"Томский ужас" Л.Н.Толстого
Пятого марта (2010 гоада) в Томском ТЮЗе состоялась
премьера спектакля "Анна Каренина. Апология текста", "по
мотивам романа Л.Н. Толстого". Режиссёр спектакля –
москвич Евгений Лавренчук, в роли Каренина – начальник
департамента по культуре Томской области Андрей
Кузичкин. Мы считаем, что эта постановка – "самая
дорогостоящая в истории томского театра" (А. Кузичкин) –
является своего рода апофеозом, концентрированным
выражением агрессивного дилетантского произвола,
чинимого над томским культурным сообществом в последние
годы.
***
В течение четырёх часов на сцене
декламируются и "разыгрываются" фрагменты текста
толстовского романа, сами по себе вполне допустимо
передающие основные вехи его сюжета и психологических
коллизий. Но "апологии текста" не получается (и
создаётся твёрдое убеждение, что создатели спектакля не
понимают, что означает это словосочетание). Напротив,
вся система изобразительных средств спектакля борется с
текстом, изгоняя из него все изначальные эстетические и
нравственные интуиции, отрицая само его право быть
серьёзным и одухотворённым. Текст буквально
расплющивается СТЁБОМ…
Здесь, конечно, можно развести балясы о
нашем закостенелом ретроградстве, о праве художника на
эксперимент, на поиск и т.п. Кто бы его отрицал! Но
давайте говорить конкретно. Никто не осуждает, например,
ни рискованных опытов Мейерхольда, ни очаровательной,
смелой версии Григорьяна, ставивших "Женитьбу". По той
простой причине, что и тот, и другой, работая в
стилистике "кукольного" гротеска, опирались на реальный
потенциал гоголевского текста, гоголевского материала,
на то, что "между словами", то, что оставляется любым
большим художником на усмотрение уважаемого им читателя.
Они не выходили из диалога с Гоголем – они сами
становились Гоголями, опираясь на подсказки своей эпохи.
И текст Гоголя звучал, и характеры, получая новую
акцентировку, оставались характерами. ИГРА продолжалась.
Гениальное творение гениального творца
требует к себе бережного отношения не потому, что оно
неприкасаемо канонично, а потому, что это прикосновение
должно быть исполнено сопоставимой энергетики и
целеполагания. Иначе – позор Моськи, лающей на Слона.
Но позвольте при этом сказать и о своём
старомодном. Шедевр гения – это его исповедь и завещание
одновременно, обращенные к потомкам.
Когда в ваше завещание – письмо потомкам
– некто чуждый вам густо вставляет отсебятину, да ещё в
корне противоположную тем ценностям, которые вы заявили,
ради которых жили, которые выстрадали, – это
оскорбительно, это больно, это безнравственно, не говоря
о том, что вас непременно унизят эстетически, потому что
упростят, обеднят, опошлят.
Боимся, что данная "Анна Каренина" –
по-своему безупречная иллюстрация вышесказанного
опасения.
Текст романа произносится на сцене
всегда громко, на пороге крика, модной скороговоркой,
"отстраненно", вычурно, с приданием ему именно
нетолстовских интонаций. Зачем простое и теплое описание
кобылы Фру-Фру подается как сугубо комическое? Зачем
юноша, изображающий Левина, в наряде порочного боя,
кривляется, произнося: "Люблю ли я народ?", мечтая,
видимо, о сендвиче с огурцом? Зачем другой юноша (или
тот же самый?), припав зачем-то к сцене, сумасшедшей
скороговоркой извергает в зал здоровенный эпизод скачек
(тут можно восхититься его невероятной мнемоникой и
акустическими данными)? И т.д. и т.п. Затем, что
неестественное имеет для избранных в этом профанном мире
значение высокого, изысканного, сокровенного?
Того, что мы называем ИГРОЙ (характеры,
мотивация, взаимодействие), в этом спектакле,
поставленном по блистательно эпически, психологически
мощному роману, нет и в помине. Нет ролей. И кажется,
что любой из нас, обладающий громким голосом, хорошей
памятью и мало-мало пластичный, может выйти на эту
сцену. Ибо сценическое действие превращено в театральную
аэробику (впрочем, здесь подкачал как раз Кузичкин,
заметно неуклюжий и корпусно, и вокально).
