Секты / Агни-йога (Учение "Живой Этики", рерихианство) и теософия

Современная жрица Изиды. Мое знакомство с Блаватской Е.П. и теософическим обществом

В.С. Соловьёв видел в теософии приспособление буддизма к потребностям европейского атеистического мышления". В "Русском обозрении" за август 1890 г В. Соловьев опубликовал статью с критической рецензией книги Е. П. Блаватской "Ключ к Теософии".

На основании личного знакомства с Е. П. Блаватской Всеволод Соловьев, в 1892-1893 годах, то есть уже после ухода Е. П. Блаватской из жизни, в журнале "Русский вестник" опубликовал серию очерков о встречах с ней, под названием "Современная жрица Изиды". В 1893 году эти очерки вышли отдельной книгой, с посвящением "Лондонскому "Обществу для психических исследований и всем внимательным читателям", а в 1895 году ОПИ издало в Лондоне английский перевод под редакцией Уолтера Лифа.

Елена Блаватская

В книге сообщается, что во время одной из встреч Вс. Соловьева с Е. П. Блаватской, Елена Петровна высказала ему следующее: "Что ж делать, - говорила она, - когда для того, чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда для того, чтобы их увлечь и заставить гнаться за чем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки… Ведь будь мои книги и "Теософист" в тысячу раз интереснее и серьёзнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли феномены? Ровно ничего бы не добилась и давным-давно поколела бы с голоду. Раздавили бы меня, … и даже никто не стал бы задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу… Но я давно уж, давно поняла этих душек-людей, и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие… Вот вы так "не удовлетворены моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда, чем проще, глупее и грубее феномен, тем он вернее удается. Я могу вам рассказать на этот счёт когда-нибудь такие анекдоты, что животики надорвете от смеху, право! Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы, во всех странах света, под мою свистульку превращались в ослов и стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!…".

Параграфы: I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII XXIX

Приложение

Ответ на "оправдания" г-жи И-грек-Желиховской.

I. Мои письма.

II. Ответы мне "лиц, задетых моей сатирой".

III. Курьезы.

IV. Г-жа Игрек-Желиховская и её признания о "преступлении".

Признание г-жи Желиховской о "преступлении".

V. Клевета в печати.

VI. Новые инсинуации.

Письмо г-жи Желиховской, помеченное ею 14 июля 1886 года.

VII. Новые документы.

Удостоверение полковника А. А. Брусилова.

I.

Прошлой весной, 26-го апреля 1891 года, в Лондоне скончалась Елена Петровна Блаватская. Она известна у нас как автор интересных и талантливых повествований "Из пещер и дебрей Индостана" и "Загадочные племена Голубых гор", -печатавшихся в "Русском Вестнике" под псевдонимом "Радда-Бай".

О сочинениях её иного рода и вообще об её деятельности сведений имелось очень мало. В "Новом Времени" промелькнула корреспонденция из Лондона о разоблачении производившихся ею якобы чудодейственных феноменов. Затем недавно, уже после смерти Елены Петровны Блаватской, в специальном издании, "Вестнике Клинической и Судебной Психиатрии и Невропатологии", был напечатан критический очерк д-ра Розенбаха, под заглавием "Современный Мистицизм". Этот очерк вышел и отдельной книжкой. В нем целая глава носит название: "Теософический культ" и посвящена раcсказу об изследованиях "Лондонским Психическим Обществом" теософических феноменов и разоблачениях их поддельности.

Корреспонденция "Нового Времени" конечно уже позабылась, статья г. Розенбаха мало кому известна и, таким образом, знакомство русского общества с деятельностью покойной Блаватской оставалось весьма поверхностным. Но вот в газете "Новости", а затем в журнале "Русское Обозрение" появились обширные статьи г-жи Желиховской. В статьях этих автор, родная сестра Блаватской, изумляясь молчанию русской печати о создательнице "теософии", знакомит наше общество с женщиной, "которую её последователи в Америке, Индии и Европе называют "избранным светочем", враги - "величайшей обманщицей века", а все вообще, знающие её сочинения и деятельность за последния пятнадцать - двадцать лет - "сфинксом девятнадцатого столетия" и на смерть которой отозвалась вся иностранная пресса"...

В тех же "Новостях", около двух, кажется, лет тому назад была помещена большая статья другой дамы-сотрудницы этой газеты [1]. В этой статье говорилось о парижской жизни, упоминалось о парижском "теософическом обществе" и о том, что оно распалось вследствие разоблачений, сделанных мною.

Я не отрицаю факта, сообщенного сотрудницей "Новостей". Я, действительно, кроме родственников Елены Петровны Блаватской, единственный русский, близко и хорошо ее знавший в период 1884-1886 годов, то-есть немедленно после появления её из Индии в Европу и во время возникновения европейских "теософических обществ", организованных ею и её пособником, Генри Олкоттом, американцем, известным под именем "полковника" Олкотта. Я, действительно, в 1886 году, способствовал распадению первого французского теософического общества, устроенного, под названием "Société théosophique d'Orient et d'Occident", герцогиней де-Помар лэди Кэтнисс и укрепленного Еленой Петровной Блаватской в Париже в 1884 году.

По возвращении моем в Россию и до сего времени я ровно ничего не писал о г-же Блаватской и её теософическом обществе, находя более чем безполезным касаться этого антихристианского движения, пока оно остается фактом, у нас малоизвестным. Я хранил про себя все, что знал, а также имеющиеся у меня документы до того времени, когда в нашей печати появятся панегирики г-же Блаватской и, в той или иной форме, пропаганда её имени и её новейшей теософии. Я желал только одного, - чтобы это время совсем не настало и чтобы я был избавлен от нравственной необходимости вновь коснуться этого предмета.

До сих пор я имел возможность молчать. Но пространные статьи г-жи Желиховской, где она, не без основания, объявляет свою сестру "всемирной знаменитостью", а о проповедывавшейся и созданной ею "новой религии" говорит, как о "чистом и высоком" учении, - являются именно пропагандой в России этого "чистого и высокого" учения и имени его провозвестницы.

Эти статьи о неоценённой нами нашей знаменитой соотечественнице и о всемирном значении и распространении её учения - не могут не заинтересовать нашего общества, так падкого на всякие "новые учения" и весьма доверчивого. "Славны бубны за горами" и, по прочтении статей г-жи Желиховской, действительно создается очень увлекательная картина, способная распалить воображение, жадное до всякой новизны, особенно если она сулит удовлетворение высшему, духовному интересу.

В таких обстоятельствах молчать и скрывать истину, зная ее, - становится преступным. Поэтому я вижу себя вынужденным прервать молчание о моем близком знакомстве с Еленой Петровной Блаватской и её "Обществом". Мне это крайне тяжело и противно, как должно быть тяжело и противно человеку, обязанному, даже ради самой святой цели, разрывать могилу и вынимать из нея находящийся в ней труп. К тому же, помимо тяжести и отвращения, я не могу избавиться от чувства жалости, которое всегда возбуждала во мне эта, во всяком случае, необыкновенная женщина, богато одаренная природой.

Ради этой невольной жалости я был бы очень счастлив забыть все, что знаю. Забвение, полное забвение - вот единственное, что было бы нужно теперь для Елены Петровны Блаватской. Но ей нет забвения и смерти, хотя тело её подвергнуто кремации в Лондоне и прах её хранится в трех урнах. Ей нет смерти - это печатно говорит нам её родная сестра, статьи которой являются в настоящее время единственной причиной, ставящей меня в нравственную необходимость приступить к тяжелым, противным для меня воспоминаниям и вскрыть пакет с хранящимися у меня документами.

Несчастная Елена Петровна! вот она передо мною, как живая, но образ её не только двоится, а троится. В ней было три совершенно различных существа. Было в ней еще и четвертое существо, но я его не знал лично, и только последняя крайность может заставить меня в будущем его коснуться. До сих пор живо много лиц, знавших ее в молодости и в зрелых годах ея, - эти лица сообщают удивительные вещи о приключениях её бурной и скитальческой жизни.

Я узнал ее тогда, когда "жизнь женщины" была кончена и наступил период совсем иной деятельности. Конец этой бурной "жизни женщины" оказался не концом, как случается обыкновенно с заурядными женщинами, а именно началом её "настоящего" существования, проявления всех данных ей природой способностей.

Я знаю ее состарившейея, больной, но полной огня и энергии - и не могу ее иначе себе представить. Как я сказал-в ней было три существа. Первое из них - Елена Петровна в её спокойные дни и вдали от дел "теософического" общества, веселая, остроумная собеседница, с неистощимым запасом хотя грубоватого, но настоящего юмора, интересных, увы, далеко не всегда основанных на строгой правде раcсказов, анекдотов, смешная и симпатичная, как-то магнетически к себе привлекавшая и даже способная на добрые порывы.

Второе существо её - "Радда-Бай", H. P. Blavatsky или H. P. B. - автор "Пещер и дебрей Индостана", "Загадочных племен", "Разоблаченной Изиды", "Тайного учения", "Ключа к теософии", редактор "Теософиста", "Люцифера" и т. д. - писательница, поражающая своим литературным талантом, огромной памятью и способностями быстро схватывать самые разнородные предметы и писать о чем угодно, писать интересно и увлекательно, хотя нередко безсвязно и разбрасываясь во все стороны.

Если бы сочинения Е. П. Блаватской были, как раcсказывает г-жа Желиховская, произведениями её таинственного учителя, великого мудреца полу-бога, живущего в дебрях Тибета и диктовавшего ей, с полным пренебрежением к пространству, когда она находилась в Америке или Европе, - такому мудрецу сочинения эти, в виду их недостатков, сделали бы немного чести. Ей же, в юности плохо усвоявшей предметы элементарного образования и до сорока лет знавшей, якобы, очень мало, - опять-таки по свидетельству её сестры, - они делают большую честь, указывая на огромные её способности и горячую любовь к своему труду, ради которого она забывала, на моих глазах, тяжкие страдания различных болезней, давно уже ее мучивших.

В этом отношении сочинения её - действительно чудо; но объяснения этому чуду надо искать в тайниках человеческого разума и духа, а не в том, что невидимый и проблематический "махатма" диктовал ей и водил из Тибета её рукою, что к ней прилетали нужные ей для справок книги и т. д. Но ко всему этому я вернусь в своем месте, также как и к вопросу о том, что такое "ея учение", ея ли оно и каким образом она явилась его провозвестницей.

Третье существо Е. П. Блаватской, за которым, к несчастию, слишком часто скрывались и совсем исчезали два её первых существа, это "madame", как называли ее все теософы, без различия национальностей, это создательница "Теософического общества", и его "хозяйка", "la femme aux phénomènes".

Дойдя до "феноменов", г-жа Желиховская, в своих статьях, говорит, что сама Блаватская "лично презирала эти чудеса"; но что последователи её свидетельствуют о них устно и печатно с великой уверенностью. "Лучшие люди, окружавшие ее, не за них ее ценили, и сама она, в особенности в последние годы жизни, презрительно к ним относилась, говоря, что это ничтожнейшия действия сил, известных каждому фокуснику-факиру... Многия "воспоминания" о ней её близких заявляют, как часто она останавливала с неудовольствием любопытство своих многочисленных сторонних посетителей".

Увы, это совсем не то! - все дело именно в феноменах. С их помощью Е. П. Блаватская создала свое "Теософическое Общество", в их всеоружии она явилась в 1884 г. в Европу для насаждения своего учения, ими она сделала себе рекламу и собрала вокруг себя людей, желавших их видеть с той или иной целью. Только эти феномены заинтересовали и привели к знакомству с нею таких людей, как Крукс, Фламмарион, Шарль Рише и английские ученые, учредители лондонского "Общества для психических изследований".

Эти феномены, к сожалению, неразрывно связаны как с нею самой, так и с её "Теософическим Обществом", что будет доказано далее. В них могла быть её истинная сила и оказалась её слабость. Из-за них она погубила нравственно и себя, и многих, из-за них терзалась, бесновалась, убивала в себе душу и сердце, превращалась в фурию и должна была вынести все то, о чем умалчивает г-жа Желиховская.

Когда эти феномены были разоблачены, - опять-таки, как будет видно ниже из многого, а также из подлинного отчета и документов лондонского "Общества для психических изследований", которые я приведу в своем месте, - Блаватская почла себя погибшей. Чего могла ждать для себя женщина, взявшая своим девизом: "There is no religion higher than truth" (нет религии выше истины) - она даже на своей почтовой бумаге и конвертах выставляла этот девиз, - и доказывавшая весьма важные положения своего учения феноменами, несомненно и неопровержимо оказавшимися самым грубым, самым возмутительным обманом и подделкой!? Казалось - она права была, сочтя себя погибшей.

Но дело в том, что среди человеческого общества всегда находится множество лиц, для которых правда только тогда правда, когда она согласна с их желаниями. Люди, заинтересованные так или иначе в процветании "Теософического Общества", а также чувствовавшие себя скомпрометтированными, стали кричать, что знаменитая "посланница тибетских махатм" оклеветана, - и в то же время сами не останавливались ни перед какой, самой грязной, клеветой, чтобы, по мере возможности, чернить и унижать её врагов, то-есть людей, не позволивших ей себя совсем одурачить.

Нашлось не мало жаждущих и алчущих новинки, которые не стали справляться с формулярным списком Е. П. Блаватской и пристали к её стаду. Таким образом она увидела, что вовсе не погибла. Она оправилась, стала продолжать и даже расширять свою деятельность, только относительно феноменов - "закаялась", - это, мол, напрасная затрата жизненной силы, вздорные проявления и т. д.

Однако, вот теперь, когда Е. П. Блаватской уже нет и, следовательно, никак нельзя в её феноменах убедиться воочию, "полковник" Олкотт снова выступает сам и ведет за собою целый полк обоего пола особ, свидетельствующих о самых поразительных чудесах, производившихся "madame". Даже г-жа Желиховская тоже не может воздержаться, чтобы не пораcсказать русскому обществу обо всех этих чудесах и не привести о них чужие раcсказы.

В виду всего этого и я считаю своею обязанностью передать во всеобщее cведение те "поразительные феномены", которых мне пришлось быть свидетелем. "Нет религии выше истины!" - как говорила, писала и печатала на своих бумажках и конвертах несчастная Елена Петровна.

II.

В жаркий майский полдень 1884 года я сидел за работой у себя в саду в просторной беседке, заросшей вьющейся зеленью, через которую не проникало солнце и где поэтому было сравнительно прохладно.

Хотя это было в Париже и в двух шагах от Avenue du bois de Boulogne, но кругом стояла невозмутимая тишина. Маленький, очень оригинальной постройки домик, который я занимал, выходил на impasse, где вообще почти отсутствовало какое-либо движение; хорошенький садик, затененный старыми каштанами и наполненный цветами, был обнесен высокой каменной стеною, а в глубине его таилась почти незаметная дверца, отворявшаяся на обширный луг, переходивший в опушку Булоньского леса.

Только в такой обстановке и являлась возможность, среди полной тишины, отдохнуть человеку, сильно разстроившему себе нервы и обязанному в то же время много работать.

Я уже несколько месяцев прожил в Париже такой совсем не парижской жизнью, в никем невозмущаемом уединении, но имея в то же время под руками все нужные материалы для моей работы.

Я и тогда, в тот жаркий майский полдень, разбирал выписки, сделанные мною в Bibliothèque Nationale. Дело в том, что я задумал несколько работ в беллетристической или иной форме, намереваясь затронуть некоторые вопросы о малоизвестных еще предметах, о редких, но, по моему мнению, существующих проявлениях мало изследованных душевных свойств человека. Я занимался, между прочим, мистической и так называемой "оккультической" литературой. Кое что из этой области мне впоследствии пришлось затронуть в моих романах "Волхвы" и "Великий Розенкрейцер".

По мере того как я разбирался в своих выписках из Bibliothèque Nationale, мне припомнились интереснейшия повествования "Радды-Бай", то-есть госпожи Блаватской, появлявшияся в "Русском Вестнике" под заглавием "Из пещер и дебрей Индостана" и с таким интересом читавшияся в России. Предмет моих занятий был тесно связан с главнейшей сутью этих повествований.

"Не решиться ли в самом деле, - думал я, - не съездить ли в Индию к нашей удивительной соотечественнице, Блаватской, и убедиться воочию, насколько согласны с действительностью те чудеса, о которых она раcсказывает..."

Я именно думал об этом, когда разслышал на крупном хрустевшем песке дорожки моего садика приближавшиеся к беседке шаги. В беседку ко мне вошла madame P., не мало лет прожившая в России парижанка, с которой мне в то время приходилось почти ежедневно видаться.

- Вот, - сказала она, кладя передо мною газетный лист, - вы так заинтересованы Блаватской, а она здесь, в Париже.

- Что вы! Не может быть!

- Читайте.

Это было утреннее издание газеты "Matin", где, среди различных новостей дня, объявлялось о том, что известная основательница "Теософического общества", Е. П. Блаватская, находится в Европе и на днях из Ниццы приехала в Париж, поселилась в rue Noitre Dame des Champs, где она принимает всех заинтересованных в возбужденном ею теософическом движении. Заметка была небольшая, но две, три фразы нарисовали мне обстановку новопоявившейся знаменитости, в храм которой со всех сторон стекаются жаждущие знакомства с нею и с её чудесами.

- Vite, vite! - говорила m-me P., - бросайте все ваши книги и тетради и спешите к ней!

- Увы, я на это не способен, - ответил я, - но если она останется еще некоторое время в Париже, я у нея буду, познакомлюсь с нею - это более чем вероятно.

Я тотчас же написал в Петербург г. П., который, как я знал, находится в письменных сношениях с Блаватской. Я просил его немедленно известить ее о том, что такой-то, живя в настоящее время в Париже, желал бы с ней познакомиться, но не сделает этого, не получив на то предварительно её согласия.

Через несколько дней, гораздо раньше, чем я мог ожидать, мне уже принесли из Петербурга ответ, извещавший меня о том, что Е. П. Блаватская ждет меня и примет, когда угодно.

Не без некоторого волнения поехал я в rue Noitre Dame des Champs, выбрав, как мне казалось, самый удобный час, то-есть не слишком рано и не черезчур поздно. За это время, пока я ожидал ответа из Петербурга, я уже совсем наэлектризовался предстоявшим мне интересным знакомством.

Хоть у меня и не было с собой "Пещер и дебрей Индостана", но я припомнил их от начала до конца и почувствовал на себе все обаяние этого талантливого повествования, где реальность смешивается с самой удивительной таинственностью.

Судя по впечатлению, произведенному на меня маленькой рекламой "Matin", я ожидал увидеть нечто во многих отношениях грандиозное и приготовлялся к торжественной аудиенции, которую мне даст Е. П. Блаватская. Я был уверен, что у её подъезда увижу вереницу экипажей, что мне придется очутиться среди огромного пестрого общества её посетителей.

Но вот я в далекой плохенькой улице левого берега Сены, "de l'autre côté de l'eau", - как говорят парижане. Кучер останавливается у сказанного ему мною номера дома. Дом этот довольно невзрачного вида и у подъезда - ни одного экипажа.

"Батюшки, пропустил - уехала из Парижа!" - в досаде сообразил я.

Но нет, на мой вопрос консьерж указывает мне путь, я поднимаюсь наверх по очень, очень скромной лестнице, звоню - и какая-то чумазая фигура в восточном тюрбане, пропускает меня в крохотную темную переднюю.

На мой вопрос: принимает ли m-me Блаватская, чумазая фигура отвечает мне: "entrez, monsieur", - и исчезает с моей карточкой, а я стою и жду в небольшой, низенькой, совсем плохо и недостаточно меблированной комнате.

