова Христовы указывают нам на один простой и несомненный факт: здесь, на земле, мы все – ученики и братья. "Все – дитё", как сформулирует это Митя Карамазов. Христос своим высказыванием навсегда упраздняет всякую иерархию, в сущности тем самым радикально полагая предел для всех возможных великих инквизиторов. Язычество – источник родовой, посвятительной (инициатической) и социальной иерархии. Христианство – самое последовательное равенство и братство.

Лозунг Великой французской революции: "Свобода, равенство и братство", — не мог возникнуть ни в какой культуре, кроме христианской хотя бы по происхождению. Однако последствия его применения были совсем не христианскими. И именно потому, что революцией был отвергнут единственный истинный Отец и Учитель.

Следствием признания того, что на земле нет высших и наставников, нет отцов и учителей, могут быть два разных и даже прямо противоположных пути. Более известный нам путь – путь, впервые последовательно реализованный французской революцией, — путь всеобщего непочтения, "хамства", как назовет это Мережковский. Если нет никого выше меня – значит, все ниже меня: вот способ понимания равенства на этом пути. Ведь если нет Бога – то всякому позволительно занять Его место. И, в отсутствие Бога, всякий ощущает со всей остротой непосредственного опыта, что мир вращается вокруг именно его "я". В романе "Братья Карамазовы" это путь Ракитина (он почти при первом своем появлении провозглашает лозунг Великой французской революции: "Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет…" (14, 76)). Но на то он и "пошляк", как он сам подозревает и выскажет сразу же после декларирования великого революционного принципа… Для других героев, пытающихся отвергнуть Бога: великого инквизитора, Ивана, Смердякова – их попытка становится не путем, а тупиком, выход из которого – только в следовании за Христом (как написал Павел Фокин о великом инквизиторе, выпустившем Христа из тюрьмы). И, надо полагать, стены их темниц возведены именно их надменностью и презрением к окружающим, отмеченными в романе в качестве доминант характера для всех троих.

Интересно, что Достоевский показывает, как эти стены возводятся кажущимся освобождением, разрушением личностью всех прежних сдерживающих и структурирующих оснований: "Мало того, — пересказывает черт рассуждения Ивана в поэме "Геологический переворот", — если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… "все дозволено" и шабаш!" (15, 84). Невозможно не заметить, как параллельно видимому "освобождению" человеко-бога в тексте нарастает его уединение, отчуждение, как каждое слово новой "свободы" становится кирпичом в стене, отделяющей его от всех остальных в человечестве… И размышления Ивана, и размышления великого инквизитора доказывают, что составляющие лозунга Великой французской революции – несовместимы, что такая свобода немедленно уничтожает равенство и, тем более, братство. А "равенство" осуществляется великим инквизитором в человечестве путем уничтожения свободы…

Однако следствием признания того, что на земле нет высших и наставников, может быть и другой путь [18]. Так, в классе, откуда ушел или изгнан учитель, начинается кавардак, бедлам и разбой. (Именно так – как взбунтовавшихся детишек, выгнавших из класса учителя – описывает революционное человечество великий инквизитор (14, 233).) Но совсем иное – в классе, где учитель присутствует – и все об этом знают, но только никто не знает, как он выглядит. Или вернее – кем Он предстанет на этот раз. Через кого захочет дать урок. Равенство в таких условиях – это путь всеобщего почтения, и способ понимания равенства в этом случае – если нет никого ниже меня, то все выше меня. И именно на этот способ понимания равенства указывает Христос, продолжая разбираемый евангельский текст об отцах и учителях словами: "Больший из вас да будет вам слуга: ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится" (Мф. 23, 11-12).