Много движения, гимнастического
веселящего ажиотажа, когда создание целого располагается
по простейшей оси "симметрия – асимметрия", И, Боже ты
наш, какие роскошные костюмы, какое разнообразие в
решениях мизансцен ("Сделайте нам красиво!") – но это
разнообразие рассыпает действие на самодостаточные
анекдоты или "живые картины".
Взирая на это, очень быстро устаешь.
Герои вроде бы на сцене, но их, по сути дела, нет: они
фантомны, они "кобенятся", двоятся, троятся, неразличимы
друг от друга. Речь их подобна барабанной дроби, она
воздействует на вас сугубо физиологически, как массажная
щетка, смыслы не добираются к вам – они перебиваются,
взаимно нейтрализуются на сцене.
Рябит, рябит в глазах, падает внимание,
растет раздражение. И при этом понимаешь: перед тобой
какая-то антология, нахальный ворох цитат из московских
спектаклей последнего времени – это украдено у Виктюка,
это стырено у Серебренникова, это – у бодрых литовцев, а
вот это (много!) – из свежайшего "Маскарада".
Вторичность, плагиат пронизывает все решения спектакля.
Эти заимствования нередко буквально и нелепо
механистичны, поскольку вырваны из других семантических
сред.
Какой же это эксперимент, если он пахнет
дармовщиной и конъюнктурой! И, конечно, не обходится без
надоевших за затянувшиеся годы постмодерна пикантных, а
то и мило-кощунственных подробностей-нескромностей в
позах и одеяниях, легкого надругательства над бюстом
Толстого, который выглядит совершенно забитым и
несчастным, и неизбежной демонстрации зрителям добротных
девичьих ягодиц. Зачем? Да ведь это знаковое, без этого
никуда. (Здесь вспоминается, как с полгода тому назад
Андрей Александрович Кузичкин, выступая перед общественностью в ДК ТПУ, содержательно и грациозно сообщал: "С музыкой,
литературой, театром сейчас все хорошо. Есть музыканты,
писатели и режиссеры. Если в начале 90-х в Москве могли
пИсать со сцены в зал или показывать попу – это был
протест детей против отцов, то теперь не писают и не
показывают". То есть если это и смущало еще недавно Андрея
Александровича Кузичкина,
то Лавренчук его явно переубедил: "Еще гадим").
Поначалу вызывает недоумение активная,
чрезмерная эксплуатация в спектакле темы отлучения
Толстого от церкви. И начинается "перфоманс" (как же,
кругом англоманы) с того, что текст постановления Синода
прочитывается по ролям на английском языке (Зачем?
Видимо, спектакль повезут в дальние края, на престижные
смотрины).
Однако же анафему Толстому произнесли
четверть века спустя после создания "Анны Карениной" и
по другому поводу. Роман Толстого – его христианнейшее
произведение о человеческом долге и трагедии своеволия с
евангельским недвусмысленным эпиграфом "Мне отмщение, и
аз воздам". Причем здесь анафема, казалось бы? Но,
отсмотрев первую часть до конца, понимаешь: очень даже
"причем", потому что за ЭТОТ спектакль анафеме предали
бы, наверное, всех его создателей, включая
демонстративно богобоязненного Андрея Александровича Кузичкина.
Потому что четыре томительных часа
архитектоника спектакля работает на одну нехитрую идею,
прямо выраженную в шлягере Аллы Пугачевой. Разыгрыванием
этого шлягера заканчивается первое отделение: "Анна, ты
такая же, как я. Ты ПРОСТО хотела жить…" и т.д.
Всё смысловое богатство романа, все
нравственные страдания героев сводятся к примитивной
декларации права человека на грех, на своеволие – и Анна
бросается под поезд теперь не от неразрешенности
нравственных мучений, а из похвального желания отомстить
пошлому Вронскому.
А природе, а страсти противиться не
стоит, это не комильфо. А всю эту "социальность" – за
скобки.
Так было высушено глубокое русло романа,
и трагедия скончалась прямо на сцене. "Такие дела", как
говорил старик Воннегут. Надо сказать, что данный шлягер
"исполняется" высоким молодым человеком (он же –
"адвокат"), обвиваемым двумя юношами помельче, но столь
же гибкими. Завершая номер, "адвокат" поворачивается к
залу спиной и изящно трогает свои ягодицы.
Бросается в глаза, что силовые линии
спектакля, предназначенного для неких снобов, обогащены
эстетизмом специфического рода, подпадающего под
простодушный афоризм бравого солдата Швейка. Контрастны
мужские и женские персонажи: инфантильны, жеманны
мужчины, соблазнительные пай-мальчики подчеркнуто
брутальны, низменно тривиальны тяжеловесные женщины.