Ждать мне пришлось недолго, дверь отворилась и предо мною... она - довольно высокого роста женщина, но производящая впечатление приземистой, вследствие своей необыкновенной толщины. Большая голова её кажется еще больше от густых, очень светлых, с мало заметной проседью волос, мелко, мелко крепированных (не искусственно, а от природы, как я потом убедился).

В первую секунду старое, некрасивое, землистого цвета лицо её мне показалось отталкивающим, но вот она остановила на мне взгляд своих огромных, на выкате бледно-голубых глаз - и за этими удивительными глазами, таившими в себе действительную силу, забылось все остальное.

Я заметил однако, что она весьма странно одета: в каком-то черном балахоне, что все пальцы её маленьких, мягких, как будто безкостных рук с очень тонкими концами и длинными ногтями унизаны драгоценными большими ко#льцами.

Она встретила меня так просто, любезно и мило, мне так приятно было слышать её русский говор, что мое смущение прошло, и вся неожиданность этой обстановки перестала меня изумлять - я, напротив, был очень рад, найдя совсем не то, чего ожидал.

Через четверть часа я уже беседовал с Еленой Петровной, как будто знал ее давно, и вся её несуразная, аляповатая фигура мне уже начинала нравиться. А глаза её глядели так ласково и в то же время так пристально меня разглядывали.

Я объяснил ей, что меня к ней привело не праздное любопытство, что я занимаюсь мистической и оккультической литературой и прихожу за ответом на многие, крайне серьезные и нужные для меня вопросы.

- Что бы вас ни привело ко мне, - сказала она, - я ужасно рада познакомиться с вами - ведь я русская - а если вы притом за серьезным делом, то будьте уверены, что я вся к вашим услугам. Чем могу, пособлю с превеликим моим удовольствием!

Так она и сказала, и засмеялась добродушным, хорошим смехом.

- Вам придется, Елена Петровна, начинать со мною с азов - я знаю о вас, о ваших трудах и о вашем "обществе" только то, о чем вы сами печатали в "Русском Вестнике".

- Ну, батюшка вы мой, - перебила она, - с той поры много воды утекло. Общество-то наше тогда только еще вылуплялось из яичка, а теперь...

И она горячо стала раcсказывать мне об успехах теософического движения в Америке и в Индии, а в самое последнее время и в Европе.

- На долго вы здесь? - спросил я.

- А и сама еще не знаю... Хозяин послал...

- Какой хозяин?

- Мой хозяин, учитель, гуру мой, ну назовите его хоть Гулаб Лал-Сингом из "Пещер и дебрей Индостана".

Я вспомнил во всех подробностях этого Гулаб Лал-Синга - это таинственное существо, о котором она раcсказывала русским читателям такие невероятные вещи, существо, достигнувшее высшего предела человеческих знаний, производящее поразительнейшие феномены. Я вдруг почувствовал, что начинаю терять почву. Я нисколько не боюсь ничьей улыбки, заявляя, что и тогда признавал и теперь признаю возможность существования где бы то ни было, хоть бы, пожалуй, в пещерах и дебрях Индостана, такого человека, знания которого далеко превосходят все, что известно современной нашей науке. Если бы я наверное знал, что такого человека не может быть, - я имел бы основание, после первых её слов о хозяине, продолжать разговор с нею только в виду цели разоблачить её ложь и обманы. Но тогда я был очень далек от подобной цели.

Елена Петровна говорила о нем, об этом своем "хозяине", очень просто, как о самом обыкновенном явлении. Я, наконец, ведь и стремился к ней главным образом затем, чтобы узнать о нем как можно больше. И все-таки, несмотря на все это, я почувствовал сразу что-то, какую-то неуловимую фальшь - и меня всего будто обдало холодной водою.

- Елена Петровна, - сказал я, - выслушайте меня и, если вы умеете глядеть на человека и его действительно видеть, то убедитесь, насколько слова мои серьезны. Я прихожу к вам совсем искренно, без всякой задней мысли, с большим душевным запросом, прихожу затем, чтобы получить от вас исполнение того, что вы обещаете, чем вы маните в ваших раcсказах "Из пещер и дебрей Индостана". Если вы можете - ответьте на этот мой душевный запрос серьезно, обещайте мне это, - если не можете или не хотите, - это все равно, будем знакомы как соотечественники, как собратья по перу, но пусть о разных чудесах и о вашем Теософическом Обществе не будет разговоров между нами.

Она не сразу мне ответила, но загадочно и долго глядела мне прямо в глаза своими магнетическими светлыми глазами, а затем торжественно произнесла: "Могу!" - и протянула мне руку.

- Извините, - сказала она, вставая, - я сию секундочку вернусь, только надо приказать Бабуле, моему слуге, индусу, который вот вам двери отворил, позаботиться о моем обеде, не то я голодная останусь.

Она ушла и вернулась через две, три минуты.

- Ну-с, мой милый соотечественник, государь вы мой Всеволод Сергеевич, - добродушно улыбаясь начала она, садясь передо мною, - небось вы мне не верите, а между тем раз я сказала, что могу, так значит - могу и хочу! Я ведь уже, хоть верьте, хоть не верьте - мне-то что! - вас знала раньше, чем П. мне написал, я знала, что вас ко мне притянет. Слушайте!

Она как-то взмахнула рукою, подняла ее кверху, - и вдруг, явственно, совершенно явственно я разслышал где то над нашими головами, у потолка, очень мелодический звук как бы маленького серебряного колокольчика или эоловой арфы.

- Что же это значит? - спросил я.

- А это значит только то, что хозяин мой здесь, хоть мы с вами его и не видим. Он говорит мне, что вам можно довериться и чтоб я сделала для вас все, что могу. Vous êtes sous sa protection отныне и во веки!

Она глядела на меня, прямо мне в глаза, и ласкала меня своим взглядом, своей добродушной улыбкой.

- Так-то-с, сударь мой!

Она мне невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла к ней сразу явившаяся симпатия, а между тем, Если бы её "хозяин" действительно был здесь и проникал в суть вещей и человеческих мыслей, il ne m'aurait pas pris sous sa protection, так как я спрашивал себя: зачем звук колокольчика раздался не сразу, а после того, как она ушла и вернулась?

- Вы говорите по-английски? - спросила она.

- К сожалению, нет. Когда-то я учился английскому языку, но теперь почти забыл его.

- Вот это жаль! Ну да как-нибудь обойдемся - а вам придется подучиться.

- Да, конечно.

Я нарочно отмечаю здесь мое незнание английского языка, которое я несколько утрировал, не желая никого вводить в соблазн своим неправильным произношением и ошибками. Это незнание, как выяснится в течение раcсказа, не только мне не повредило (во все время моих сношений с "теософическим обществом" я мог отлично обходиться русским, французским, немецким языками); но даже оказалось мне весьма полезным, так как ставило меня в исключительное положение и при том, в иные интересные минуты, давало мне возможность очень спокойно предаваться своим наблюдениям. Однако не стану забегать вперед.

- Постойте, я вас познакомлю сейчас с молодым брамином Могини, который приехал вместе со мною - сказала Елена Петровна. - Он "чела", ученик другого махатмы, по имени Кут-Хуми, такого же мудреца-аскета, как и мой "хозяин", только гораздо более сообщительного.

- Могини! - крикнула она - и в то же мгновение дверь из соседней комнатки отворилась, пропустив довольно оригинального молодого человека. На вид ему казалось не более двадцати пяти, семи лет. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена в черный кашемировый подрясник; густые изсиня черные волнистые волосы падали до плеч. Верхняя часть бронзового лица поражала красотою, не очень высокий, умный лоб, правильные, не черезчур густые брови и великолепнейшие бархатные глаза с тихим и кротким взглядом. Потом я видал в этих глазах совсем иное выражение, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишком широкий нос и толстые синеватые губы, выступавшия среди не особенно богатой растительности усов и бороды, мешали ему быть совершенным красавцем. Во всяком случае наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и несколько женских сердец в Азии и Европе могут кое-что раcсказать о красоте этого молодого проповедника новейшей теософии.

Блаватская подняла руку - Могини изогнулся в три погибели и почти подполз как бы под её благословение. Она положила руку ему на голову, он выпрямился и с большим достоинством мне поклонился.

Я протянул ему руку; но он отступил от меня и, низко кланяясь, проговорил:

- Excuse me, sir, I may not!

- Что это значит? отчего он не может мне протянуть руку? - спросил я Елену Петровну.

- Ну уже с этим ничего не поделаешь! - объяснила она, - ведь он - "чела", все равно, что монах, аскет - понимаете... он должен отдалять от себя всякие земные влияния... знаете ли, он на женщин никогда даже и не смотрит...

- Это, конечно, можно понять, но чтоб мужчинам не протягивать руку...

- Он выработал себе очень тонкую организацию, он слишком чувствует влияние чужого магнетизма, который может передаться через близкое общение, рукопожатие, поцелуй, а потому ограждает себя от этого, желая оставаться совершенно свободным...

Могини стоял и посматривал то на меня, то на Елену Петровну.

От "чел" махатм она перешла к своему теософическому обществу.

- Прежде всего вы должны знать, - говорила она, - что цель нашего всемирного братства совершенно чужда какого-либо политического характера и что "общество" не вмешивается никоим образом в религиозные или иные убеждения своих членов. Наши задачи - чисто научные, мы выводим из мрака и забвения восточные знания, великие и древния, оставляющия за собою все, что знает теперешняя европейская наука и чем она кичится. Наше общество подорвет и уничтожит подлую, материалистическую науку, покажет всю её глупость и нестоятельность. Смотрите - весь этот "цивилизованный" мир гниет и погибает от безверия. С одной стороны матерьялизм мнимой науки, с другой возмутительное поведение духовенства, католического духовенства - привели всех к неверию. Мы заставим не поверить, а узнать безсмертие души и то, до чего может дойти человек, даже на земле, очистив и воспитав в себе "внутреннего" человека. Вот я... я вовсе не святая... куда мне до святости, батюшка мой! а и я уже знаю и могу многое... вы слышали колокольчик! то ли еще услышите и увидите... если только захотите!..

- Как не хотеть, Елена Петровна.

- Вот то-то же оно и есть! только не извольте, сударь мой, глядеть на меня так подозрительно - вы ведь за делом пришли ко мне, "хозяин" говорит это, а он ошибиться не может; ну, так подозрительность-то свою вы в карман спрячьте - и ждите - все придет в свое время, и вы устыдитесь этой вашей европейской подозрительности. Сколько людей, ученых, безверных, матерьялистов, да каких еще завзятых, убежденных, приходило ко мне вот с этой самой вашей "бонтонной" подозрительностью, а уходило совсем "моветонами" - поверив во все... и благодарили меня, спасительницей души называли! Мне на что их благодарность! а вот если из человека, погрязшего во всяких житейских мерзостях, теософия делала чуть-что не безгрешного, святого человека, - так это, полагаю, недурно...

Раздался звонок, и к нам вошел некий джентльмен - впрочем, джентльменского в нем ничего не было. Средних лет, рыжеватый, плохо одетый, с грубой фигурой и безобразным, отталкивающим лицом - он произвел на меня самое неприятное впечатление.

А Елена Петровна знакомила меня с ним, назвав его мистером Джёджем (Judge), американцем, своим близким пособником, который скоро уедет в Индию, в главную квартиру общества, близь Мадраса, в Адиаре, а оттуда вернется в Америку президентствовать над американским теософическим обществом.

Джёдж пожал мне руку и скрылся вместе с Могини.

- Однако, вы физиономист! - воскликнула Блаватская, с загадочной улыбкой глядя на меня.

- А что?

- Что вы думаете о Джёдже?

- Я ничего еще не могу о нем думать, - сказал я, - только, так как я вовсе не желаю скрываться от вас, признаюсь - я не хотел бы остаться в пустынном месте вдвоем с этим человеком!

- Ну вот... и вы правы, вы верно отгадали... только не совсем... он был величайший негодяй и мошенник, на его душе лежит, быть может, и не одно тяжкое преступление, а вот, с тех пор как он теософ, - в нем произошло полное перерождение, теперь это святой человек...

- Отчего же у него такое отталкивающее лицо?

- Очень понятно - ведь вся его жизнь положила на черты его свой отпечаток - лицо есть зеркало души - это ведь не пропись, а истина... и вот, ему надо, конечно, не мало времени, чтобы стереть с своего лица эту печать проклятья!..

"Что ж, ведь, однако, все это так именно и может быть!" - подумал я и внутренно удовлетворился её объяснением относительно Джёджа.

Она продолжала мне объяснять значение своего "общества" и, по её словам, оно оказывалось действительно благодетельным и глубоко интересным учреждением. Неисчерпаемые сокровища древних знаний, доселе ревниво хранившияся мудрецами радж-иогами в тайниках святилищ Индии и совсем неведомые цивилизованному миру, - теперь, благодаря её общению с махатмами и их к ней доверию, открываются для европейцев. Мир должен обновиться истинным знанием сил природы. Эти знания не могут смущать совести христианина, ибо, если они и не объясняются христианскими верованиями, то, во всяком случае, им не противоречат.

- А вы сами остались христианкой? - спросил я.

- Нет, я никогда и не была ею, - ответила Блаватская, - до моего перерождения, до тех пор, пока я не стала совсем, совсем новым существом, - я и не думала о какой-либо религии... Затем я должна была торжественно принять буддизм, перешла в него со всякими их обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значения - все это внешность... в сущности я такая же буддистка, как и христианка, как и магометанка. Моя религия - истина, ибо нет религии выше истины!

- Так это вы и мне, пожалуй, станете советовать перейти в буддизм... на том основании, что нет религии выше истины? - улыбаясь перебил я.

- А это вы опять со шпилькой! - улыбнулась и она, - сделайте милость, колите! - видите, какая я жирная, - не почувствую!.. Не шутите, "надсмешник" вы этакий! дело не в словах, а опять-таки - в истине.

- Слушаю-с!

Я сильно засиделся, а потому стал прощаться.

- Что ж, вы вернетесь? когда?

- Когда прикажете.

- Да, я-то прикажу вам хоть каждый день возвращаться... Пользуйтесь, пока я здесь, мне вы никогда не помешаете - коли мне надо будет работать - я так и скажу, не стану церемониться. Приезжайте завтра.

- Завтра нельзя, а послезавтра, если позволите.

- Приезжайте пораньше! - крикнула она мне, когда я был уже в передней и Бабула отворял дверь на лестницу.

Я возвращался домой с довольно смутным впечатлением. Все это было решительно не то, на что я разсчитывал! Однако что же меня не удовлетворило? Реклама "Matin", убогая обстановка Блаватской, полное отсутствие у нея посетителей? Мне, конечно, не могла нравиться эта реклама, напечатанная если не ею самой, то наверное стараниями кого-нибудь из её ближайших друзей и сотрудников и с очевидной целью именно привлечь к ней отсутствующих посетителей, помочь её известности в Париже.

Но во всяком случае эта её неизвестность здесь, её уединение, сами по себе, еще ровно ничего не доказывают, а лично мне даже гораздо приятнее и удобнее, что я могу без помехи часто и долго с ней беседовать.

То, что она говорит - интересно; но покуда это только слова и слова. Ея колокольчик? он смахивает на фокус; но я покуда не имею никакого права подозревать ее в таком цинизме и обмане, в таком возмутительном и жестоком издевательстве над душою человека!

А сама она?! Почему эта старая, безобразная на вид женщина так влечет к себе? Как может мириться в ней это своеобразное, комичное добродушие и простота с какой-то жуткой тайной, скрывающейся в её удивительных глазах?..

Как бы то ни было, хотя и совершенно неудовлетворенный я чувствовал одно, что меня к ней тянет, что я заинтересован ею и буду с нетерпением ждать часа, когда опять ее увижу.

Дело в том, что мое парижское уединение, хотя и полезное для больных нервов, все же оказывалось, очевидно, "пересолом", - Блаватская явилась пока единственным новым, живым интересом этой однообразной жизни.

III.

Через день я, конечно, был у Елены Петровны и, по желанию ея, гораздо раньше, то-есть в двенадцатом часу. Опять я застал ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидела все в том же черном балахоне, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянс.

- Милости просим, милости просим! - встретила она меня приподымаясь и протягивая мне руку, - вот возьмите-ка креслице, да присядьте сюда, поближе... А я пасьянчиком балуюсь, как видите; приятное это занятие...

На меня так и пахнуло от этой индийской чудотворицы, в этой улице Notre Dame des Champs, воздухом старозаветной русской деревни. Эта американская буддистка, Бог знает сколька лет не бывавшая в России, всю жизнь промотавшаяся неведомо где и среди неведомо каких людей, - была воплощением типа русской, разжиревшей в своей усадьбе, небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое её движение, все её ужимки и словечки были полны тем настоящим "русским духом", которого, видно, никакими "махатмами" не выкуришь оттуда, где он сидит крепко.

Я того и ждал, что отворится дверь и войдет какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаниями барыни. Но дверь отворилась - и вошел чумазый Бабула в своем тюрбане и с плутовской рожей.

Он молча подал Елене Петровне письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробежала глазами и, по её лицу, я заметил, что она довольна. Даже про пасьянс свой забыла и раcсеянно смешала карты.

Она заговорила о своем "всемирном братстве" и пленяла меня раcсказами об интереснейших материалах, доступных членам "общества", желающим заняться древнейшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывавшими на глазах у европейца.

Возбудив в достаточной мере мое любопытство и любознательность, она воскликнула.

- Бог мой, а сколько изумительных, поражающих сюжетов для писателя-романиста, для поэта! неисчерпаемый источник! если б я вам показала хоть что-нибудь из этого сокровища - у вас бы глаза разбежались, вы так бы и вцепились...

- А разве это так невозможно... вцепиться? - сказал я.

- Для вас невозможно, вы европеец, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые не решаются доверяться европейцам.

- В таком случае какое же тут "всемирное" братство?

- Братство именно и устроено для уничтожения этого недоверия... все члены "теософического общества" не могут недоверять друг другу - они все братья, к какой бы религии и расе ни принадлежали. Конечно, вам все будет открыто, все наши материалы, если вы сделаетесь "теософом"...

- Сделаюсь ли я когда-нибудь "теософом" - я не знаю, ибо для того, чтоб решить это - мне необходимо самому, своей головою, узнать, что именно вы обозначаете этим широким и высоким словом: но так как ваше общество не есть нечто тайное, так как оно не религиозное, в смысле какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мне не стать его членом, когда вы познакомите меня с его уставом.

- Ах, да какой же вы милый, право! - оживляясь воскликнула Блаватская, - я, знаете, никогда не навязываюсь и, Если бы вы сами не изъявили желания, никогда бы вам не предложила. Ну вот и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мне руки развязываете, я могу, не вызывая изумления теософов и даже негодования моих индусов, вот хоть бы Могини, посвящать вас во все наши занятия. Но все это впереди, теперь у нас тут не до занятий. Надо прежде всего утвердить, устроить как следует "парижскую ветвь теософического общества".

- А уже есть такая?

- Да, существует номинально уже два года; несколько человек собираются у одной тут дюшессы плюс лэди, которой приятно именоваться "Présidente de la société théosophique d'Orient et d'Occident"... Ну и Бог с ней пущай именуется, она богата, у нея здесь в Париже свой чудесный отэль, представительство... все это не мешает, она может быть полезна. Только все устроить надо как следует. Я прожила теперь с ней, с этой дюшессой де-Помар, в Ницце; ничего она себе, хорошая старуха, только к спиритизму ее все тянет, до того тянет, что она себя считает новым воплощением на земле Марии Стюарт...