Если нет на земле отца и учителя, то в любом мы можем увидеть Отца и Учителя (В черновиках к роману старец говорит: "Вы тут падали предо мной. За что меня любите? Это Христа любят" (15, 245).). Вот решение, которое дает Достоевский в романе. И старец Зосима, словно отвечая на Алешино "отец и учитель", – далее, на протяжении всей беседы в главе "Русский инок", будет обращаться к своим гостям – "отцы и учители". Между тем, он для всех присутствующих – старец. То есть, если понимать дело иерархически, – именно "отец и учитель", наделенный огромной "в иных случаях" властью, как специально оговаривает Достоевский в начале романа. В сущности, его обращение звучит так, как если бы учитель вошел в класс и обратился к присутствующим там ученикам: "Отцы и учители!"

Что я не утрирую, не преувеличиваю парадоксальности, с нашей точки зрения, такого обращения, доказывает романная рифма к этим словам старца Зосимы. Я имею в виду обращение капитана Снегирева к своему девятилетнему сыну со словами: "Батюшка, милый батюшка" (15, 190) – поражающее воображение читателя. Вообще же, уделив внимание этому обращению, можно заметить немало таких "обернутых" обращений в романе: например, то, что Федор Павлович относится к Ивану со словами: "Отец ты мой родной" (14, 252), — хоть и менее замечается читателем, но принадлежит тому же ряду. Замечательно, что когда Достоевский описывает обращения с подобными словами к лицам, с которыми говорящий не связан родственными узами, — он вводит указания на создание и оборачивание таких уз в текст, непосредственно окружающий обращение. Вот, например: "Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному…" (14, 418). Не обошлось здесь, конечно, и без госпожи Хохлаковой, дополнительно вскрывшей в этой оборачиваемости обращений идею равенства в том смысле, что любой "старший" может, а в иных случаях и неизбежно должен, обратиться к младшему как к старшему: "… вы меня простите, Алеша, я вам как мать… о нет, нет, напротив, я к вам теперь как к моему отцу… потому что мать тут совсем не идет…" (15, 16) [19].

Вообще же, самое пронзительное впечатление в романе оставляют обращения или именования "папа" по отношению к отцам, которые, с точки зрения либерала Фетюковича, решительно не могли бы претендовать на это "звание". Это Илюшечкино: "Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его" (14, 186) и "Папочка, милый папочка, как он тебя унизил!" (14, 190). И это крик девочки, которую сечет отец: "Папа, папа, папочка, папочка!" (14, 220). В сущности, дети здесь говорят: "Как бы тебя не унизили, ты все равно мой отец, и ничто этого не изменит" или "Как бы ты не унизил себя (своей жестокостью и несправедливостью) – ты все равно мой отец, и ничто этого не изменит". И это возможно только потому, что "один Бог есть виновник всех и учителей и отцов".

Я полагаю, что вне контекста разбираемого высказывания Христова невозможно понять другое, гораздо более "популярное", хотя вовсе не более понятое Его высказывание: "если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Но приведем полный текст: "В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Мф. 18:1-4). Если не переводить высказывание сразу в привычный морализаторский план, то можно будет, наконец, заметить, что речь здесь буквально идет о росте: среди учеников стоит ребенок, который ниже всех, и им предлагается умалиться, чтобы стать (почувствовать себя) "как это дитя".

Стоит всерьез подумать – о чем идет речь, когда, для вхождения в Царство Небесное, нам предлагают стать "как дети". То есть – какие качества детей, собственно, обеспечивают им такое вхождение? Опять-таки, привычный ответ – это "детская кротость", "послушание" и т.п. Слыша такие ответы, всегда хочется спросить, как давно отвечающий видел детей. Во всяком случае, по прочтении романа "Братья Карамазовы" уж точно странно говорить об этих качествах как о специфически детских. Есть только одно качество, безусловно присущее всем детям, пока они дети. Это – способность расти. И кроме того, пожалуй, ощущение своего роста как недостаточного еще, знание о том, что будешь расти дальше. Во всяком случае, в романе именно это ощущение подчеркнуто – в случае Коли Красоткина: очень специфического ребенка, желающего быть взрослым и учителем, которому мы, читатели, все прощаем именно потому, что он растущий и меняющийся и очень хотящий расти (и ростом и возрастом): и надо признать, что если бы он был взрослый – это был бы преотвратительный персонаж. Именно поэтому так страшно то, что предполагает сделать с людьми великий инквизитор. Он хочет сделать из них детей, которые не растут (14, 236). Но отсутствие роста – это как раз главное свойство взрослого. То есть великий инквизитор делает из людей не младенцев (тут он лукавит) – он делает из них лилипутов, крошечных уродцев, позволяющих ему на их фоне почувствовать собственное величие.