Отдается своя дань и знаковым трико телесного цвета, и
пикантным мужским трусикам, и эротическим телодвижениям,
и пр., что должно вызывать реакцию: "Как ты чертовски
мил, противный!". Новая, трехглавая Анна, поднявшаяся
над своим убогим предназначением жены и матери, вызывает
у "противных" глубокую симпатию и понимание – возможно,
и женщиной она оказалась случайно, но тут уж ничего не
поделаешь (и Каренин с его причитаниями отныне вдвойне
жалкая, позорная личность).
Говоря об этом, мы вовсе не настаиваем
на том, что ТЮЗ превратился в агитационный штаб
гомосексуалистов, мечтающих однажды провести в
либеральном Томске гей-парад. То нам неведомо, да и сам
этот энтузиазм нынче не преследуется законом. Вероятней
предположить, что опираться на подобную эстетику модно,
"современно", выгодно (и где-то в Москве по ее
многолюдности такой спектакль вызовет горячее сочувствие
у множества мужчин, в том числе имеющих отношение (очень
субъективное) к жюри и призам. Недаром усмехаются в
столицах, что не редкость сегодня граждане,
прикидывающиеся содомитами в корыстных или тщеславных
целях).
То есть "мы смелы, мы выше
предрассудков, нам не страшен Лев Толстой"!
И делается спектакль – не с Толстым, а
НАД Толстым, не трагедия по Толстому, а театральная
аэробика, род ритуального РАДЕНИЯ по его поводу. В жизни
Толстого был страшный эпизод, который он назвал
"арзамасским ужасом". То, что пережил его дух на днях,
заслуживает наименования "томский ужас".
После первого отделения премьерный зал
опустел наполовину, а среди оставшихся было немало тех,
кто досидел до финала по долгу службы или был
персонально приглашен и имел дипломатические
обязательства перед г-ном Кузичкиным. Интересно, сколько
еще представлений выдержит этот спектакль – 2, 3, 5?
Вряд ли больше, несмотря на роскошные наряды персонажей.
А для кого он? Для массового зрителя?
Однозначно – нет.
Для гуманитарной интеллигенции,
уважающей культурные традиции, ждущей от искусства
глубин смысла, а от актеров – ИГРЫ, то есть мастерства в
создании неповторимого образа человека? Тоже нет. И те
интеллигенты, что побывали на премьере, расскажут о ней
непобывавшим и предостерегут их от бесполезной траты
времени.
Но на создание этого действа потрачены 1
миллион 200 тысяч рублей!
Огромные, сумасшедшие для
провинциального Томска деньги! Откуда они взяты? О каком
гранте идет речь? Ибо сомнительно, чтобы жгуче молодому
Лавренчуку серьезные люди дали такие средства под одно
его имя. Какие механизмы включил Андрей Александрович Кузичкин, кто поставил
решающие подписи?
Такая щедрость, однако же, абсолютно
противоречит трегерским установкам самого Андрея
Александровича Кузичкина, неизменно
твердящего: "Массовость!" ("брендовость") и
"Рыночность!" ("доходность"), неустающего напоминать о
том, что кризис продолжается. Что на практике выражается
в крайней скупости департамента, систематически не
отдающего положенного целым отраслям региональной
культуры.
Кстати, пресловутая "массовость" у Андрея
Александровича Кузичкина –
в высшей степени резиновая категория.
Объяснение двойное. 1). Эта инициатива
обрела жизнь, потому что Андрей Александрович Кузичкин беззаветно поверил в гений
(таланта тут недостаточно) Евгения Лавренчука и сделал
исключение из правил: создадим шедевр – и пусть говорят!
История нас рассудит – и пусть ведут меня на эшафот! 2).
Андрей Александрович Кузичкин – амбициозный актер-любитель, очень хотел доказать
томичам, что он самый настоящий профессионал, и не
только бегать в трусах по сцене умеет.
Увы, ни первое, ни второе не
оправдалось. Беда наших налогоплательщиков в том, что
создавший себе дорогую игрушку за казенный счет Андрей
Александрович Кузичкин
наделен очевидным комплексом Нерона, и от этого
неронизма его, кажется, уже за уши не оттащишь…
Владимир Костин,
писатель, кандидат филологических наук,
финалист национальной премии "Большая книга"
В Томске - 31.03.2010.
|