Я, вероятно, сделал при этом такие глаза, что Блаватская громко засмеялась.

- А вы что думаете - ей-Богу правда! - продолжала она, - Мария Стюарт, да и баста! Но ведь это, au fond, так невинно, никому от её глупости вреда быть не может...

- Извините, Елена Петровна, мне кажется, что президентка, считающая себя Мариею Стюарт, не может в серьезных людях внушить доверия и уважения к обществу, во главе которого она стоит.

- Да не стоит она вовсе во главе! настоящия главы будут другие... а она останется "почетной" только президентшей... всякий поймет, что человеческое общество не может обойтись без практических соображений... вижу, вижу, - не нравится вам это... может оно больше вашего и мне не нравится... ведь и я была такой же идеалисткой - да что ж делать! А она хорошая... право!

И Елена Петровна вздохнула.

Этим вздохом ей удалось меня, в конце концов, успокоить.

Она взяла лежавший на столе печатный экземпляр устава "теософического общества", и мы с ней его разобрали от первого до последнего слова. Из этого устава я должен был убедиться, что действительно "общество" предписывает своим членам невмешиваться в чужую совесть, уважать верования своих собратьев и не касаться религии и политики. Каждый из членов должен стремиться к своему нравственному усовершенствованию, и все обязаны помогать друг другу, как духовно, так, по мере возможности, и материально. Относительно научных занятий общества на первом плане стояло изучение арийскихъ [2] и иных восточных литератур, в памятниках древних знаний и верований, а также изследование малоизвестных законов природы и духовных способностей человека.

Когда я, не найдя в этом уставе ровно ничего такого, что могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительным, повторил, что готов вступить в "общество", - Елена Петровна сказала:

- И так, решено! не следует оставлять до завтра то, что можно сделать сегодня.

- Могини! Китли! - крикнула она.

Передо мной уже знакомая фигура бронзового индуса с бархатными глазами и рядом с ним юный англичанин, одетый по последней моде, небольшого роста, белобрысый и пухленький, с добродушной, несколько наивной физиономией.

Елена Петровна нас познакомила, и на мой вопрос, не "чела" ли он и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крепко сжал мою руку и заговорил со мною хотя на несколько ломанном (как все англичане), но очень беглом французском языке.

- Вот я теперь пойду поработать, - объявила Блаватская, а они двое вас примут членом нашего общества и будут, так сказать, вашими поручителями.

Она ушла. Китли разсыпа#лся в любезностях, Могини молча на меня поглядывал, а я ждал - как это меня будут "производить в теософы".

Юный джентльмен окончил свои любезности и сделал индусу рукою знак, приглашая его приступить к исполнению своих обязанностей. Могини мне улыбнулся, потом устремил взгляд куда-то в пространство и начал мерным, торжественным голосом. Китли переводил мне слова его.

Индус говорил о значении "теософического общества", говорил то, что мне уже было известно из устава и со слов Елены Петровны. Затем он спросил меня - искренняя ли любовь к ближним и серьезный ли интерес к изучению психических свойств человека и сил природы приводят меня в "общество"? Я ответил, что праздного любопытства во мне нет, что если занятия мои, с помощью членов общества, помогут мне изследовать хоть один вопрос, относящийся до духовной стороны человека - я почту себя очень счастливым.

- В таком случае вы становитесь нашим собратом и отныне вступаете в единение со всеми теософами, находящимися во всех странах света. Я сейчас сообщу вам наш пароль.

- Что ж это такое? - спросил я Китли.

- А это môt de passe, известное всем теософам, - ответил он. - Вы должны это выучить, потому что без знания этого пароля вы не обойдетесь, индусы будут питать к вам недоверие и, при встрече, не призна#ют вас своим другом, членом теософического общества.

- Я вряд ли попаду в Индию; но пусть Могини скажет пароль, только дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу - записать, я не надеюсь на свою память.

- О! - воскликнул Китли, - это невозможно! вы должны запомнить наизусть, непременно наизусть. Если у вас не записано, а вы знаете, что надо помнить - вы невольно станете повторять про себя, заучите - и никогда не забудете.

- Хорошо, пусть он говорит.

Пароль состоял из разных движений пальцами и нескольких совершенно безсвязных слов.

Они очень важно заставили меня несколько раз повторить эту абракадабру. Затем я сделал членский взнос - заплатил фунт стерлингов и получил расписку. Могини кланялся мне и улыбался. Китли крепко жал мне руку и поздравлял со вступлением в общество. Они были так торжественны и оба, особенно Китли, казались такими ребятами, забавляющимися игрушками, что эта моя "инициация" представилась мне содеянной мною глупостью, за которую становилось как-то стыдно и даже почти противно.

А дальше было еще хуже. Могини, признавая теперь меня своим "братом" и, очевидно, желая заинтересовать меня, стал раcсказывать о своем гуру, махатме Кут-Хуми, и о том, что он сегодня утром удостоился получить от него письмо, отвечавшее на вопросы, только что им себе заданные. Письмо пришло вовсе не по почте, а упало прямо на голову Могини.

Индус рассказывал об этом "феномене" с величайшим благоговением; но я не только ему не верил, а и почувствовал стремление скорее выйти отсюда на чистый воздух. Я уже направился было к своей шляпе, как в передней раздался звонок, и через несколько секунд в комнату вошла дама. Мы поклонились, она кивнула нам головою и опустилась на маленький диван. В коридоре послышались тяжелые шаги Блаватской. Китли и Могини скрылись.

Я успел уж разглядеть даму. Это была нарядная, толстая старуха, с лицом, вероятно красивым в молодости; но без всякого выражения и теперь густо покрытым румянами и белилами. Из-под лент шляпки в ушах её сверкали огромные брильянтовые серьги, а на груди красовалась массивная брошка, состоявшая тоже из больших драгоценных камней.

- Ah, chère duchesse! - воскликнула Блаватская, входя и здороваясь с гостьей.

"Мария Стюарт!" - чуть было не сказал я.

Хозяйка тотчас же представила меня, выставив на вид все мои аксесуары, способные придать мне некоторое значение в глазах такой дамы.

Дюшесса протянула мне большую, толстую руку и сразу же, с первого слова, пригласила меня на бал, который она дает через несколько дней. Я не без изумления поблагодарил ее и, проговорив несколько приличных случаю фраз, поспешил скрыться в соседнюю комнату, где находились Могини и Китли. Разговор у нас плохо вязался - они вглядывались в меня, а я в них.

Дюшесса не засиделась. Елена Петровна приотворила к нам дверь и поманила меня.

- Отчего вы убежали? - спросила она.

- Оттого, что не хотел быть лишним, у вас мог быть с Марией Стюарт серьезный разговор.

- Ну вот пустяки!.. а на бал к ней вы непременно поезжайте.

- Ни за что не поеду. Если будет нужно - вы объясните ей, что я больной человек, нелюдим и т. д. Это и будет правда...

Елена Петровна побурлила, пожурила меня, но, в виду моей непреклонности, мало-помалу стала успокаиваться.

- И что вы такое можете иметь против нея? светская женщина... все оне в их grand mondéе такие!

- Я ровно ничего не имею и не могу иметь против нея, - ответил я, - но с тем, что в grand mondéе все такие - не согласен. Я очень люблю настоящих светских женщин, потому что люблю всякую гармонию, красоту, изящество. Истинная grande dame, все равно - молода она или стара, красива или нет - прежде всего изящна, то-есть проста, естественна и не думает о своей важности. Эта же Мария Стюарт - герцогиня с плохих театральных подмостков. Я уверен, что она родилась не герцогиней и не лэди...

- Ну да, конечно, сказала Блаватская, - она дочь человека, нажившего, не знаю как, мешок с золотом. Титул её первого мужа, Помара, - куплен ею, а овдовев - она купила себе второго мужа, уже настоящего лорда... А какой у нея чудесный отэль!.. у нея бывает tout Paris!

- И она может сделать среди этого tout Paris карьеру "теософическому обществу"! - докончил я, - вы совершенно правы, Елена Петровна.

- С волками жить, по-волчьи выть!.. а да Бог с нею! знаете ли, не сегодня - завтра Олкотт приезжает.

- Очень рад это слышать, - я горю нетерпением познакомиться с "полковником", с которым уже хорошо заочно знаком из "Пещер и Дебрей".

- И притом он будет вам очень полезен: он магнетизер необыкновенной силы, излечил тысячи народу от всевозможных болезней. В несколько сеансов он так поправит ваши нервы, что вы себя совсем новым человеком почувствуете. Он вам наверное понравится. С его приездом начнутся собрания и conférences его и Могини - этот Могини, знаете, отличный оратор и очень образован даже в европейском смысле, он кончил курс в университете в Калькутте и много занимался разными философскими системами... Ну, и его оригинальная внешность, я думаю, произведет впечатление...

- Несомненно. Где же будут эти conférences?

- Одно собрание должно быть у "дюшессы" - это необходимо, а затем будут собираться в доме одной теософки, m-me де-Барро. Это прелестная и замечательная женщина, умная, скромная... вот увидите, увидите не позже как через полчаса, потому что у нея сегодня, сейчас предварительное собрание - и мы все едем. За мной заедет "дюшесса", а вы отправляйтесь с Могини и Китли.

Я не стал отказываться.

IV.

Вынужденный статьями г-жи Желиховской печатно говорить о моем личном знакомстве с Блаватской и "теософическим обществом", - я говорю не с чьих-либо слов, а только то, что сам видел, слышал и на что у меня есть неопровержимые документы. В случае необходимости я могу представить, в доказательство того, что утверждаю, и новые показания живых свидетелей.

Я нахожу, что всякие подробности и даже подчас мелочи обстановки, при которой начиналась в Европе пропаганда "новой религии", соблазнительно рекомендуемой теперь и русскому обществу в качестве "чистого и высокого учения", - вовсе не безполезны, а даже необходимы для цельности картины. Чего я не видел - о том не говорю, но что видел, то обязан раcсказать именно так, как оно было.

Я не знаю, что такое творилось в мае 1884 года в Америке и в Индии, не знаю даже происходившего за это время в Лондоне; но очень хорошо знаю все, происходившее в Париже. Если мне приходится утверждать совершенно противуположное тому, что свидетельствует в своих статьях сестра Е. П. Блаватской, - мне это весьма прискорбно, но что же я тут поделаю!

Дойдя до этого времени, г-жа Желиховская, в качестве свидетельницы, между прочим, говорит: "Посетителей бывали ежедневно массы. Елена Петровна успевала заниматься лишь ранним утром от 6 часов утра до полуденного завтрака, а день весь проходил в приемах и суете. Общество осаждало ее разнообразное, но все из интеллигентных классов. Множество французов-легитимистов и империалистов льнули к ней почему-то в то время; очень многие ученые, доктора, профессора, психиатры, магнетизеры, приезжие со всех стран света и местные. Доктора Шарко тогда в Париже не было, но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми. Фламмарион бывал очень часто; Леймари - издатель Revue Spirite; старичек магнетизер Эвет, друг барона Дюпоте, постоянно конкуррировал с Оллькотом в излечениях присутствовавших больных. Русских бывало множество мужчин и дам, и все это усиленно напрашивалось в дружбу и в последователи учения". ("Русское Обозрение" декабрь 1891 года, стр. 572).

Около двух месяцев, до самой минуты отъезда Е. П. Блаватской из Парижа в Лондон, я бывал у нея почти ежедневно, подолгу и в различные часы дня - и никогда не видал ровно ничего, хоть сколько-нибудь напоминающего эту блестящую картину. Реклама "Matin", напечатанная, как я слышал, стараниями дюшессы де-Помар (я этого, однако, не утверждаю за неимением документального доказательства) оказалась не стоившей уплаченных за нее денег - она совсем не обратила на себя внимания, как и многия ей подобные. В то время парижские "интеллигентные классы" еще довольствовались своим, так сказать, оффициальным, правительствующим материализмом. Люди, явно или тайно остававшиеся верными католической церкви, конечно, не могли идти к Блаватской, печатавшей, со свойственными её писаниям грубостью и безцеремонностью выражений, самые ужасные правды и неправды о деяниях католического духовенства. Спириты чурались ея, как "изменницы", ибо она, сама бывшая спиритка и медиум, не только отреклась от спиритизма, но и оскорбляла самые заветные их верования. Более или менее интересные "оккультисты", как например Сент-Ив, стояли совсем особняком и уже к ней-то никак не могли являться с поклоном.

Это были первые дни и шаги нео-буддизма в Европе, и ничто еще не показывало, что он представляет собою явление, с которым в скором времени, может быть, придется считаться. Вокруг Блаватской группировалось всего несколько человек, старавшихся, и надо сказать - довольно безуспешно, приводить к ней своих знакомых. Не только никто к ней не "льнул" и не "напрашивался"; но она даже сильно смущалась черезчур медленным ходом дела.

Когда я имел жестокость раз-другой коснуться этого больного места, она вся багровела и становилась ужасной в своем черном балахоне "à la magicienne noire".

- Дурачье! - разражалась она, - совсем погрязли в своем материализме и барахтаются в нем как свиньи! Ну, да пождите, все же, в конце концов, прохватит их моя теософия!..

После того времени я прожил еще два года в Париже и мне пришлось более или менее хорошо познакомиться почти со всеми лицами, бывавшими у Блаватской. Так как о них будет упоминаться в дальнейшем раcсказе, то я здесь перечислю их всех и покончу с выпиской, сделанной мною из "Русского Обозрения".

В доме улицы Notre Dame des Champs, вместе с Еленой Петровной жили: 1) "Полковник" Олкотт, 2) Джёдж (он очень скоро уехал в Индию), 3) Могини, 4) Бертрам Китли и 5) слуга Бабула.

6) Уже известная дюшесса де-Помар, о которой больше нечего распространяться.

7) Секретарь "парижского теософического общества" - m-me Емилия де-Морсье, племянница известного швейцарского философа и теолога Эрнеста Навиля. Тогда это была сорокалетняя дама, высокая и очень полная, рано поблекшая блондинка, сохранявшая однако следы большой красоты. Сначала, при первых встречах, мы почему-то почувствовали друг к другу антипатию; но затем, уже по отъезде Блаватской, мало-помалу сблизились и до сих пор я считаю эту благородную, умную и талантливую женщину, а также её мужа и семью, в числе искренних моих друзей.

Madame де-Морсье хорошая музыкантша и первоклассная певица. Она в юности мечтала об артистической карьере и, Если бы мечтам её суждено было осуществиться, она была бы теперь большой знаменитостью. Но крепкие как камень швейцарских гор семейные предрассудки лишили ее возможности посвятить себя искусству. Это большое горе её жизни. Богато одаренная от природы, она не могла примириться с серенькой долей хозяйки дома разорившегося дворянина. Она отдалась литературе, а главным образом - благотворительной деятельности. Вечно занятая своими тюрьмами, госпиталями и приютами, она в то же время всегда много читала и писала, интересовалась и увлекалась многим - и всюду вносила свою энергию, свой блестящий ум, недюжинные познания и дар настоящего, прирожденного оратора.

Неудовлетворенная сухостью протестантского сектантства, в котором родилась и была воспитана, чуждавшаяся папизма и хорошо знакомая с различными злоупотреблениями воинствующего католицизма, - она подумала, что может найти удовлетворение своей духовной жажды в учении "тибетских махатм", возвещавшемся устами Е. П. Блаватской и её сотрудников - Олкотта и Синнетта. Она послала в Индию Елене Петровне письмо, страстность и красноречие которого не могли не заинтересовать проповедницу нео-буддизма, тотчас же и ухватившуюся за эту богато одаренную женщину, способную в будущем сослужить немалую службу "делу".

M-me де-Морсье получила от "madame" дружеское послание и засохшие лепестки розы - "оккультный" дар и, так сказать, благословение махатмы Кут-Хуми интересной прозелитке. Когда Блаватская приехала в Париж - m-me де-Морсье, со своим "талисманом" - розовыми лепестками у сердца, конечно, явилась на первом плане и сделалась самым деятельным и огнедышущим членом "теософического общества". Это она оказалась истинным главою и душою "общества" в роли его секретаря, это она была настоящим автором теософических брошюр, издававшихся под видом произведений дюшессы де-Помар лэди Кэтнисс.

Но отличительная черта этой женщины - глубокая искренность и неподкупная правдивость, а потому, когда через два года она стала свидетельницей и получила неопровержимые доказательства "теософических обманов" и многого еще другого, - она ни на минуту не поколебалась признать себя введенной в заблуждение и одураченной. Она серьезно заболела от потрясения; но твердой рукою сожгла свой талисман - розу Кут-Хуми, полнейшее мое неуважение к которой в предъидущее время служило даже черной кошкой, пробегавшей между нами.

Я и m-me де-Морсье были самыми частыми посетителями квартиры в улице Notre Dame des Champs и ближайшими людьми к её хозяйке, что легко будет доказать хоть бы только собственноручными письмами к нам Е. П. Блаватской.

В статьях, печатавшихся тогда г-жей Желиховской в "Новороссийском Телеграфе" и "Одесском Вестнике" (июнь и июль 1884 года) и случайно впоследствии мне попавшихся, о нас громко говорится и даже, к моему изумлению, незнакомый еще с "авторской манерой" г-жи Желиховской, - я нашел в них такие вещи, о которых не имел ни малейшего понятия [3].

Между тем в своих теперешних статьях о Е. П. Блаватской и в своей пропаганде нового "чистого и высокого учения", г-жа Желиховская ни одним звуком не заикается обо мне и m-me де-Морсье, как будто нас совсем даже не было или будто наши отношения к её покойной сестре и близкие сношения с нею ей совсем неизвестны. Причина такого умалчивания понятна и на ней, полагаю, нечего останавливаться. Но все-таки как же было не сообразить, что черезчур фантастическое освещение многих фактов заставит меня, а если понадобится, то и не одного меня, представить и свое личное свидетельство с приложением "оправдательных документов". Конечно, здесь был разсчет на человеческую слабость, на ложный стыд признания в своем, хоть и мимолетном, увлечении тем, что оказалось самым грубым и разсчитанным на слепую доверчивость обманом; но дело слишком серьезно, и жалкое малодушие ложного стыда тут не может иметь места.

8) M-me де-Барро (Caroline de-Barrau), пожилая, скромная, молчаливая и болезненного вида женщина, представляла собою пример того, что самая бодрая, сильная душа и высокоразвитый разум могут вмещаться в крайне невзрачном и слабом теле. Жена состоятельного дворянина, имеющего поместья в Гасконии, m-me де-Барро посвятила Парижу свою далеко небезъизвестную, знаменательную деятельность.

Не понимаю - зачем г-же Желиховской понадобилось называть ее графиней: она графиней никогда не была и не принадлежала к числу особ, противузаконно присвоивающих какие-либо титулы и отличия. У нея были отличия, в виде настоящих дипломов на ученые и иные почетные звания (а это большая редкость для французской женщины); она сотрудничала во многих периодических изданиях и оставила после себя интересные сочинения: "Женщина и воспитание", "Призвание женщины", "Деревенская женщина в Париже", этюд "о заработной плате женщин" и т. д. Но она не только не кичилась своими отличиями и трудами, а краснела как пансионерка и не знала, куда деваться, когда кто-либо упоминал о них. Она всецело отдавала свою душу, свое время и свои средства добрым делам, и в этой деятельности её верный друг, m-me де-Морсье, являлась её постоянной и ближайшей помощницей.