Старец Зосима, в противовес великому инквизитору, ощущающему себя старшим, высшим и учителем, ощущает себя учеником и младшим. Причем они употребляют одно слово – "младенец", но великий инквизитор – применительно ко всем другим, а старец Зосима – применительно к себе: "Отцы и учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую о том, что давно уже знаете и о чем меня же научите стократ искуснее и благолепнее" (14, 266). Надо заметить и еще одно – в романе хорошему учит, как правило, младший старшего: Зосима таинственного посетителя, Алеша – Митю и Грушеньку, Илюша – своего папу и мальчиков (и Колю, и даже Алешу) и многих романных персонажей, даже от своего старшего брата Зосима научается хорошему лишь после того, как начинает значительно превосходить его годами. Старший же (по возрасту или званию) учит младшего плохому – Смердяков Илюшу, Иван – Смердякова, Ракитин – Колю Красоткина, Федор Павлович – Ивана и Алешу… Будучи старшим, научить хорошему можно лишь либо почувствовав себя на равных с обучаемыми [20] (как Алеша с мальчиками; характерен его ответ Коле: "Я пришел у вас учиться, Карамазов, — проникновенным и экспансивным голосом заключил Коля. – А я у вас, — улыбнулся Алеша, пожав ему руку" (14, 484)), либо – как старец Зосима, "младенчески" проповедуя "отцам и учителям". И недаром научивший Митю исповеданию в Троице сущего Бога Герценштубе вспомнит о том времени так: "О да, я сам был тогда еще очень молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет" (15, 106). Характерно, что духовное руководство над Алешей старец Зосима передает о. Паисию, чье имя по-гречески значит "дитя". И в дальнейшем течении романа мы не увидим Алешу, советующегося с о. Паисием, — но зато мы увидим его учащимся у мальчиков, у каждого из тех мальчиков, которым он проповедует в эпилоге у камня.

Итак, для того, чтобы войти в Царство Небесное – надо быть способным расти. В Царство Небесное врастают. А расти может сын – не отец. Ученик – не учитель. Отец и учитель уже выросли – именно потому, что они вышеученика и сына (если уж не ростом – то возрастом или знанием). А растет тот, кто хочет расти. А хочет расти – опять-таки, вспомним Колю Красоткина – тот, кто ниже. Стоит нам перерасти кого-то (или "всех") – и мы уже довольны и удовлетворены. Мы прекращаем расти и – перестаем "быть как дети". И это значит, что Царство Небесное оказывается закрыто для нас. В парадоксальной манере Достоевского и Евангелия то, что хочет внушить нам текст можно было бы сформулировать так: а вы не называйтесь учителями, отцы и учители [21]!

Татьяна Касаткина

Русофил - 02.03.2017.

Использованная литература

1. Neyt F. A Form of Charismatic Authority // Eastern Churches Review VI, 1. 1974. P. 63.

2. Ware Callistos. The Spiritual Father in Orthodox Christianity // Word out of Silence. A Symposium on World Spiritualities. Ed. J.-D. Robinson. Cross Currents XXIV, 2-3. 1974. P. 297.

3. См.: http://www.12urokovpravoslavia.ru/ urok8/1_duhovn/N5.htm

4. Вот вопль игумении в книге, изданной в 2008 году: "Традиционный конфликт между настоятельницей и духовником принято объяснять пресловутой женской стервозностью; однако сосчитал ли кто душевные муки и бессильные слезы игумении, вынужденной противостоять разорителю, имеющему власть ключей? Но как не противостоять, когда он с порога накладывает на еле живых старух епитимии в виде сотен поклонов и строжайшего поста <…>; когда насмерть запугивает монахиню приговором: "с такими грехами Бог не спасет", а другую ввергает в безумие, напророчив: "скоро все они к тебе за советом ходить будут"; а с третьей затевает духовный, как уверяет, роман, и Христова невеста под покровом ночи сомнамбулой крадется к нему в келью, как уверяет, для кофепития и беседы.