M-me де-Барро жила в небольшом, простеньком, но комфортабельном доме в глубине impasséа, на улице Varenne. Жила она очень странно, повидимому почти в полном уединении, и сама всегда отворяла гостям своим двери. Заинтересовавшись "теософическим обществом", главным образом благодаря вдохновенному красноречию m-me де-Морсье, она предоставила свой тихий, удобный дом для conférences"ов; но сама, от начала до конца, относилась ко всему несколько сдержанно и, так сказать, выжидательно. Когда "феномены" были разоблачены и из-за "всемирного братства любви и разума" выдвинулась обманная махинация, - m-me де-Барро тотчас же присоединила свою подпись к заявлению, посланному в Индию, которым отрезвившиеся парижские "теософы" отказывались от своего членства в "обществе", созданном Еленой Петровной Блаватской.

Около двух лет тому назад я с грустью получил известие о кончине m-me де-Барро и, читая печатные тексты речей, говорившихся по случаю этой кончины, сказал себе, что "на сей раз" в них нет никакой фальши, никаких преувеличений. Мне тяжело подумать, что, приехав в Париж, я уже не увижу этого бледного, тихого лица, в молодости должно быть очень похожого на некрасивую Гольбейновскую мадонну, не услышу её как бы робкого голоса, которым она, в кратких словах, всегда умела сказать что-нибудь очень продуманное, разумное и верное...

Что касается её мужа, его почти никогда не бывало в Париже, он жил у себя в имении и не имел ровно никакого отношения к "теософическому обществу". Каким образом г-жа Желиховская пристегнула и его, с титулом графа, к окружию своей покойной сестры - это остается её тайной.

9) Графиня д"Адемар, личная приятельница Елены Петровны Блаватской. Это была тоже весьма уже немолодая светская дама с лицом до того искусно эмальированным, что на некотором разстоянии казалась совсем молодой и очень красивой. Она появлялась несколько раз, всегда на краткий миг, как шелковый, раздушенный метеор - и исчезала. Таким образом знал я ее совсем мало, никогда не слыхал от нея чего-нибудь хоть бы чуть-чуть "теософического" и, как кажется, кроме своего удивительно эмальированного лица, она ничем не отличалась. Блаватская действительно провела два дня у нея в имении.

10) Г-жа Желиховская пишет: "Доктора Шарко тогда в Париже не было; но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми". Зачем говорить о Шарко, которого "не было" - я не знаю; что же касается Рише, то наш автор впадает в большую ошибку. У Шарко в Сальпетриере действительно есть помощник, доктор Поль Рише (Paul Richer), написавший большую и довольно интересную книгу: "Etudes cliniques sur l'Hystèro-epilepsie ou Grande hystérie"; но его, должно быть, тоже "в Париже не было". Г-жа Желиховская говорит совсем не о нем, а об одном из талантливейших современных французских ученых, Шарле Рише (Charles Richet), сочинения которого и в России пользуются большой известностью. Шарль Рише вовсе не помощник Шарко. У Елены Петровны Блаватской он "был", но не "бывал", а быть у нея "своим человеком" ему никогда и во сне не снилось. Вот что писал он мне, между прочим, в конце декабря 1885 года: "...Pour ma part j'avais des doutes énormes. Avant d'admettre l'extraordinaire, il se faut méfier de l'ordinaire qui est la fourberie: et, de toutes les garanties scientifiques, la certitude inorale et la confiance est la plus efficace. Mais quelle dure ironie que cette mad. B. que fonde une religion, comme Mahomet, avec les mêmes moyens à peu près. Peut être réussira-t-elle. En tout cas ce ne sera ni votre faute, ni la mienne. Il faut je crois en revenir à l'opinion des vieux auteurs-observer et expérimenter-et ne pas écouter les dames, qui ont passé sept ans au Thibet..." [4].;Кажется - довольно ясно!

11) Бедный Комбре! как был бы он счастлив не в статьях только г-жи Желиховской, а в действительности состоять помощником Шарко и идти в паре с Рише! Будучи студентом медицины, он слушал, конечно, лекции и Шарко, слушал внимательно; но никогда не был, да и не мог быть его помощником, ибо жизнь увлекла его совсем в иную сторону. Весь его ученый багаж состоит из маленькой, весьма специальной диссертации "о вспрыскивании ртути под кожу". Хоть он и доктор медицины, но не имеет никакого оффициального положения и не практикует.

Это очень милый, симпатичный и даже талантливый человек; но безнадежный неудачник, "изобретатель", с патентами которого всегда случаются самые невероятные вещи, так что вся жизнь его - ряд непрестанных бедствий и затруднений.

Он сын гасконского аптекаря, с детства имел какое-то отношение к семейству де-Барро и отсюда, т. е. через г-ж де-Барро и де-Морсье, его появление в "теософическом обществе". Идеалист и мечтатель, он неудержимо влекся ко всякому "оккультизму", но заняться этим оккультизмом всегда мог только "завтра", ибо "сегодня" у него было столько дела, что он хватался за голову и за больное от вечных волнений сердце.

Он "изобретал" самые противоположные вещи: то чудесное масло и сало для смазывания всяких машин, то какую-то удивительную лампу, то целебную туалетную воду, мыло с примесью лекарственных веществ... Бог знает что! Все эти изобретения должны были дать ему миллионы, пока же он уничтожил состояние, скопленное его старым отцом ценою лишений всей жизни, вошел в неоплатные долги и постоянно находился "накануне описи своего имущества", которую отдалял какими-то действительно почти "оккультными" способами.

Устремив мечтательные глаза вдаль и встряхивая черными кудрями, он мог по целым часам говорить своим смешным гасконским говором о чем угодно - и говорить горячо, увлекательно, выказывая иной раз большия познания, глубину мысли и широту взгляда.

Я полюбил его, и он, во все время моего пребывания в Париже, нередко посещал меня. Он оказался превосходным, искусным гипнотизёром, поискуснее Фельдмана, и когда мне пришлось, как будет видно дальше, заняться этим предметом, - он был мне в большую помощь.

"Теософическим обществом" он сильно увлекся, но глаза его своевременно открылись - и он ушел от этих обманов, отряхая прах от ног своих. На днях еще я получил о нем известие: он все тот же, так же "завтра" займется "оккультизмом", через год будет миллионером, а "сегодня" ждет описи своего имущества.

12) Был на двух или трех conférences"ах некто Оливье, знакомый m-me де-Барро, пока ничем особенно не прославившийся; но очень интересовавшийся разными "психическими" вопросами. Это он привез к Блаватской своего товарища, Шарля Рише.

13) Швейцарец Тюрманн, попавший через m-me де-Морсье, фанатический мистик, готовый верить чему угодно без всяких разсуждений. Он был сначала мартинистом, потом спиритом. Говорил много и на conférences"ах вступал в прения; но всегда толковал невпопад, так что очень надоедал всем. Через некоторое время он совсем исчез куда-то, чуть ли не умер.

14) Почтенный старик, ученый лингвист Жюль Бессак, знаток, между прочим, русского языка и, по своему оффициальному положению, присяжный переводчик парижского апелляционного суда. Имя его пользуется уважением среди французских ученых. Он напечатал несколько серьезных, обстоятельных изследований о древних верованиях и, как специалист, заинтересовался "теософическим обществом", с которым его познакомила m-me де-Морсье, его старинная приятельница.

15) Камилла Фламмариона я видел у Блаватской всего один раз и на conférences"ах он не бывал. Он взглянул, послушал; но Елена Петровна не съумела заинтересовать его - её фантазии и гипотезы оказывались слабее смелых гипотез и фантазий высокоталантливого автора Lumen"а и Uranie.

16) Виконт Мельхиор де-Вогюэ, известный своими интересными, несовсем безпристрастными и, во всяком случае, односторонними статьями о России, был на одном лишь conférences"е.

17) Леймари, известный среди парижских спиритов и делавший себе состояние спиритическими изданиями, несколько раз приезжал к Блаватской, желая купить у нея право издания французского перевода её "Isis unveiled". Но они не сходились в условиях; к тому же Елена Петровна ему очень недоверяла и боялась какого-нибудь "подвоха" (как она выражалась) со стороны спиритов, а потому из этого дела ничего не вышло.

18) "Старичек Эветт" был действительно старичком, маленьким, стареньким, но совсем еще бодрым, с детски невинным выражением и робкими манерами. Он нередко являлся в улицу Notre Dame des Champs, здоровался, садился в уголке на кончик стула - и молчал. Если хозяйка была в добром расположении духа, то ради его одобрения она говорила:

- Monsieur Evette, у меня руку ломит - помагнетизируйте!

Он вскакивал со стула, кидался к ней и, видимо приходя в восторг, начинал пассы своими старческими, уже несколько дрожавшими руками.

Когда эти манипуляции надоедали Елене Петровне, она кивала головою и произносила:

- Merci, cher monsieur Evette, èa va mieux!... о, да какая же у вас сила!

Он дул себе на руки, блаженно улыбался и, счастливый, опять садился на кончик стула.

Привела его, опять-таки, m-me де-Морсье, знакомая с ним долгие годы. Так как мне было объявлено, что этот старичек - "знаменитый" магнетизер и друг покойного барона дю-Поте (действительно весьма известного магнетизера и автора интересных сочинений по этому предмету), - я обратился к нему с некоторыми вопросами относительно теорий и взглядов дю-Поте, книги которого прочел незадолго перед тем.

Он очень внимательно, с видимым напряжением меня выслушал, потом покраснел и с добродушной улыбкой мне ответил:

- Я глубоко сожалею, что не могу иметь чести исполнить ваше желание. Я очень мало смыслю в ученых предметах и не получил образования... К тому же, я от природы, - не стыжусь в этом признаться - недалек... je suis très simple... что ж делать! - ведь этого не скроешь! Мое единственное качество - я добр... je suis bon... а потому Господь дал мне способность исцелять магнетизмом всякие болезни... Mousieur ls baron du-Potet me disait souvent: mon pauvre Evette, tu es trèe simple, mais tu es bon... [5] и вот поэтому он любил меня, и во время своей предсмертной болезни он только мне одному позволил себя магнетизировать...

На его глаза, при этом воспоминании, навернулись слезы.

Когда потом, месяца через два по отъезде Блаватской, я спросил его, что именно могло привлечь его к "теософическому обществу" и его создательнице - он широко раскрыл глаза и сказал:

- Mon Dieu, monsieur, c'est fort simple; quand m-me de-Morsier vint me dire: père Evette, allons! - eh ben-j'suis allé... v-là! Et puis m-me Blavatsky est une personne si honorable... grande dame russe! [6]

Он упрашивал меня позволить ему полечить мои нервы его "добрым" магнетизмом, объясняя, что когда он магнетизирует - все болевые ощущения пациента переходят к нему и только после сеанса, разобщившись с больным, он от них отделывается. Это показалось мне достойным проверки и, так как назначенная им плата за сеансы была по моим средствам, я согласился испробовать. Он стал являться ко мне, а то и я заезжал к нему, в мрачную, до невероятия запыленную квартиру, наполненную старинными картинами и всяким старым хламом, - он оказался скупщиком и продавцем этого хлама, носящего название "редкостей".

Я должен сказать, что он не оправдал моих ожиданий: я был почти совершенно уверен, что на первом же сеансе он мне наговорит всякий вздор относительно моих ощущений. Ничуть не бывало! как ни скрывался я от него - он всегда безошибочно указывал мне на место моих страданий и описывал их совершенно верно. Если я, заработавшись перед тем, чувствовал утомление и боль в глазах - стоило ему начать пассы, как его глаза краснели и наполнялись слезами. Один раз он пришел ко мне, когда я сильно мучился болью в области печени. Я ничего не сказал ему. После первых же пассов он схватился за печень и так изменился в лице, что я поневоле должен был почесть себя побежденным, хотя и не устыдился своего скептицизма и подозрительности, так сердивших во мне Елену Петровну.

Однако, после месяца сеансов, я почел себя в праве прекратить их на следующих двух основаниях: 1) я нисколько не стал себя лучше чувствовать; 2) не я ему, а он мне передал жесточайший грипп, который не прошел после окончания сеанса, а продержал меня в кровати около недели.

"Старичек" во все время моего пребывания в Париже изредка посещал меня и раcсказывал мне самые изумительные магнетические чудеса о бароне дю-Поте и о себе самом. Года три тому назад какие-то его родственники прислали мне в Петербург извещение о его "христианской кончине" с приглашением на похороны.

"Старичек магнезитер Эвет, друг барона Дюпоте, постоянно конкуррировал с Оллькотом в излечениях присутствовавших больных"... -да ведь это значит, что в квартире Е. П. Блаватской была лечебница для приходящих больных! Следовало бы хоть приложить списки этих многочисленных больных с историей их болезней и излечений. Бог знает что такое!

19-24) Видел я в квартире улицы Notre Dame des Champs двух американок, по фамилии Дидсон и Голлоуэй, некоего "профессора", не помню уже какого предмета, Вагнера с женою, и, наконец, к самому концу пребывания Блаватской в Париже, магнетизера Робера с его "субъектом", юношей Эдуардом. Как тогда, так и впоследствии я от этого Робера и его субъекта ровно ничего интересного не видал, несмотря на толки между дамами о их чудесах.

25) Пожилая девица, русская фрейлина А. (фамилия этой особы начинается не с этой буквы; но так как она тщательно скрывала свои faits et gestes и в журналах "Лондонского общества для психических изследований" обозначена таким именно образом, - я, вовсе не желая быть ей неприятным, называю ее А.) Г-жа А. была в то время приятельницей m-me де-Морсье и опять таки через нее заинтересовалась "теософическим обществом". Она была постоянно окружена всякого рода "феноменами" и чудесами; удивительные раcсказы её о том, что на каждом шагу случалось с нею - могли довести до головокружения. Она не жила в России, имела квартиру в Париже, но постоянно исчезала неведомо куда и вообще была поглощена какими-то крайне сложными и запутанными своими делами. О ней мне придется не раз упоминать в дальнейшем раcсказе. Теперь я давно уже потерял ее из виду.

26) Русский князь У. (теперь, как я слышал, умерший). Я несколько знал его, так как года за два перед тем А. Н. Майков привез его ко мне в дом на литературный вечер. Он был у Е. П. Блаватской один раз и потом я видел его на торжественном conférencéе в доме m-me де-Барро.

27) Русский генерал-маиор К., бывший также один раз у Е. П. Блаватской и затем на conférencéе.

Был ли сделан этими двумя господами членский взнос и числятся ли они в списках "общества" - я не знаю.

28) Русская дама с иностранной фамилией, г-жа Г., из Одессы, знакомая родственников Елены Петровны. Она являлась со своим сыном, несчастным горбатым мальчиком - и больше мне решительно нечего о ней прибавить.

Затем остаются две русские дамы, родственницы Е. П. Блаватской, и - я. Это все. Тридцать один человек, ну скажем - тридцать пять, на случай, если б я забыл кого-нибудь из совсем уже вообще, или в то время, невидных, без речей.

Некоторые из этих лиц, как показано выше, только мелькнули и исчезли. Другие же были привлечены главным образом m-me де-Морсье. В таком виде является действительная картина парижского "теософического общества" летом 1884 года. Это был очень небольшой дамский кружок - и ничего более.

Если бы кто-нибудь был еще, кого я не знал и не видал, Елена Петровна, подзадориваемая моими замечаниями о том, что дело идет черезчур вяло, непременно говорила бы со мною о неизвестных мне лицах, указывала бы на них, и притом эти лица непременно, её стараниями, появились бы на conférences"ах, крайняя малолюдность которых совершенно удручала основательницу "теософического общества".

Где же эти "массы", "осаждавшия" тогда Елену Петровну, как уверяет г-жа Желиховская?? Где это "множество французов легитимистов и империалистов", которое к ней "льнуло"?? Где эти "очень многие ученые, доктора, профессора, психиатры, магнетизеры, приезжие со всех стран света и местные"?? Где "множество русских мужчин и дам, усиленно напрашивавшихся в дружбу и в последователи учения"??

Ведь должна же быть, наконец, какая-нибудь разница между писанием "повести для легкого чтения" и писанием "биографического очерка" женщины, которую называют "всемирной знаменитостью", возбужденное ею движение - "мировым явлением", а "чистым и высоким учением" которой соблазняют русское общество!!

И это лишь первые цветочки, - впереди много крупных ягод различного и самого неожиданного сорта.

V.

Об этом первом собрании теософов, на которое я поехал в сопровождении Могини и Китли, распространяться не стану, так как оно не ознаменовалось ровно ничем интересным в "теософическом" или "оккультном" смысле. Для меня оно имело значение лишь в том отношении, что я познакомился с m-me де Барро, m-me де Морсье, фрейлиной А., доктором Комбре, Оливье, Тюрманном и "старичком" Эветтом. Кроме этих лиц никого не было. Мы разместились в просторной столовой вокруг обеденного стола, покрытого клеенкой, причем председательские места заняли, конечно, "дюшесса" и Елена Петровна.

Разговор велся безпорядочный, переходил с предмета на предмет и ни на чем не останавливался. Вдруг раздался крикливый и пискливый голос. Это заговорил Тюрманн, пожилой, прилизанный лысый человек с огненно-красными щеками и носом, испещренными синими жилками. Заговорив - он уже очевидно не мог остановиться и слушал сам себя все с возраставшим наслаждением. Он толковал о мартинизме, о своем "philosophe inconnu", о Сведенборге, о спиритизме; но понять, зачем он все это говорил - не было никакой возможности. Ровно никаких новых, хоть сколько-нибудь интересных сведений он не сообщил, а только расплывался в красивых шаблонных фразах, которые француз может нанизывать одна на другую до безконечности.

Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во все стороны своими огромными светлыми глазами. Наконец m-me де Морсье перебила оратора и решительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятий и конферансов. Она выразила, от лица французских теософов, желание, чтобы "полковник" Олкотт и Могини прежде всего преподали парижской ветви теософического общества истинное познание двух главнейших учений "эзотеризма" - о "Карме" и "Нирване", причем брала на себя труд записывать их слова и затем переводить по-французски. Блаватская дала на это свое полное согласие, а Могини улыбался и прикладывал руку к сердцу. Через несколько минут все было кончено, из-за стола встали и начались "приватные" разговоры.

***

Когда я, через два дня, появился в квартире улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мне, объявила:

- Олкотт приехал! вы его сейчас увидите.

И я увидел "полковника", верного спутника и сотрудника Блаватской, президента теософического общества. Его внешность произвела на меня сразу очень хорошее впечатление. Человек уже конечно за пятьдесят лет, среднего роста, плотный и широкий; но не толстый - он, по своей энергичности и живости движений, казался далеко не стариком и являл все признаки большой силы и крепкого здоровья. Лицо его было красиво и приятно, большая лысина шла к этому лицу, обрамленному великолепной, совершенно серебряной бородою. Он носил очки, несколько скрывая за ними единственный недостаток своей наружности, являвшийся однако настоящей "ложкой дегтю в бочке с медом". Дело в том, что один глаз его оказывался крайне непослушным и то и дело бегал во все стороны, иногда с изумительной и весьма неприятной быстротою. Пока этот непослушный глаз оставался спокойным - перед вами был красивый, приятный, добродушный, хотя и не особенно умный человек, подкупающий своей внешностью и внушающий к себе доверие. Но вот что-то дернулось, глаз сорвался с места, забегал подозрительно, плутовато - и доверие сразу исчезнет.