Как не противостоять, когда только поступившая, юная совсем девица, наутро после исповеди не сказавшись исчезает, а вечером другого дня отец беглянки укоряет по телефону: "мы, матушка, благословили к вам дитё, чтоб от мирских мерзостей сберечь, а поп на нее при исповеди ушаты грязи вылил". Как не противостоять, когда священник увлеченно и подробно проповедует смущенным насельницам о блуде, абортах и истечениях, когда раздает инокиням выписки на тему обреченности и заведомой ложности монашества, когда устраивает тайное отбытие насельницы из монастыря, предоставив свою машину.

Как не противостоять нарушениям богослужебного устава, агрессивному сокращению утрени, или, наоборот, шаманской маниакальности, упорному внедрению измышленных слезливых обрядов, вроде обычая здороваться и прощаться с иконами, грохаясь на колени в воскресный день, или истошного распевания шершавых фольклорных кантов на импровизированных молебнах в храме – после Литургии авторства Иоанна Златоуста и Василия Великого!" Монахиня N. Плач третьей птицы.  Здесь и далее курсив в цитатах – мой, выделения жирным шрифтом принадлежат цитируемому автору. – Т.К.

5. Иеродиакон Николай (Сахаров). Учение архимандрита Софрония о старчестве: Старчество и послушание в богословии архимандрита Софрония (Сахарова).

6. Концевич И. Стяжание Духа Святого в путях Древней Руси. Париж, 1952. С. 35-36)

7. Иеродиакон Николай (Сахаров). Учение архимандрита Софрония о старчестве…

8. Соловьев А. Старчество по учению святых отцов и аскетов. Семипалатинск, 1900. С. 84.

9. Борисоглебский Г. Cказание о житии оптинского старца о. иером. Амвросия. Москва, 1893. С. 53.

10. Иеродиакон Николай (Сахаров). Учение архимандрита Софрония о старчестве…

11. "Берегитесь, братья мои, священники": Митрополит Антоний о трудностях пастырского служения и злоупотреблениях в духовнической практике // Церковь и время. 1999, №2 (9).

12. См.: "Берегитесь, братья мои, священники": Митрополит Антоний о трудностях пастырского служения и злоупотреблениях в духовнической практике.

13. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Ленинград: "Наука". 1972-1990. Здесь и далее том и страница указывается в тексте в скобках после цитаты.

14. Нужно отметить, что Леонтьев очень филологически грамотно ставит вопрос – не "почему-то", но "для чего-то".

15. Леонтьев К.Н. О всемирной любви. Речь Ф.М. Достоевского на Пушкинском празднике // Властитель дум. Ф.М. Достоевский в русской критике конца XIX – начала XX века. СПб., 1997. С. 87.

16. Во всяком случае – смыслу этого отказа в понимании великого инквизитора. Но именно так отказ Христа присутствует в самом романе, причем – непосредственно предваряя "поступок" Зосимы: "Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: "Сойди со креста и уверуем, что это Ты". Ты не сошел потому, что, опять-таки, не захотел поработить человека чудом, и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим" (14, 233).

17. См.: Иоанн Златоуст. Беседа 72 на Евангелие от Матфея

18. Удивительно, что этот другой путь так неочевиден для христиан. Вот, например, пишет священник Владимир Соколов, пытающийся противостоять младостарчеству: "Священников, вступающих на путь пастырского окормления, обычно подстерегают два характерных соблазна. Первый соблазн — крайность либерального толка, в которой отношения пастыря и пасомого настолько демократизированы, что смысл послушания как ученичества исчезает вовсе, ибо в кругу равноавторитетных становится невозможным обучение и возрастание". Свящ. Владимир Соколов. Младостарчество и православная традиция. http://hramnagorke.ru/articles/18