Олкотт уже получил, очевидно, от "madame" подробные инструкции относительно меня, а потому с первых же слов выказал мне большую любезность и внимание. Он очень сносно говорил по-французски и, когда Елена Петровна ушла к себе писать письма, повел меня в свою комнату, предложил мне один из трех находившихся в ней стульев, сам сел на другой и начал беседу о "феноменах" и махатмах. Подробно раcсказал он мне, как к нему являлся "хозяин" "madame", махатма Mopia (и он, и Блаватская, и "челы" почему-то всегда избегали, говоря об этом махатме, произносить его имя и обозначали его или словом "maître" или просто буквою М); но являлся не в своем материальном теле, а в теле тончайшем (en corps astral) [7].

- Почему же вы уверены, что это был действительно он, а не ваша субъективная галлюцинация? - спросил я.

- Потому что он мне оставил неопровержимое доказательство своего присутствия - он, перед тем как исчезнуть, снял со своей головы тюрбан... вот.

- При этих словах "полковник" развернул передо мною шелковый платок, вынул из него индийский, из какой-то легкой материи, шарф и подал мне.

Я посмотрел, потрогал - шарф как шарф, совсем материальный, не призрачный.

Олкотт благоговейно завернул его опять в платок и затем показал мне еще одну диковинку - очень странный и довольно красивый рисунок, сделанной акварелью и золотой краской. При этом я получил объяснение, что "madame" положила руку на чистый лист бумаги, потерла его немного - и вдруг сам собою образовался этот рисунок.

Когда Блаватская окончила свою корреспонденцию и мы с ней беседовали в приемной, она очень живо спросила меня, показал ли мне "полковник" шарф махатмы и рисунок?

- Да, показал.

- Не правда ли, это интересно?

- Нисколько! - ответил я, - и следовало бы посоветовать Олкотту не показывать здесь этих предметов, особенно мужчинам. Для него самого и шарф, который он получил из рук "исчезнувшего" на его глазах существа, и рисунок, при "исключительном" произведении которого он присутствовал - имеют громадное значение. Но для постороннего человека, все равно верит он или не верит в "возможность" таких вещей - разве это доказательство? Я гляжу - и для меня это только шарф, только рисунок. Вы скажете, что Олкотт не заслуживает недоверия; но я вам отвечу, что в делах подобного рода человек, кто бы он ни был, не имеет права разсчитывать на доверие к себе и обижаться недоверием, - иначе это будет большой с его стороны наивностью, очень для него вредной.

Блаватская усмехнулась.

- Не все такие "подозрители", как вы, - сказала она, - а впрочем я благодарю вас за совет и приму его к сведению. Да, вы правы, мы в Европе, в Париже, а не в Индии... Там люди не встречают почтенного, искреннего человека с мыслью: "а ведь ты, мол, обманщик и меня надуваешь!" Ах вы подозритель, подозритель! ну а скажите, коли сами, своими глазами, увидите что-либо подобное, - тогда-то поверите?

- Глазам своим я, конечно, поверю, если они будут совсем открыты.

- Ждите, может быть не долго вам ждать придется.

- Только этого и желаю.

Мы разстались.

***

Я сидел за спешной работой, когда мне принесли записку Блаватской, где говорилось о том, что приехали две её родственницы, желают со мною поскорее познакомиться, и она просит меня приехать немедля. Окончив работу, я поехал. Елена Петровна была в таком радостном, счастливом настроении духа, что на нее было приятно и в то же время грустно смотреть. Она совершенно преобразилась; от "madame" и "H. P. B." ровно ничего не осталось, - теперь это была сердечная женщина, измученная долгими далекими странствованиями, всевозможными приключениями; делами и неприятностями - и, после многих лет, увидевшаяся с близкими родными, окунувшаяся в незабвенную и вечно милую атмосферу родины и семейных воспоминаний.

Пока мы были с ней вдвоем, она говорила мне только о своих дорогих гостях, из которых одну я назову г-жей X. (икс), а другую г-жей Y. (игрек). Особенно дружна была Елена Петровна со старшей из этих дам, г-жей X., девицей уже почти шестидесяти лет, возведенной ею в звание "почетного члена теософического общества" и бывшей тогда "президенткой N. N. ветви".

- Вот вам самое лучшее, живое доказательство, - говорила Елена Петровна, - что в деятельности теософического общества нет и не может быть ровно ничего, могущего смутить совесть христианина! X. - самая рьяная и строгая христианка, даже со всякими предрассудками, а она почетный член наш и президентка в N. N.

- Да разве в N. N. есть теософическое общество?

- Значит есть, вот такое же, как и здесь, в зародыше, но оно разовьется [8].

С г-жею Y., пожилой вдовой, Елена Петровна, как я заключил из первых же слов и как потом убедился, была дружна гораздо меньше, относилась к ней несколько покровительственно, сверху вниз. Она не удостоила ее "почетным" дипломом, а лишь дипломом "действительного члена теософического общества". Но и её приезду она была очень рада. Дамы привезли с собой черного хлеба, икры и т. д., и бедная "посланница махатм" совсем по-детски умилялась всем этим.

Вошла г-жа Y. Ея "простота в обхождении" сразу же поставила нас на короткую ногу и тогда мне понравилась.

- Так значит и вы... того... теософ... notre "frère!" - смеясь обратилась она ко мне и стала показывать пальцами те таинственные знаки, которым Могини обучал меня при моем "посвящении".

Я, тоже смеясь, хотел ответить соответствующими знаками: но убедился, что путаю, что забыл их связь между собою и постепенность.

- Елена Петровна, что ж теперь мне делать? я позабыл ваш môt de passe-подскажите! - обратился я к Блаватской.

- И чего вы все смеетесь!.. вот теперь вам и пара явилась, - весело отозвалась Елена Петровна. - А môt de passe, его я вам уступаю - это действительно вздор, придуманный для малых ребят - индусов, которых все это тешит... Коли забыли, так и вспоминать нечего, не сто#ит.

Дверь в комнату, где прежде помещался Могини и куда я спасался от Марии Стюарт, скрипнула - и передо мной оказалась президентка N. N. теософического общества, почетный член всемирного братства, - г-жа X. Вся внешность этой престарелой, но весьма бодрой и подвижной особы, была настолько оригинальна, что не могла не обратить на себя моего внимания.

Сначала г-жа X. смотрела букой; но затем разговорилась мало-помалу и наконец пришла даже в возбужденное состояние. Дело в том, что не задолго перед тем она лишилась близкого родственника, горячо, по её словам, любимого ею. Эта смерть] представлялась ей величайшей несправедливостью, возмущала ее и доводила до негодования. Хотя Блаватская и рекомендовала мне ее в качестве убежденной христианки; но, под влиянием смерти родственника, её вера пошатнулась и ничего примиряющего и утешительного не могла подсказать ей.

Я стал говорить ей все, что только можно говорить в подобных обстоятельствах, и конечно, ничего особенного в моих словах не было. Это же самое она могла услышать от всякого, кто захотел бы искренно отнестись к её горю и стать на христианскую точку зрения. Как же я был удивлен, когда она, выслушав меня, вдруг схватила и стала крепко жать мне руку.

- Благодарю вас, благодарю вас! - каким-то особенным голосом повторяла она. - Никто не мог мне сказать ничего такого! Вы меня убедили, теперь я все понимаю. Я успокоилась. Благодарю вас!

- Помилуйте, да ведь то, что я вам сказал, мог бы вам сказать и каждый православный священник, к которому бы вы обратились...

Но она стояла на своем и с этой минуты, во все время наших личных свиданий, выказывала мне большую приязнь и то и дело наделяла меня чрезмерными комплиментами. Зачем я должен упомянуть об этом - будет видно впоследствии.

Само собою разумеется, что мне было крайне интересно, не из одного любопытства, знать отношение этих двух близких родственниц Блаватской к её деятельности, обществу, махатмам и феноменам. Но разобрать это отношение, несмотря на частые наши свиданья и долгие разговоры, мне удалось далеко не сразу. Из их удивительных раcсказов я должен был заключить, что жизнь всей их семьи просто кишит всякими таинственностями. Что же касается Елены Петровны - с ней от юности происходили разные феномены. Передавая об этих феноменах, г-жа Y. объясняла их тем, что Блаватская - необыкновенно сильный медиум.

Если это было в присутствии Елены Петровны, наша "madame" приходила в ужасное негодование и раздражение, вращала глазами, багровела и начинала уверять, что это неправда, что все её феномены, со дня её юности, производились вовсе не спиритическими "скорлупами" (она так называла "духов" медиумизма), а были действиями её "хозяина" и ему подобных живых мудрецов Тибета, давно уже предназначавших ее к роли своей "посланницы" и направлявших жизнь ея. По этому поводу между почтенными дамами завязывались чуть не настоящия ссоры.

Особенно же изумляла меня г-жа X. Она вовсе не послужила для меня живым и наглядным доказательством тому, что теософия Блаватской не заключает в себе ничего предосудительного для христианина. Во время одного из первых же свиданий наших она принялась уверять меня, что все эти феномены, махатмы и так далее - все это - проявление "темной" силы, дело рук дьявола. Однако сама она этого дьявола] не боялась нисколько, а так и цеплялась за его хвост, всеми мерами побуждая Елену Петровну к производству разных "феноменов".

Через несколько дней по приезде этих дам произошел "феномен с письмом". Елена Петровна уговорила таки меня подвергнуться магнетическим сеансам Олкотта, - и я должен был приезжать с этой целью по утрам, до двенадцати часов, через день. Приехал я раз и застал в маленькой гостиной несколько человек. Блаватская была в каком-то особенно возбужденном состоянии. Г-жа X. еще не выходила из своей комнаты. Раздался звонок. Я сидел так, что видел, как Бабула отворил дверь, принял письмо и, войдя к нам, положил его на стол.

Блаватская и г-жа Y., взглянув на штемпель и адрес письма, сказали, что оно к г-же X. из О. от общей их родственницы. Письмо было не только совершенно заклеено в плотном, непросвечивающем конверте, но и на месте печати находилась почтовая марка.

Елена Петровна, неожиданно для всех, предложила прочесть это письмо в запечатанном конверте.

- Нет, это вздор! это невозможно! ты никогда этого не сделаешь! - воскликнула г-жа Y.

"Madame" повела на нее глазами, приложила письмо ко лбу и стала с видимым усилием громко говорить, записывая в то же время на листе бумаги слова свои. Когда она кончила, г-жа Y. снова выразила сомнение в успешности опыта и уверяла, что некоторые подробности, сказанные и записанные Еленой Петровной, вряд ли могут находиться в письме.

Блаватская видимо раздражилась этим и довольно резко объявила, что сделает больше. Она начертила красным карандашем на своей бумаге, в конце записанного ею содержания письма, теософический знак, затем подчеркнула одно слово и с напряженным выражением лица, с видимым большим усилием воли, произнесла:

- Этот знак должен быть в конце письма, и это слово также подчеркнуто!

Затем письмо передали в открытую дверь г-же X. Она тотчас же к нам вышла, оканчивая разрывать конверт, вынула письмо и прочла. Содержание его оказалось тождественным с записанным Еленой Петровной, хотя далеко не слово в слово, и, при этом, мы увидели в конце в точности повторенный красным карандашем знак Блаватской и слово, подчеркнутое ею, находилось в письме и было точно также подчеркнуто.

Дамы, пораженные, тотчас же составили подробное описание этого интересного феномена, и все присутствовавшие подписались. Подписался, конечно, и я.

Ведь я не имел никакого ни нравственного, ни юридического права сказать им тогда, что Бабула мог подать заранее, за час или за два перед тем, подготовленное и снова заклеенное письмо, что г-жа X. очень легко могла, на мгновение отвернувшись в дверях, вложить в конверт подготовленное письмо и только сделать вид, что оканчивает разрывать конверт перед нами. Да я тогда и не помышлял ни о каких подобных возможностях. Вот в какое положение бывает поставлен человек, попадающий в руки "дам, проведших семь лет в Тибете"!

Когда Блаватская спросила меня, доволен ли я, удовлетворил ли меня феномен? - я сказал ей, что хоть и не могу не верить; но все же чем-то неудовлетворен.

- Пождите, увидите лучше - произнесла она с улыбкой.

Ждать мне пришлось не долго.

VI.

Я получил записку от m-me де-Барро, извещавшую меня, что вечером у нея соберутся теософы и будет conférence Олкотта.

Мне было интересно увидеть "полковника" в роли оратора.

Когда я приехал, все уже были в сборе. В столовой, за овальным столом, на председательском месте, помещался полковник, с одной его стороны - Могини, а с другой m-me де-Морсье, записывавшая все, что говорилось. Собралось всего человек десять, двенадцать.

Госпожа Y., увидя меня, указала мне знаком место возле себя и объявила, что Елене Петровне нездоровится, и что поэтому она осталась дома с г-жей X.

- Ну, а меня послала сюда ради приличия. Только и скука же, я вам скажу! - Олкотт толкует что-то о буддизме - посидим немного, да и поедем к нам чай пить. Мне Елена так и поручила непременно привезти вас с собою.

Олкотт действительно толковал что-то о буддизме, но его то и дело прерывали. Вообще это был вовсе не conférence, а простая беседа людей, не спевшихся между собой и хорошо понимавших, что происходит совсем не то, чего бы всем хотелось.

Посидели мы с госпожей Y. минут двадцать и потихоньку выбрались из комнаты.

В маленькой гостиной улицы Notre Dame des Champs горела лампа и за круглым столом, в большом кресле, помещалась Елена Петровна с колодой маленьких карт для пасьянса, а рядом с нею г-жа X. Обе дамы нас очень похвалили за то, что мы приехали рано, и г-жа X. любезно объявила мне:

- Ну вот мы теперь и проведем приятно вечерок. Елена боялась, что вы пожалуй не приедете, даже на картах загадывала.

При этих словах г-жа X. ушла в свою комнату и вернулась оттуда с коробками разных русских, привезенных ею, гостинцев.

Скоро Бабула подал чай. Вокруг нас была тишина, на пустынной улице почти никакой езды, и мне снова стало казаться, что я нахожусь в каком-нибудь русском деревенском доме, среди старых помещиц. Да и разговоры у нас были совсем русские, очень, очень далекие от Парижа, теософии, Индии и тому подобных вещей. Однако, этой иллюзии не суждено было продолжаться. Блаватская хоть и сказалась для теософов больною, но очевидно себя хорошо чувствовала и была в прекрасном расположении духа. Она раскладывала пасьянс своими тонкими, как-то странно, черезчур гибкими пальцами с длиннейшими ногтями, сверкала бриллиантами, рубинами и изумрудами своих колец. Веселая и добродушно-лукавая усмешка то и дело дрожала на её губах.

- Скажи пожалуйста, Елена, - вдруг обратилась к ней г-жа X. - привезла ли ты с собою тот твой миниатюрный портрет, который был сделан индусом-"челою", и о котором ты мне писала?

- Нет, - отвечала Блаватская, - он остался в Адиаре, насколько я помню, да впрочем, вот сейчас мы это наверно, узнаем. Бабула! - крикнула она.

У двери показалась чумазая физиономия индуса.

- Скажи пожалуйста, - обратилась к нему Елена Петровна, - где тот мой маленький портрет, который был в медальоне?

- Он остался в Адиаре, в шкатулке, произнес индус, как-то слишком прямо, нахально глядя в глаза своей госпоже.

- Очень жаль! - воскликнула г-жа X., - но отчего же ты не взяла его с собою? - любопытно было бы посмотреть на художество этого твоего "челы".

- Художество его ты и сейчас увидишь, на мне такой же точно портрет "хозяина", нарисованный этим же "челою". Смотри!

При этих словах Блаватская сняла со своей шеи большой золотой медальон, открыла его и передала г-же X.

Скоро медальон этот оказался в моих руках, я увидел в нем сделанное на кости, и весьма посредственно, изображение какого-то необыкновенно красивого человека в белом тюрбане. Посмотрели мы все, посмотрели - и Елена Петровна опять надела медальон на шею.

- Да, но я бы хотела видеть именно твой портрет, - стояла на своем г-жа X. - Ты ведь говоришь, что не только для твоего "хозяина", но и для "челы" его нет ничего невозможного, ну, так сделай же, чтобы этот портрет из Адиара, из шкатулки, очутился здесь, перед нами.

- Ишь, чего захотела! - заметила г-жа Y.

Елена Петровна усмехнулась.

- А вот посмотрим, может быть это и возможно, - многозначительно проговорила она и подняла руку.

В то же мгновение над нашими головами раздался уже знакомый мне звук серебряного колокольчика. Блаватская прислушалась и затем обратилась к г-же X.:

- Ну-ка, сними с меня медальон да открой его, может быть там что-нибудь и найдешь.

Г-жа X. сняла медальон, открыла, и моим изумленным глазам явилось на обеих внутренних сторонах медальона два портрета: один, уже знакомый, красивого человека в белом тюрбане, а другой - портрет Елены Петровны в какой-то меховой шапочке, портрет мало похожий и вовсе не хорошо сделанный, но несомненно её портрет.

Я взял медальон в руки, тщательно осмотрел его: оба портрета были вделаны крепко, очень крепко, одним словом, имели такой вид, будто они всегда тут и находились, один против другого. Все это было устроено так чисто, что я решительно не мог ни к чему придраться.

Г-жа X. многозначительно взглядывала попеременно на каждого из нас и вдруг сказала:

- Ну, а открой-ка теперь медальон, может быть твой портрет уже и исчез.

- Может быть, - произнесла Елена Петровна, открыла медальон... портрета в нем не было.

Опять она сняла медальон с шеи, опять он в моих руках, я разглядываю его очень внимательно и убеждаюсь, что единственный портрет человека в тюрбане крепко вделан, а от другого не осталось ни малейшего следа. За портретом "хозяина", судя по толщине медальона, не может быть места для другого портрета, сделанного на костяной пластинке, с наклеенным на нее все же довольно плотным стеклом.

"Феномен, да, феномен", - думал я, но в то же время внутреннее чутье настойчиво твердило: "а что, если это только один из самых обыкновенных фокусов, если все это подготовлено, как и весь разговор о портрете, как и каждое слово?

А что, если меня и чай пить звали, и всю обстановку такую спокойную и симпатичную устроили для того, чтобы совсем сразить и на веки-вечные заполучить этим феноменом?"

Одной этой мысли было совершенно достаточно для уничтожения во мне того сладостно-жуткого чувства, которое не может не охватить человека в виду полуоткрытой перед ним двери в область тайн природы.

- Ну, что вы на это скажете, господин скептик? - обратилась ко мне Елена Петровна.

- Это необыкновенно и во всех отношениях интересно.

- Убеждены ли вы наконец?

- Не совсем, но теперь уже вам очень легко убедить меня. Я прошу вашего хозяина, для которого пространство - ничто, и который, как вы говорите, невидимо присутствует здесь, в этой комнате, его или его челу, одним словом, я прошу существо, или силу, которые производят эти феномены, положить сейчас исчезнувший ваш портрет в мой порт-сигар.

Я вынул из кармана порт-сигар, открыл его, убедился, что кроме папирос в нем ничего нет, закрыл и крепко держал в руке своей.

- Вот, сказал я, - пусть ваш портрет очутится в этом порт-сигаре, который я держу в руке, и тогда я убежден совершенно и готов буду идти на какие угодно пытки за мое убеждение.

Елена Петровна наклонила голову, будто к чему-то прислушиваясь, и сказала:

- Вы забываете, что имеете дело с человеком, хоть и умеющим производить вещи, кажущияся вам необыкновенными, но все же остающимся индусом-фанатиком. По его взглядам, он никак не может войти в соприкосновение с европейцем.

Я улыбнулся, положил свой порт-сигар в карман и заговорил о совершенно постороннем.

Елена Петровна видимо была взволнована. Через несколько минут я встал, сказал, что уже поздно, что я должен вернуться пораньше домой. Дамы стали просить меня остаться.

- Ну, пожалуйста! - говорила Блаватская, - каких-нибудь полчаса: вот сейчас наши вернутся с conferencéа, мы им разскажем про феномен. Пожалуйста! да ну, не дурите, останьтесь - что вам полчаса каких-нибудь!

Она взяла из рук моих шляпу и снесла ее на мраморную доску камина. Я ничего не заметил особенного, но внутренний голос ясно сказал мне: "портрет в шляпе". Мне очень хотелось сейчас же подойти к камину и скорей убедиться, прав я или нет, но я терпеливо вернулся на свое место и наблюдал.

Дамы были очень взволнованы; г-жа Y. уверяла, что видит какую-то серую человеческую тень.

- И я тоже вижу тень, - смеясь сказал я, - вон она сгущается возле камина, у самой моей шляпы!

Я ждал, что после этих слов моих Блаватская подойдет к камину и я уже пожалуй не найду в шляпе портрета. Она даже и приподнялась -было, но снова погрузилась в свое кресло.

Скоро раздался звонок, теософы вернулись с conferencéа. Дамы стали оживленно раcсказывать Олкотту, Могини и Китли о только что происшедшем феномене, требовали моего подтверждения, и я, конечно, подтвердил, что все было именно так как оне раcсказывали.

- Могу я теперь удалиться? - спросил я Елену Петровну.

- Можете.

Я подошел к камину, взял шляпу и, разумеется, маленький овальный портретик, тот самый, который появился в медальоне Блаватской, а потом исчез из него, был в ней. Я не мог удержаться от смеха.

- Индус-фанатик преодолел свое отвращение к европейцу! - сказал я. - Елена Петровна, получите ваш портрет.

- Он уже теперь не мой, - ответила она, - оставьте его себе на память, если хотите, а не хотите - так бросьте.

- Очень вам благодарен, - я оставлю его на память.

На следующее утро я опять должен был ехать в квартиру Блаватской, чтобы подвергнуть себя обычным магнетическим пассам полковника. Мне очень любопытно было взглянуть на Елену Петровну при свете дня, после вчерашнего феномена.

Я нашел всех трех дам несколько смущенными, тем не менее сейчас же, конечно, заговорили о феномене.

- Не убедительно? - спрашивала Блаватская.

- Не убедительно, - сказал я.

- Чего же вам, наконец, нужно? Или вы думаете, что это я сфокусничала?

- Я ровно ничего не думаю, я только просто не убежден, а для убеждения надо было так мало! Да и теперь еще очень легко все исправить; ведь вы сказали, что тот, кто произвел феномен, не мог положить портрета в порт-сигар только потому, что я держал порт-сигар в руке?

- Да.

- А в шляпу, которую я ношу, он все же положил?

- Это совсем другое.

- Так вот я и предлагаю следующее: ваш портрет находится теперь в моем бюро; вернувшись сегодня от вас, я его снесу в сад и закопаю в землю, - если мудрый индус мог приблизиться к моей шляпе, то в моем саду он легко может, конечно, вырыть портрет и взять его. Я буду ждать две недели: если через две недели раскопаю землю и не найду портрета, - феномен для меня будет так же убедителен, как Если бы портрет был положен в мой порт-сигар.

- Хорошо, я постараюсь, - унылым голосом произнесла Елена Петровна.

Но это уныние было мгновенно; она тотчас же разсердилась и уже не в состоянии была себя сдержать: вся её мудрость исчезла. Теперь она проявляла все признаки раздражительной дамы, которой не удалось устроить то, чего она желала, и которая, к тому же, попалась в просак.

- Ну и что ж, вы об этом феномене не можете написать корреспонденцию в какое-нибудь русское издание? - спрашивала она.

- Сейчас никак не могу, но в то же мгновение, как я убеждусь, что портрет исчез из моего сада, я напишу, и не только напишу, а и буду кричать об этом феномене сколько хватит моего голоса.

- Так знаете ли что! - воскликнула, вся багровея, Елена Петровна, - напишите, что я фокусница и обманщица! Напишите, что вы убедились в этом! Изобразите меня во всем виде, со всеми онёрами, сделайте одолжение, пожалуйста!..

По счастию, в комнату вошел Олкотт и попросил меня последовать за собою для магнетического сеанса, - иначе я не знаю, чем бы кончилось мое объяснение с Еленой Петровной.

Однако после сеанса г-жа X. и г-жа Y. все же, очевидно по поручению Блаватской, всячески убеждали меня послать в Россию корреспонденцию об этом феномене. Я наотрез отказался, и оне замолчали.

Вообще об этом феномене, гораздо более интересном, чем многие из тех, о которых прокричали теософы в своих брошюрах и книжках, насколько я знаю, нигде не говорится - его замолчали в Париже и в Лондоне. Не замолчала его однако г-жа Желиховская и в одном из её фельетонов, о которых я говорил выше, попавшихся мне долгое время спустя, я нашел его описание. Но каково же было мое изумление, когда я узнал из этого фельетона, будто видел в тот вечер какое-то огненное явление, "как бы огненный шар, овальной формы, как лучезарное, голубовато-огненное яйцо" ("Одесский Вестник" 1884 г. No 123, статья: "Е. П. Блаватская и теософисты"). Я видел овальный медальон Елены Петровны, сначала с одним, потом с двумя, а затем опять с одним портретом, я видел и даже увез с собою овальный портретик, появившийся в медальоне, потом оказавшийся в моей шляпе и подаренный мне Еленой Петровной, нарисованный на кости, с наклеенным на него стеклом. Наконец, на заявление г-жи Y., что она видит какую-то серую человеческую фигуру, я, смеясь и тоном, в значении которого довольно трудно было ошибиться, сказал, что вижу тоже "тень, сгущающуюся у моей шляпы". Но, хоть и легко было увидеть "небо с овчинку" в такой компании, я тогда никакого "овального шара" (!!?), даже если б подобную непостижимую форму предмета и можно было постигнуть, не видал, ни о каком огненном яйце не говорил моим собеседницам, и это яйцо-овальный шар - всецело произведение творческой фантазии г-жи Желиховской.

Вернувшись домой, я, для очищения совести, вырыл в саду ямку и закопал в нее портрет. Через две недели я раскопал это, замеченное мною, местечко и - нашел портрет, конечно, в полной сохранности. Скажу даже больше, в течение этого времени, этих двух недель, Елена Петровна была у меня в саду, я нарочно провел ее по тому месту, где был зарыт портрет, но даже и её присутствие не помогло её невидимому спутнику исполнить задачу, успешное выполнение которой вероятно сделало бы меня фанатическим проповедником феноменов "посланницы махатм" [9].

VII.

Еще чаще, чем с Блаватской, пришлось мне, в то время, видаться с г-жей Y. Мы с ней вдвоем побродили по Парижу; отправлялись на заседание сената, где красноречивый Накэ в пламенных речах "проводил" новый закон о свободе развода, бывший тогда животрепещущей новостью дня. В этом заседании, среди сонма сенаторов французской республики, "ветхий деньми" Виктор Гюго дремал самым безцеремонным образом, пробуждаясь только от черезчур громких возгласов оратора и глядя равнодушным, ничего не выражавшим взглядом прямо перед собою. Этот почти безсмысленный взгляд уже давно всё пережившего поэта красноречиво говорил, что ему нет никакого дела не только до свободы развода, но и вообще до всего житейского, что над его седой, отмеченной божественной печатью головою уже веет крылом бледный призрак смерти. Этот бледный призрак обнял его и освободил от слишком долгой земной жизни менее чем через год после того, предоставив Парижу, жадному до зрелищ, неслыханное по своей торжественности и своеобразности зрелище, которого мне привелось быть свидетелем...

После долгой, утомившей нас прогулки забрались мы как-то с г-жею Y. в прелестный небольшой парк Монсо и около часу просидели, отдыхая на удобном садовом диванчике под густыми ветвями старых каштанов, скрывавших нас от знойных лучей солнца. Между нами велась очень оживленная и откровенная беседа о самых различных предметах, и г-жа Y. выказала мне такое участие, что я был глубоко тронут. Наконец она сказала:

- А чтобы доказать вам, что мое расположение не слова пустые, я вам поведаю такие вещи, о которых конечно и не заикнулась бы постороннему человеку. Я в эти дни много о вас думала - мне кажется, вы черезчур увлекаетесь теософическим обществом и боюсь я, как бы эти увлечения, во всех отношениях, не отозвались на вас вредно и прискорбно.

- Сердечно благодарю вас за ваше участие, - сказал я, - но, мне кажется, я уже не такой увлекающийся человек, каким вы меня считаете. Конечно, я очень заинтересован теософическим обществом - иначе быть не может - ведь я уже говорил вам, что всякие мистические и оккультные вещи составляют, в настоящее время, предмет моих занятий. Что же тут может быть для меня вредного? Или вы боитесь, что, под влиянием полковника Олкотта и Могини, я сделаюсь буддистом? Относительно этого вы можете быть совершенно спокойны.

- Ах нет, - совсем не то! - воскликнула г-жа Y., - дело не в чтении мистических книг и не в занятиях оккультизмом - вы можете иначе увлечься и поставить себя в крайне рискованное положение. Тут есть такие вещи, которые втягивают, отводят глаза, а когда человек очнулся и начинает видеть ясно - уже поздно! Ведь вы не передадите моих слов Елене?

- Если вы думаете, что передам, то пожалуйста ничего мне не говорите.

- Ну так слушайте. Что скажете вы о феномене с медальоном?

- Вы сами можете ответить на этот вопрос - вы должны были видеть мое к нему отношение.

- Но видите ли вы мое отношение к нему и вообще ко всему, что производит Елена?

- Говоря откровенно - пока еще не вижу.

- Вот то-то и есть! Знайте же, что между мною и ею нет ровно ничего общего. Я ее люблю, я привыкла любить ее с детства, и бывают минуты, когда мне ее очень жалко - как там ни говорите - ведь она глубоко несчастная женщина. Ну вот, вследствие этой жалости, мне и приходится иногда на многое закрывать глаза, хотя оно и возмущает меня глубоко. Но я ее люблю, мне ее жаль - и я не могу не быть к ней снисходительна. Теперь вот мы не виделись много лет, она пишет, просит меня приехать повидаться, у меня нет средств для такой поездки, но она высылает мне нужные для этого деньги - и вот я приехала. Я очень рада видеть ее, быть с нею, но, несмотря на это, между нами все рознь и рознь, ничего нет общего. Она вот постоянно заставляет меня писать об её обществе, обо всех этих феноменах, - ну что я тут поделаю?! Что только возможно, я готова для нея сделать, но наконец она требует невозможного... я многим готова для нея пожертвовать, но даже для нея не в состоянии пожертвовать совестью.

- Как совестью? да разве она от вас требует чего-либо подобного?

- Вот то-то и есть, что требует, давно, уже много лет она от меня этого требует. Ей, понимаете ли, то, что она требует, кажется пустяками, а для меня, - Если бы я согласилась на её желание - это было бы преступлением... понимаете - преступлением! Она меня понять не может, мы совершенно разно смотрим на вещи - ведь я христианка, а она... кто она? мы с вами этого не знаем, да может быть и сама она путем не знает. Она пристает ко мне так, что мне просто некуда от нея деваться. "Значит, говорит, ты меня не любишь, если не хочешь для меня даже этого сделать, ну что тебе стоит?" Понимаете ли, это просто какая-то детская наивность! И, представьте, X. ведь за одно с нею меня мучает...

- "Вот, говорит, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей". Ведь это что ж такое! X. действительно не знает границ своей жалости к Елене, но разве это настоящая любовь? Разве можно идти на ложь и преступление для того, чтобы доказать свою любовь!? Эта любовь, в конце концов, будет для них обеих только гибелью - и ничего больше. Вот *** (она назвала имя недавно умершего их родственника, - человека довольно известного) - он был большого ума и настоящий, искренний христианин, - умирая, на смертном одре, он меня умолял не поддаваться просьбам Елены и объяснить ей, что Если бы её желание исполнилось, Если бы я согласилась сделать то, о чем она меня постоянно просит, это, прежде всего, ей самой было бы гибелью...

- Да в чем же дело? - сказал я, - ведь вы говорите все намеками.

- Я иначе не могу говорить.

- Но ведь из ваших намеков я должен заключить нечто ужасное. Вы говорите: "преступление", "погибель"...

- Так оно и есть. Поймите сами, о чем я говорю - это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала совершенно достаточно, чтобы предупредить вас. Берегитесь - можно запутаться! Елена именно такая женщина - она иногда поступает совершенно наивно, просто глупо; но в то же время умеет напустить такого дыму... Если бы знали вы, каких людей она запутывала в свои сети!

- Однако, вы сказали так много, что лучше прямо договорить.

- Нет, я ничего не скажу больше! - воскликнула г-жа Y. - Я слишком много сказала, и в том, что я сказала, уже совсем мало ии, на которых я не поставила точек, сами поставьте - à bon entendeur-salut!

- Так значит - все эти феномены махатм, вся эта деятельность, - только обман, обман и обман! - воскликнул я.

- Я молчу! - торжественно произнесла г-жа Y. и действительно не хотела больше прибавить ни слова.

Через несколько месяцев, из России, она мне писала, вспоминая этот разговор наш и письменно повторяя снова все, мною здесь сказанное. Письмо это у меня хранится [10].

Вынужденный статьями г-жи Желиховской, которая лучше чем кто-либо знает, кого я называю буквой Y., говорить о теософическом обществе и его создательнице, я не могу пренебрегать таким важным обстоятельством, не могу и не должен. В цепи доказательств теософических обманов признание г-жи Y., не только словесное, но и письменное, является весьма важным звеном.

Я был глубоко благодарен г-же Y. за это признание, действительно произведшее на меня очень сильное впечатление и заставившее меня еще строже, еще холоднее, относиться к тому, что было перед моими глазами. Ослабить мой интерес к теософическому обществу и к самой Блаватской это признание не могло - ведь уже я сам был настороже, ведь я сам уже сказал себе, что во всяком случае не все феномены Елены Петровны истинны.

Я весьма склонен был присоединиться к мнению г-жи Y., что Блаватская - медиум, что большинство её феноменов медиумического происхождения. Я уже имел случай близко разглядеть многих медиумов и отлично знал, что каждый из них непременно производит иногда явления обманные, но что это еще нисколько не доказывает, что все производимые им явления - обманны. Вышло что-нибудь необычное само собою - прекрасно, не выходит - и вот какая-то непреодолимая сила заставляет медиума "помочь" явлению, сфокусничать. Я давно уже убедился, что таково общее правило не только профессиональных медиумов, но и всяких. Чудесное - это такая бездна, которая неудержимо втягивает в себя, и все цветы, в ней растущие, как ядовитые, так и безвредные, обладают одинаково опьяняющим ароматом.

Я уже и без г-жи Y. очень ясно видел, что не могу найти у Блаватской и в её обществе того, за чем первоначально к ней являлся, но уйти от нея пока не было никакой причины - напротив, были две весьма серьезные причины для того, чтобы не только остаться, но и по возможности сблизиться с нею и с её обществом. Что касается этой новой теософии и её литературы - ведь я не знал еще ровно ничего, значит, нужно было хорошенько познакомиться с этой литературой, с этим учением и уяснить себе, что в нем заключается нового и что заимствовано из источников, уже мне известных.

Меня, например, крайне занимал, вместе с кружком парижских теософов, вопрос о "карме" и о "нирване" в объяснении Олкотта, Могини и Блаватской. Да и не одно это. Интересного было чрезвычайно много.

Что же касается самой Блаватской, после беседы с г-жей Y., я окончательно дал себе слово - во что бы то ни стало разглядеть эту женщину.

Хотя в Европе и не было еще настоящего теософического движения, но оно могло развиться не сегодня - завтра (как это и случилось). Теперь вокруг Блаватской собрано несколько человек, через год - другой за ней пожалуй пойдут тысячи, как уже пошли в Америке и в Индии. Что же она такое - эта основательница если не нового, то во всяком случае обновленного учения, которое она пропагандирует своими феноменами; что в этих феноменах истинно и что ложно, и есть ли в них хоть что-нибудь истинное?

Меня она, по счастью, во всяком случае, не собьет с толку, но ведь даже в тогдашнем маленьком кружке парижских теософов я видел несколько лиц, искренно увлекающихся, готовых, очертя голову, кинуться в бездну, куда заглянуть приглашает их Елена Петровна, поднимая руку, звеня своими невидимыми серебряными колокольчиками и проделывая свои феномены. Ведь если все эти феномены, все как есть, - один только обман - что же такое эта Елена Петровна? В таком случае это ужасная и опасная воровка душ!

И она, очевидно, хочет всеми мерами постараться раскинуть свою паутину как можно дальше, она мечтает распространить ее и на Россию. Для этого она и просит г-жу Y., просит уже давно, несколько лет, помочь ей и совершить преступление. Для этого она так ухватилась и за меня - конечно, в подобном деле, ей нужен человек, который много пишет и которого читают.

Затем у меня была еще одна мысль, или, вернее, еще одно чувство: мне, как и г-же Y., было жалко эту Елену Петровну, эту талантливую женщину, у которой, несмотря на все, я уже подметил и почуял не совсем еще погибшую душу. Как знать, быть может есть еще возможность, тем или иным способом, остановить ее и спасти как для нея самой, так и для тех, кого она погубить может своею ложью, своим обманом. Да и вместе со всем этим разве сама она не была интереснейшим феноменом, - с её умом и талантливостью, с её смешной простотой и наивностью, с её фальшью и искренностью? Разглядеть, изучить такой феномен, такой живой "человеческий документ" - тянуло. Надо было только знать, что голова не закружится, что ядовитый цветок бездны не опьянит;- но в этом смысле я за себя не имел пока оснований бояться.

VIII.

Мое отношение к феномену с медальоном, на который Блаватская возлагала большия надежды, очевидно, возъимело не малое действие: Елена Петровна объявила, что феноменов больше не будет, что она чувствует себя слишком больной для значительной затраты жизненной силы, требуемой этими явлениями. Время от времени она удостоивала нас, да и то крайне редко, звуками своего серебряного колокольчика. Иной раз эти звуки доносились как-бы издали, раздавались в конце корридора, где находилась её комната, - и это было бы довольно интересно, Если бы я не знал, что в корридоре находится Бабула, что он всегда имеет доступ в комнату своей госпожи и что он преестественнейший плут - достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы убедиться в этом. К тому же г-жи X. и Y. однажды сообщили мне:

- Этот Бабула презабавный, когда Елена занята и нам нечего делать, мы призываем его к себе и обо всем разспрашиваем. Он уморительно раcсказывает обо всем, что творится в Адиаре...

- Вот я его и спрашиваю, - продолжала г-жа Y., - видел ли он "махатм?", он смеется и говорит: "видел не раз". Какие же они? - спрашиваю, а он отвечает: "хорошие, говорит, кисейные". И опять смеется.

- Ужасная шельма! - заметила г-жа X. - Она его спрашивает: "какие?", а он вдруг - "кисейные" - да так и прыскает!

Этот разговор показался мне не безъинтересным, и я тогда же записал его, а в беседе с Еленой Петровной посоветовал ей, смеясь, как можно скорей удалить Бабулу.

- Помяните мое слово, - сказал я, - у вас с ним еще скандал будет - он совсем не надежен.

Она ничего мне на это не ответила, и не знаю даже, поняла ли смысл моей фразы.

Какой вышел скандал с Бабулой месяца через два после того в Лондоне, - я не знаю, но его поспешили отправить в Индию и с тех пор о нем не было речи [11].