19. Характерно и еще одно изменение обращения, поразительное, потому что непредставимое ранее: Митя, сразу после объяснения того, как переменилась его любовь к Груше, когда он "всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком стал" (15, 33), называет ее в разговоре с Алешей "брат Грушенька". "Нет, брат Грушенька, это не то. Ты тут маху дала, своего глупенького женского маху!" (15, 34). Здесь Достоевский, кажется, с восхитительной парадоксальностью откликается на еще один пронзительный текст Нового завета: "…несть ни мужчины, ни женщины". Но это предмет особого разговора.

20. Достоевский пишет об этом и ранее, в "Дневнике писателя": "Вы скажете, что мы должны же исправлять детей. Слушайте: мы не должны же превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать лучшими, то и они нас учат многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают нашу душу одним только своим появлением между нами. А потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому (хотя бы и имели их научить чему), к их невинности, даже и при порочной какой-нибудь в них привычке, — к их безответственности и к трогательной их беззащитности" (22, 68-69).

21. К счастью, Православная Церковь не забыла об этом учении Христовом, несмотря на забвение его многими ее членами. Митрополит Сурожский Антоний неотступно напоминает о нем – и в своих работах и в своем опыте построения церковной жизни: "Я с самого начала призывал людей к тому, чтобы Церковь была единой. Когда я услышал недавно высказывание о том, что в Церкви епископ имеет власть, что он властвует над священниками, а священники должны управлять мирянами, меня охватил ужас. Нет, мы все едины, мы все – дети одного и того же Бога, братья и сестры Христовы по Его собственному слову и свидетельству". "И с самого начала мы стали строить приход на том основании, что каждый священник является слугой, а не управляющим, не начальником, а, если можно так сказать, рабом, который свою жизнь отдал для того, чтобы служить людям…" Антоний, митрополит Сурожский. Труды. Кн. 2. М.: Практика, 2007. С. 51.

И еще – в работе "Церковь и евхаристия": "Когда богословы себе представляют Церковь как евхаристическую, богослужебно-евхаристическую структуру, то начинается уже полная беда, потому что получается пирамида власти и подчиненности, подвластности: миряне, духовенство, епископ, патриарх – все это поднимается такой пирамидой, и на каждом уровне у кого-то есть власть, а у кого-то послушание. На самом же деле, когда мы читаем Евангелие, мы видим, что все наоборот, если ты хочешь быть первым – будь последним, если хочешь быть во главе – будь всем слуга, будь раб всем (Мф 20:27). Так что такая структура, эта пирамида может иметь место, если хотите, но она стоит наоборот (это образ, который мне дал отец Софроний): она стоит на точке, но эта точка – не патриарх, эта точка – Спаситель Христос, и вся тяжесть мира лежит на Его плечах. Это тоже мы должны понимать.

Мы не должны думать о Церкви как о такой структуре, где одни учат, другие учатся, одни властвуют, другие подчиняются. В этом заключен соблазн, трагический соблазн для каждого священника, для каждого епископа, в предельном виде – это ересь, будто кто-то единственный, кто стоит на самой высокой точке, представляет собой главу Церкви. Нет главы Церкви, кроме Христа, нет никакой силы в Церкви, кроме Святого Духа, и это причина, почему во всех таинствах священник не является тайносовершителем". "И в этом смысле евхаристическое богословие, которое думает о Церкви как о структуре, ошибочно, оно обман. Оно превращает Церковь в человеческое общество иерархии, вместо того чтобы было Богочеловеческое общество Божественного простора, Божественной свободы, потому что действие Божие – освобождение наше, а не порабощение. Чудо является не действом Божественной власти, а действием Божественной силы, выпускающей тварь на свободу". Там же. С. 474-475.

1. Цит. по: Толковое Евангелие. Книга первая. Евангелие от Матфея. М., 1870. Репринт 1993. С. 423.

Читайте другие публикации раздела "Церковь Христова. Необходимость принадлежать Церкви для спасения"