Когда раздавался звук колокольчика в конце корридора, Блаватская вскакивала, говорила: "хозяин зовет!" и удалялась в свою комнату.

Показывала она нам не раз еще один маленький феномен. На некотором, довольно значительном разстоянии от стола или зеркала она встряхивала рукою, будто отряхая с нея какую-нибудь жидкость, и при этом на поверхности стола или зеркала раздавались сухие, совершенно внятные звуки. На мой вопрос, что это такое, конечно она не могла дать мне никакого объяснения кроме того, что она желает, чтобы были эти звуки - и они происходят.

- Постарайтесь напрягать свою волю, - говорила она, - может быть и у вас выйдет.

Я напрягал волю изо всех сил, но у меня ничего не выходило. Между тем, когда она клала свою руку мне на плечо, а я встряхивал рукою, на столе и зеркале раздавались такие же точно звуки, как и у нея.

Раза два, в моем присутствии, бывало еще и такое явление: вокруг нея начинали раздаваться более или менее громкие стуки, хорошо известные каждому, кто присутствовал на медиумических сеансах.

- Слышите, скорлупы забавляются! - говорила она.

Стуки увеличивались, распространялись.

- Цыц, шельмы! - вскрикивала она, - и все мгновенно стихало...

***

У madame де-Барро было за это время несколько conférences"ов, на одном из которых Елена Петровна всеми мерами постаралась собрать как можно больше народу. Но все же больше двадцати пяти, шести лиц никак не нашлось. С одной стороны около меня оказался князь У., а с другой - виконт - Мельхиор де-Вогюэ, которого я прежде встречал несколько раз в Петербурге. Князь У. все меня спрашивал:

- А как вы думаете, мне кажется, Лев Николаевич Толстой ничего не может иметь против теософии?

Князь У. был ревностным поклонником идей "яснополянского господина", только что вступившего, по крайней мере публично, в новый фазис своего развития.

- Ей-Богу ничего не могу сказать вам, - отвечал я, - я не знаком с графом Толстым.

Он никак не мог успокоиться и все продолжал допытываться:

- Однако, как вы думаете? Право, тут нет ничего такого, что было бы в разрез с его взглядами...

Тюрманн заставил замолчать и Олкотта, и Могини, и madame де-Морсье, а, наконец, даже Блаватскую - и сыпал фразами.

- Какой этот француз болтун! - обратился ко мне по-русски де-Вогюэ.

Мне показалась очень смешной эта фраза, "этот француз" в устах француза, и то, что он произнес ее по-русски, причем "болтун", конечно, вышло: "бальтун".

Право, приставания князя У. с вопросом о том, что на все это скажет Лев Николаевич Толстой и фраза виконта де-Вогюэ были самым интересным не только для меня, но и вообще самым интересным на этом conférencéе!..

***

Елена Петровна, повидимому, уже убедилась, что "пока" в Париже ей делать нечего, что не настало еще для нея здесь время заставить говорить о себе tout Paris. Ея лондонские друзья обещали ей более удачи и торжества в столице туманного Альбиона, и она с каждым днем начинала громче толковать о неизбежности скорого переезда в Лондон.

- Побалуюсь вот еще немножко с вами, - говорила она своим двум родственницам и мне, - распростимся мы, да и перевалюсь я в Лондон, - пора, ждут меня там. Синнет ждет не дождется. Там все как следует устроено, да и "психисты" давно желают меня улицезреть en personne - уже больно я их заинтересовала. Ну что ж, пускай полюбуются! ("Психисты" означало - членов "лондонского общества для психических изследований"). Вообще Елена Петровна все это время продолжала находиться в самом лучшем настроении духа. Один только раз увидал я ее в новом еще тогда для меня виде.

Я, как-то по инерции, продолжал магнетические сеансы с Олкоттом, хотя, говоря по правде, кроме головной боли ничего не испытывал после этих сеансов.

Приезжаю я раз в обычное время и сразу замечаю, что в доме неладно. У Бабулы перекошена физиономия, Могини совсем растерян и озабочен, а Китли имеет вид до последней степени перепуганного зайца. Спрашиваю: не случилось ли чего? объясняют мне, что "madame" совсем разстроена, а "полковник" болен. Потом оказалось, в чем дело. Елена Петровна узнала, что на одном из conférences"ов, в её отсутствие, полковник черезчур увлекся. Он стал распространяться о её "хозяине", махатме Мориа, называя его полным именем, вытащил из кармана и всем показывал знаменитый шарф и, в довершение всего, кончил проповедью самого "экзотерического", "общедоступного" буддизма, причем поставил перед собою даже статуэтку Будды.

Узнав об этом, "madame" перепугалась и дошла до крайнего предела негодования. Что она сделала с несчастным полковником - я не знаю, но когда я вошел в его комнату, то увидел его лежащим на убогой железной кровати, в старом сереньком, драповом халатике и с головой, обвязанной шелковым платком.

Он объявил мне, что совсем болен, что у него невыносимо болит голова.

Через две, три минуты к нам, как буря, ворвалась Блаватская, в своем черном балахоне, с искаженным лицом и вытаращенными, сверкавшими глазами. Она очевидно не в силах была высидеть у себя в комнате и почувствовала необходимость излить свой гнев. Меня она положительно не заметила в первую минуту, я к тому же и сидел у окна, встороне.

Устремясь к кровати Олкотта, она быстро-быстро выпалила несколькими английскими фразами, из которых я мог только разобрать, что дело идет о том, что она ведь не раз запрещала называть master"а полным именем!..

Олкотт как-то испуганно съёжился.

- У! старый дурак! - крикнула она по-русски и изо всех сил пихнула его кулаком в бок.

Полковник глубоко вздохнул и только молча перевернулся лицом к стенке. Тут она меня заметила, но нисколько не смутилась.

- Ну, подумайте, только подумайте, - не осел ли он! - обратилась она ко мне и, в отборных выражениях, изложила всю вину несчастного полковника.

Впрочем через два дня эта буря совершенно стихла. Елена Петровна вернула свое расположение президенту теософического общества и даже милостиво не раз к нему обращалась:

- Болван Олкотт, старый кот, пошел вон!

Тогда он усмехался и произносил:

- Што такой? бальван? што# такой?

И вдруг начинал декламировать:

Вольга, Вольга, вэсной многоводной

Ти нэ так затопльяешь полья!..

Он оставался крайне довольным своим знанием русского языка и производимым на меня впечатлением.

Воля ваша, когда при мне говорили потом о серьезной деятельности полковника Олкотта, или когда я читал о нем, как о некоем герое, как о знаменитости, проповеднике новой религии, увлекающем за собою безчисленные толпы, - каждый раз вспоминал я его фигуру в сереньком халатике, с обвязанной головою, получающую здоровый удар в бок от десницы "madame" и с каким-то детским вздохом существа подначального и обиженного поворачивающуюся к стенке. И весь этот знаменитый полковник, который, как бы то ни было, умел и умеет заставлять говорить о себе, мгновенно исчезал, и я слышал:

"Болван Олкотт, старый кот, пошел вон!"

Мне смешно, очень смешно; но что старому коту до чьего-либо смеха, когда на свете так много мышей, представляющих столь легкую и приятную добычу!..

***

Кроме этой бури, вызванной увлечением полковника на conférencéе, во время пребывания Блаватской в Париже случился еще один инцидент, в котором главной героиней оказалась фрейлина А.

Она явилась к Елене Петровне и с негодованием стала раcсказывать ей и её родственницам о том, что некая старуха См-ва, издавна проживающая в Париже и хорошо известная тамошней русской колонии, распространяет самые ужасные вещи об Елене Петровне, о её молодости и вообще о её жизни в России, и доходит до того, что объявляет, будто Елену Петровну попросили, много лет тому назад, о выезде из Тифлиса за всякие некрасивые деяния.

Елена Петровна вскипела и объявила:

- Я тотчас же напишу князю Дундукову-Корсакову, и он вышлет мне такое оффициальное удостоверение, которое заставит навсегда замолчать эту старуху!

Сказала и сделала: ко времени отъезда Блаватской в Лондон это удостоверение пришло. Г-жа А. перевела его на французский язык, в русской конторе Ленца, отпечатала в достаточном количестве экземпляров и раздала всем теософам, прося распространять эти экземпляры всюду, где только можно:

Вот этот документ:

Traduction.

Certificat.

Le présent document a été délivré par la Chancellerie du Maître de Police de Tiflis à la femme du Conseiller d'Etat Actuel, Hélène Petrowna Blavatzki, et à sa demande, pour constater que, par suite de l'enquête faite dans les archives de la Chancellerie, il a été constaté qúaucune poursuite n'a jamais été intentée, ni aucune accusation portée contre cette dame, soit pour vol, soit pour escroquerie.

En un mot pendant tout son séjour à Tiflis, M-me Blavatzki n'a jamais donné lieu à aucune action pouvant impliquer une supposition de vol ou autre acte indélicat.

En foi de quoi je le certifie par ma signature et l'apposition du cachet officiel.

Tiflis, le 7 Juin 1884.

Le Maître de Police (Signé: L. S.)

Pour traduction conforme

Comptoir Francq-Russe

E. Lenz.

Comptoir Franco-Russe

42, Boul-d Haussmann,

Paris. [12]

Когда г-жа А. передала мне несколько экземпляров этого курьезного документа, я, читая его, просто не верил глазам своим и не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

- Помилуйте! да ведь такое "удостоверение" компрометтирует хуже всяких обвинений! ведь вы этим приготовили самое полное торжество для См-ой! да и наконец ваш документ доказывает только, что в "архивах канцелярии полицеймейстера" нет дела о воровстве или другом "неделикатном" деянии; однако очень легко иным путем попросить кого угодно выехать из города за всякие некрасивые вещи, причем никаких следов в полицейских архивах не остается...

Но г-жа А., особа самолюбивая, уверенная в своей практичности и высших дипломатических способностях, не поняла меня, разсердилась и долго потом, при встречах, обращалась ко мне с какою-то кисло-сладкой ужимкой.

Сама Елена Петровна, конечно, поняла и, получив эту прелесть, писала мне про г-жу А. "...не благодарила ее за напечатанный certificat в том, что я не воровка, потому что такой глупый документ"...

Бедная "madame"! - и при жизни ей оказывались, да и после смерти оказываются некоторыми дамами, под видом прославления её и выгораживания, самые ужасные, медвежьи услуги...

IX.

Блаватская уехала в Лондон, клянясь мне в вечной дружбе и поручая меня m-me де-Морсье, которая должна была следить за тем, чтобы мой интерес к теософическому обществу "не отцвел, не успевши расцвесть". Всю вторую половину лета я провел в усиленной работе - написал большой роман и жадно зарывался в сокровища древней и новой мистической литературы, предоставляемые мне Национальной библиотекой, букинистами латинского квартала и "ларями" набережной Сены. Мне плыли в руки такие "редкости", такие курьезы, такие неожиданные вещи, что я совсем забыл о своих больных нервах и делал именно то, против чего остерегали меня доктора, отправляя в долгое заграничное путешествие ради полной перемены образа жизни и всех впечатлений.

В сочинениях и объяснениях проповедников теософического общества я пока нашел оригинального не особенно много; но все же они служили дополнением в моих занятиях. Я терпеливо дочитывал два объёмистых тома Isis unveiled [13] Блаватской, да еще вдобавок в рукописном французском переводе, оставленном мне Еленой Петровной для соображений - можно ли издать его с очень значительными сокращениями.

При чтении первой части этой книги, еще во время пребывания Блаватской в Париже, я как-то сказал г-же Y.: "мне кажется - "Isis unveiled" - самый интересный из феноменов Елены Петровны и, пожалуй, самый необъяснимый." [14].

Теперь, отлично зная объяснение всех этих "феноменов", я тем более подтверждаю мое мнение. Немало потрудилась "madame" над своей книгой, не мало прочла для нея и запомнила. Без ватиканских "уник" она, конечно, могла обойтись; но несомненно должна была одолеть целую специальную библиотеку.

Ея "Изида" - это огромный мешок, в который, без разбору и системы, свалены самые разнородные вещи. Есть в ней, безспорно интересное и серьезное, добытое как старыми, так и, сравнительно, новыми авторами, есть несколько остроумных замечаний и выводов и самой Блаватской; но вместе с тем и всякого вздору, ни на что непригодного, - сколько угодно. Для того, чтобы сделать такой вывод об "Изиде", вовсе даже не надо в течение трех лет изучать мистическую и оккультическую литературу, ежедневно принимая эту пряную пищу в аллопатических приемах, - для этого достаточно прочесть хотя бы Элифаса Леви, Сент-Ива, Франка, Венсана, Гёрреса и др., достаточно быть au courant новейших изследований по гипнотизму и близким к нему предметам.

Да, вряд ли мудрецы Тибета принимали участие в литературной деятельности "madame" - по крайней мере они не могли подсказать ей иной раз самых простых вещей. Вот маленький образчик этого - письмо из Эльберфельда, в начале осени 1884 года. [15]

"Всеволод Сергеич, милый, найдите мне, Бога ради по-русски перевод термина génération spontanée-ну как это по-русски "мгновенное зарождение" что-ли? Чорт бы побрал ученых, которые выдумывают слова, а в диксионерах их нет. Прошу вас, найдите и сейчас же, не медля дайте знать, мне нужно для моей Катковской статьи, которая, наконец, кончается. Спасите, родной... ваша Е. Блаватская".

Чего было бы проще поднять руку, позвонить серебряным колокольчиком, вызвать из Тибета всезнающего махатму или его "челу" - и спросить!.. Но о сочинениях "madame" речь впереди...

Я время от времени переписывался с Еленой Петровной и в моих письмах, выражая лично ей невольное расположение и участие, тем не менее стремился к своей цели, сказав себе: "не уйду, пока не узнаю, что такое она и её феномены". Я, конечно, не разсчитывал, что она сразу, да еще и письменно, совсем проговорится и себя выдаст; но я уже настолько знал ее, чтобы разсчитывать на её постоянные, "маленькие" проговариванья, которые, в общей сложности, составят нечто большое и осязательное.

Будучи в высшей степени порывистой, несдержанной и, в иные минуты, до крайности наивной, - Блаватская могла "до конца" отуманить только людей, еще более наивных, чем она, еще более несообразительных. Главная же её сила и условие её успехов заключались в необычайном её цинизме и презрении к людям, которое она скрывала весьма удачно, но которое все же иной раз прорывалось неудержимо. "Чем проще, глупее и грубее "феномен", - признавалась она мне впоследствии, - тем он вернее удается. Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы какие львы и орлы, во всех странах света, под мою свистульку превращались в ослов и, сто#ило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!.."

Но в то время до этих признаний было еще далеко; "madame" продолжала морочить меня своим "хозяином", уверяя, что я состою под особым его покровительством. О феноменах же писала, все еще находясь под впечатлением парижских неудач: "Ничего я не могу сделать по части феноменов, от них мне и так тошно. И не говорите про них"...

Она все корила меня "подозрительностью". Сообщил я ей о сеансах магнетизера Робера и его ясновидящего субъекта, Эдуарда, который, вместе со своим наставником, притворялся и фокусничал несомненно. А она мне в ответ: "государь мой, Всеволод Сергеич. Вы ужаснейший и неисправимый - не скептик, а "подозритель". Ну, что вам сделал этот Eduard, почему вы думаете, что он притворяется? А впрочем - мне-то что? подозревайте всех на здоровье. Вам же хуже..." Это подчеркнутое всех было очень ясно. Или вот - еще яснее: "скверно на свете жить, подозревая всех и каждого. Совершенно уверена, что перед людом говорить про меня подозрительно не станете. Я-то, по крайней мере, подозрительницей никогда не была; и кого люблю, так люблю в сурьез - а таких весьма мало..."

Я утверждаю, и в конце концов из дальнейшего раcсказа и её писем будет ясно, что, наметив человека, желая его затуманить и сделать своим послушным орудием, она действовала сердечностью и задушевностью. Она убеждала его в своей преданности, горячей любви и дружбе - и затем, именем этих чувств, упрашивала его сделать для нея то или другое. Все сводилось на почву личных отношений, чувства. С женщинами подобная тактика творила чудеса.

Из Лондона, в конце лета, Блаватская переехала в немецкий город Эльберфельд и писала мне оттуда: "Я здесь, без ног, но с Олкотом, Могини и несколькими немецкими теософами... Здесь прелестный городок и прелестное семейство теософов M-r и M-me Gebhard, и его три сына и невестка, и племянников с племянницами всего 9 человек. Дом огромный, богатый... Она - ученица Eliphas Levi и с ума сходит по оккультизму. Приезжайте на несколько дней..."

В это время чрезмерные занятия мои дали себя знать. Я вдруг почувствовал большое утомление и слабость. Пришлось обратиться к доктору, и он, конечно, потребовал временного прекращения всяких работ, полного покоя и развлечений. Парижские развлечения для меня не существовали, и я решился проветриться и развлечься, съездив в Эльберфельд к Блаватской. Если бы я сообразил, что экскурсия в область мнимых чудес может только еще больше разстроить нервы и Если бы предчувствие шепнуло мне, какому неожиданному испытанию придется мне подвергнуться - я бы не поехал несмотря на все мое желание увидеть "madame" и побороться с нею.

В знойный августовский день, 24-го по новому стилю, я выехал из Парижа. Чувствуя себя очень дурно, я положил отдохнуть на полпути, в Брюсселе. К тому же я никогда еще не бывал в Бельгии и не видал Брюсселя. Остановился я в Grand-Hôtel"е, ночью очень плохо спал, утром вышел пройтись по городу и на лестнице столкнулся с г-жей А. К моему изумлению она встретила меня без кисло-сладкой ужимки и даже весьма приветливо. Нам обоим было скучно, и мы просто обрадовались друг другу. Оказалось, что она в Брюсселе по каким-то своим делам, должна съездить в Кёльн, потом еще куда-то.

- А вы зачем здесь?

- Я еду в Эльберфельд к Блаватской - она больна и зовет меня.

- Ну, так и я поеду с вами.

- Отлично. Когда же мы едем?

- Завтра в девять, часов утра, - это самый подходящий поезд, потому что иначе нам придется приехать в Эльберфельд вечером, часам к десяти, не раньше.

Решив это, мы провели весь день вместе, а вечером г-жа А. раcсказала мне столь много поразительного, удивительного и таинственного, что я пришел в свою комнату с совершенно затуманенной головою и, хоть и был уже очень поздний час, не мог заснуть. Я хорошо знал, что, несмотря на все усилия вчерашней правоверной науки отрицать сверхчувственное, оно существует и время от времени проявляет себя в людской жизни, но я так же очень хорошо знал, что проявления эти редки, и что иначе быть не может. А тут вдруг сверхчувственное, в самых разнообразных и подчас совершенно нелепых видах, буквально затопляет жизнь здоровой, крепкой, энергичной и вдобавок поглощенной матерьяльными делами и заботами особы! Вся ночь прошла почти без сна; в седьмом часу я оделся и велел подать себе чаю. Около восьми подают мне записку г-жи А. Пишет, что и она не спала, так как кругом нея шла какая-то невидимая борьба, что у нея разболелась голова и что ехать нельзя, ибо все её ключи пропали. Иду к ней. Стоит среди чемоданов и сак-вояжей. Уверяет меня:

- Все ключи, все до одного пропали, а ночью были тут, на глазах!

- Пошлите за слесарем.

- Уже я послала.

Явился слесарь, отпер чемодан, а в чемодане связка ключей и в связке ключ и от этого же чемодана.

- Вот видите что со мной cлучается! - торжественно воскликнула г-жа А.

- Вижу.

Так как на девяти часовой поезд мы опоздали, то и согласились сделать прогулку по городу и ехать в час. Но тут я внезапно почувствовал необыкновенную слабость и меня стало клонить ко сну. Я извинился перед г-жей А., пошел к себе и бросился на кровать. Однако, я не заснул, а лежал с закрытыми глазами - и вот передо мной, один за другим, стали проходить, совершенно ясно и отчетливо, разные неизвестные мне пейзажи. Это было для меня так ново и красиво, что я лежал не шевелясь, боясь нарушить и уничтожить очарование. Наконец понемногу все затуманилось, слилось - и я уже ничего не видел.

Я открыл глаза. Моей сонливости и слабости как не бывало. Я вернулся к г-же А. и не мог удержаться, чтобы не раcсказать ей бывшего со мною, причем очень подробно, со всеми особенностями, описал виденные мною пейзажи.

Мы сидели в купэ мчавшего нас поезда и беседовали. Вдруг г-жа А., взглянув в окно, крикнула:

- Смотрите! один из ваших пейзажей!

Мне стало даже жутко. Сомнений не могло быть, как не было для меня сомнения и в том, что я никогда не ездил по этой дороге, не бывал в этой стране. Пока не стемнело - я снова, в действительности, переглядел все то, что видел утром, лежа на кровати с закрытыми глазами.

Приехали мы в Эльберфельд, остановились в гостиннице Victoria и, решив, что еще не очень поздно, отправились к Блаватской, в дом коммерсанта Гебгарда, чуть ли не самый лучший дом в Эльберфельде.

X.

Мы застали нашу бедную "madame" совсем распухшей от водянки, почти недвижимой в огромном кресле, окруженную Олкоттом, Могини, Китли, двумя англичанками из Лондона, мистрис и мисс Арундэль, американкой Голлуэй и Гебгардом с женою и сыном. Другие Гебгарды, а также "племянники и племянницы", о которых мне писала Блаватская, куда-то уехали из Эльберфельда.

"Madame", увидя нас, обрадовалась чрезвычайно, оживилась, затормошилась на своем кресле и стала "отводить душу" русским языком, к ясно подмеченному мною неудовольствию окружавших.

Мы находились в большой, прекрасной гостиной. Арка разделяла эту комнату на две части, тяжелые драпировки были спущены и что находилось там, в другой половине гостиной - я не знал. Когда мы достаточно наговорились - Елена Петровна позвала Рудольфа Гебгарда, молодого человека с весьма хорошими манерами, шепнула ему что-то - и он исчез.

- Я сейчас сделаю вам сюрприз! - сказала она.

Я скоро понял, что сюрприз этот относится к скрытой за драпировкой половине гостиной, так как там началась какая-то возня.

Вдруг занавеси отдернулись и, освещенные ярким, голубоватым светом, сконцентрированным и усиленным рефлекторами, перед нами выросли две поразительные фигуры. В первое мгновение мне представилось, что я вижу живых людей - так ловко было все придумано. Но это оказались два больших задрапированных портрета махатм Мориа и Кут-Хуми, написанных масляными красками художником Шмихеном, родственником Гебгардов.

Потом, хорошо разглядев эти портреты, я нашел в них много недостатков в художественном отношении; но живость их была значительна, и глаза двух таинственных незнакомцев глядели прямо на зрителя, губы чуть что не шевелились.

Художник, конечно, никогда не видал оригиналов этих "портретов", Блаватская и Олкотт уверяли всех, что он писал по вдохновению, что его кистью водили они сами и что "сходство поразительно". Как бы ни было - Шмихен изобразил двух молодых красавцев. Махатма Кут-Хуми, одетый во что-то грациозное, отороченное мехом, имел лицо нежное, почти женственное и глядел ласково прелестными светлыми глазами.

Но стоило взглянуть на "хозяина" - и Кут-Хуми, со всей своей нежной красотой, сразу забывался. Огненные черные глаза великолепного Мории строго и глубоко впивались в вас и от них нельзя было оторваться. "Хозяин", как и на миниатюрном портрете в медальоне Блаватской, оказывался украшенным белым тюрбаном и в белой одежде. Вся сила рефлекторов была устремлена на это мрачно прекрасное лицо, и белизна тюрбана и одежды довершала яркость и живость впечатления.

Блаватская потребовала для своего "хозяина" еще больше свету, Рудольф Гебгард и Китли переместили рефлекторы, поправили драпировку портрета, отставили в сторону Кут-Хуми - эффект вышел поразительный. Надо было просто напоминать себе, что это не живой человек. Я не мог оторвать от него глаз.

Больше часу продержали меня Олкотт и Блаватская перед этим портретом. Наконец у меня заболела голова от чрезмерно яркого света, и вообще я почувствовал сильную усталость, - путешествие, две ночи, проведенные почти без сна - все это действовало. Я сказал г-же А., что не в силах дольше оставаться, и что вообще нам пора вернуться в нашу Victoria и скорее лечь спать. Она сама жаловалась на сильную усталость. Блаватская нас отпустила, взяв слово, что мы вернемся как можно раньше утром.

По дороге в гостинницу мы только и могли говорить об удивительном портрете "хозяина" и, среди мрака, он так и стоял передо мною. А стоило закрыть глаза - я видел его ярко, во всех подробностях.

Пройдя в свою комнату я запер дверь на ключ, разделся и заснул.

Вдруг я проснулся или, что во всяком случае вернее, мне приснилось, почудилось, что я проснулся от какого-то теплого дуновения. Я увидел себя в той же комнате, а передо мной, среди полумрака, возвышалась высокая человеческая фигура в белом. Я почувствовал голос, неведомо каким путем и на каком языке внушавший мне зажечь свечу. Я не боялся нисколько и не изумлялся. Я зажег свечу, и мне представилось, что на часах моих два часа. Видение не исчезало. Передо мной был живой человек, и этот человек был, конечно, не иной кто как оригинал удивительного портрета, его точное повторение. Он поместился на стуле рядом со мною и говорил мне, "на неведомом, но понятном языке" разные интересные для меня вещи. Между прочим он объяснил, что для того, чтобы увидеть его в призрачном теле (en corps astral) я должен был пройти через многия приготовления и что последний урок был дан мне утром, когда я видел, с закрытыми глазами, пейзажи, мимо которых потом проезжал по дороге в Эльберфельд, что у меня большая и развивающаяся магнетическая сила.

Я спросил, что же должен я с нею делать; но он молча исчез.

Мне казалось, что я кинулся за ним; но дверь была заперта. У меня явилось представление, что я галлюцинирую и схожу с ума. Но вот махатма Мориа опять на своем месте, неподвижный, с устремленным на меня взглядом, такой, точно такой, каким запечатлелся у меня в мозгу. Голова его покачнулась, он улыбнулся и сказал, опять-таки на беззвучном, мысленном языке сновидений: "Будьте уверены, что я не галлюцинация и что ваш рассудок вас не покидает. Блаватская докажет вам завтра перед всеми, что мое посещение было истинно". Он исчез, я взглянул на часы, увидел, что около трех, затушил свечу и заснул сразу.

Проснулся я в десятом часу и вспомнил все очень ясно. Дверь была на запоре; по свечке невозможно было определить - зажигалась ли она ночью и долго ли горела, так как, по приезде, еще до отправления к Блаватской, я зажигал ее.

В столовой гостинницы я застал г-жу А. за завтраком.

- Спокойно ли вы провели ночь? - спросил я ее.

- Не очень, я видела махатму Мориа!

- Неужели? ведь и я тоже его видел!

- Как же вы его видели?

Я проговорился и отступать было поздно. Я раcсказал ей мой яркий сон или галлюцинацию, а от нея узнал, что на её мысли о том - следует ли ей стать форменной теософкой и нет ли тут чего-либо "темного" - махатма Мориа явился перед нею и сказал: "очень нам нужно такую козявку!"

- Так именно и сказал: "козявку", и сказал по-русски! - уверяла меня г-жа А., почему-то особенно радуясь, что махатма назвал ее "козявкой".

А потом прибавила:

- Вот пойдем к Блаватской... что-то она скажет? ведь если это был Мориа и нам не почудилось, так она должна знать.

Отправились в дом Гебгарда. Блаватская встретила нас, как мне показалось, с загадочной улыбкой и спросила:

- Ну, как вы провели ночь?

- Очень хорошо, - ответил я.

И легкомысленно прибавил:

- Вам нечего сказать мне?

- Ничего особенного, - проговорила она, - я только знаю, что "хозяин" был у вас с одним из своих "чел".

В этих словах её не было ровно никакой доказательной силы. Ведь она не раз, не только словесно, но и письменно объявляла мне, что "хозяин" меня посещает. Однако г-жа А. нашла слова эти удивительными и принялась раcсказывать наши видения.

Блаватская не могла скрыть охватившей ее радости. Она забыла все свои страдания, глаза её метали искры.

- Ну вот, ну вот, попались-таки, господин скептик и подозритель! - повторяла она. - Что теперь скажете?

- Скажу, что у меня был очень яркий, живой сон или галлюцинация, вызванная моим нервным состоянием, большою усталостью с дороги, после двух безсонных ночей, и сильным впечатлением, произведенным на меня ярко освещенным портретом, на который я глядел больше часу. Если бы это было днем, или вечером до тех пор, пока я заснул, если б я, наконец, не засыпал после того, как исчез махатма - я склонен был бы верить в реальность происшедшего со мною. Но ведь это случилось между двумя снами, но ведь он беседовал со мною не голосом, не словами, не на каком-либо известном мне языке и, наконец, он не оставил мне никакого матерьяльного доказательства своего посещения, не снял с головы своей тюрбана, как было это с Олкоттом.

Вот три крайне важных обстоятельства, говорящих за то, что это был только сон или субъективный бред.

- Это, наконец, Бог знает что такое! - горячилась Елена Петровна, - вы меня с ума сведете своим неверием. Но ведь он говорил вам интересные вещи!

- Да, говорил именно то, чем я был занят, что находилось у меня в мозгу.

- Однако ведь он сам уверил вас, что он не галлюцинация!?

- Да, но он сказал, что вы при всех докажете мне это.

- А разве я не доказала тем, что я знала о его посещении?

- Я не считаю этого достаточным доказательством.

- Хорошо, я докажу иначе... Пока же... ведь вы не станете отрицать, что видели его и с ним беседовали?!.

- Какую же возможность имею я отрицать то, что с моих слов известно г-же А., а через нея и вам? мне не следовало проговариваться, а теперь уже поздно, сами знаете: слово - не воробей, вылетело, так его назад не заманишь...

Блаватская зазвонила в электрический колокольчик, собрала всех своих теософов и стала, с присущей ей раздражающей шумливостью, раcсказывать о происшедшем великом феномене.

Можно легко себе представить мое положение, когда все эти милостивые государи и милостивые государыни стали поздравлять меня с высочайшей честью, счастьем и славой, которых я удостоился, получив посещение махатмы М.! Я заявил, что весьма склонен считать это явление сном или бредом, следствием моего нервного состояния и усталости. Тогда на меня стали глядеть с негодованием, как на святотатца. Весь день прошел исключительно в толках о "великом феномене".

Вечером все собрались в хорошенькой "восточной" комнате, все, кроме Олкотта, бывшего во втором этаже. Вдруг Блаватская (ее перенесли сюда в кресле) объявила:

- Хозяин сейчас был наверху, он прошел мимо Олкотта и положил ему что-то в карман. Китли, ступайте наверх и приведите полковника!

Полковник явился.

- Видели вы сейчас Master"а? - спросила "madame".

Глаз "старого кота" сорвался с места и так и забегал.

- Я почувствовал его присутствие и его прикосновение, - ответил он.

- С какой стороны?

- С правой.

- Покажите все, что у вас в правом кармане. Вынимайте!

Олкотт начал послушно и медленно, методически, исполнять приказание.

Вынул маленький ключик, потом пуговку, потом спичечницу, зубочистку и, наконец, маленькую сложенную бумажку.

- Это что ж такое? - воскликнула Блаватская.

- Не знаю, у меня бумажки не было! - самым невинным, изумленным тоном сказал "старый кот".

Блаватская схватила бумажку и торжественно объявила:

- The letter of the Master!.. так и есть! письмо "хозяина!"

Развернула, прочла. На бумажке, "несомненным" почерком махатмы Мориа, было по-английски начертано: "конечно я был там; но кто может открыть глаза нежелающему видеть. М."

Все по очереди, с трепетным благоговением брали бумажку, прочитывали написанное на ней и завистливо обращали ко мне взоры. Увы, я действительно возбуждал во всех этих людях невольную, непреоборимую зависть. Помилуйте! - стоило мне явиться - и вот сразу же я не только удостоен посещением самого "хозяина", строгого, недоступного, имени которого даже нельзя произносить, но он и снова, из-за того, что я выражаю "легкомысленное неверие", безпокоит себя, делает второй раз в сутки свое "астральное" путешествие из глубины Тибета в торговый немецкий город Эльберфельд, пишет глубокомысленную, весьма ловкую по своей неопределенности и двусмысленности записку и кладет ее, рядом с пуговкой и зубочисткой, в карман Олкотта!

Олкотт глядел на меня таким идиотом, Блаватская глядела на меня так невинно и в то же время так торжественно, что я совсем растерялся. К тому же ведь сон мой или бред - был так ярок!

"Верить" я не мог, но весь чад этой одуряющей обстановки, при моем нервном и болезненном состоянии, уже на меня подействовал, я уже начинал угорать и спрашивал себя: "а вдруг я действительно его видел? вдруг это действительно его записка?" К тому же ведь тут была она, эта старая, больная, мужественно страдавшая от глубоких недугов женщина, глядевшая прямо в глаза смерти, и глядевшая прямо в глаза мне, как глядит человек с самой чистой совестью, сознающий свою полную невинность и не боящийся никаких упреков.

От этой ужасной и несчастной женщины исходило положительно какое-то магическое обаяние, которого не передашь словами и которое испытывали на себе столь многие, самые спокойные, здоровые и рассудительные люди. Я был так уверен в себе - а вот она меня поколебала.

- Скажите, - спрашивала она, впиваясь в меня своими мутно блестевшими глазами, - можете ли вы пойти под присягу, что у вас был бред и что эта записка не написана "хозяином?"

- Не знаю! - ответил я. - Завтра утром я приду проститься с вами. Мне надо домой, я завтра уеду.

XI.

И я пришел на следующее утро проститься с нею. Меня провели в очень большую и высокую комнату, служившую ей и кабинетом, и спальней. Хозяева всячески позаботились о её комфорте и устроили ей достойную её обстановку. Елена Петровна лежала на огромной кровати, вся распухшая, и стонала.

Взглянув на её совершенно серое лицо, в котором читалось глубокое страдание, я просто не узнал "madame", вчера еще вечером хоть и почти неподвижной в кресле; но все же энергичной и, минутами, даже веселой.

- Боже мой, что такое с вами? - спросил я.

- Чуть не померла ночью, голубчик! - простонала она, - к самому сердцу подкатило, и вот - смотрите!

Она с усилием высвободила из-под одеяла руку. Это была не рука, а какое-то несгибавшееся, толстейшее бревно.

- Что ж доктор?

Она презрительно усмехнулась.

- Из Англии даже один едет, завтра или после завтра приедет... Да уже что тут!.. помирать так помирать - все там будем... какое тут, милый человек, доктор! - захочет "хозяин", так я сразу встану, ведь это уже бывало, а не захочет - кто ж мне поможет!

Мне стало неловко, тяжко и жалко ее до последней степени.

- Что ж, вы едете? сегодня? - спрашивала она.

- Да, нужно.

- Не уезжайте! - вдруг шепнула она каким-то особенным голосом. - Неужто не можете вы пробыть со мною дня три-четыре?.. Пожалейте меня немного!..

Голос её прервался, из глаз брызнули слезы.

- Ведь я одна, - сквозь видимо подступавшия к её горлу рыдания говорила она потом, - все они - чужие, чужие!.. ухаживают за мной, носятся со мною, а мне тошно глядеть на них, - бить их, плевать на них хочется! Противны они мне все... чужие! Только вы - свой, родной, русский! Друг мой безценный, деточка вы моя дорогая, не покидайте вы меня, старуху, в такое время!.. коли помру - закройте вы мне глаза русской родной рукою... Да и еще одно дело: я ведь кончила "Голубые горы", послать надо Каткову, ну, а в таком виде рукопись нельзя послать, я по-русски-то пишу не ахтительно, без исправлений, да и больших - нечего и думать... возьмите, Бога ради, да поправьте. Я и пошлю тогда. А послать скорее ох как надо: денег у меня своих ни полушки, Общество выдает мне мало, а на чужой счет жить не очень-то приятно... Сделайте же божескую милость, истинно доброе дело... и на сем и на том свете не забуду вашей дружбы... Ох, тяжко как!

Она застонала, и опять слезы выкатились из глаз ея.

Нечего говорить, что она совсем меня растрогала и разстроила, что она меня в конец победила. Я сказал ей, что остаюсь на два, на три дня, даже на неделю если ей нужно, и готов сейчас же приступить к чтению её "Голубых гор".

Нужно было видеть, как она меня благодарила! Хотя очень скоро мне и открылось, почему ей необходимо было задержать меня в Эльберфельде; но все же я думаю, что её муки одиночества среди иноземцев и влечение ко мне, как к своему, русскому человеку - были в ней искренни. Если же она и тут только играла роль - то играла неподражаемо. Вернее же, что она была искренна, и в то же время играла роль - в этой женщине примирялось непримиримое!

К вечеру ей стало лучше, так что даже она облеклась в свой черный балахон и поместилась в кресле. Я получил возможность оглядеться и составить себе понятие о новых, окружавших меня, лицах. Пока их было немного - только хозяева: Гебгард с женою и сыном и Арундэли.

Незнаю - насколько Гебгард-отец был искренно увлечен теософией, но держался он за нее крепко, так как она ему, человеку, несомненно страдавшему честолюбием, давала некоторое положение. Богатый фабрикант шелковых и иных материй, он оказывался неудовлетворенным той средой, к которой принадлежал по рождению и по своей деятельности. Ему хотелось играть роль среди иного, более интеллигентного общества.

Блаватская давала ему эту возможность с той минуты, как его дом превратился во временную "главную квартиру" теософии. В своей гостиной и столовой он с нескрываемой, детски нескрываемой радостью видел интересных иностранцев и иностранок. Когда раздавался звонок к обеду, он, расфранченный и с ленточкой персидского ордена в петлице, предлагал руку фрейлине А. и открывал шествие в столовую. За обедом он считал своею обязанностью занимать гостей и раcсказывал то по-немецки, то на ломаном французском языке довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомневаясь в их остроумии.

Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (тогда это было для меня еще внове) своим отношением к "madame": она целовала у нея руку и исполняла при ней все обязанности горничной. "Madame", больная и раздражительная, иной раз на нее даже покрикивала. Рудольф Гебгард мне памятен тем, что был весьма искусный фокусник. Он купил у какого-то "профессора белой и черной магии" секреты и сделал для нас "темный" сеанс, на котором весьма удачно и отчетливо подражал медиумическим явлениям.

Над нашими головами летал и звонил колокольчик, летала и звучала гитара, какие-то руки прикасались к нам, потом Рудольфа связывали и припечатывали, а через минуту он оказывался освобожденным от этих своих уз и т. д.

Блаватская при этом разражалась насмешками над спиритами и, на мои замечания, что ведь сама она была спириткой, клялась, что никогда ею не была и что это все на нее выдумали "обожатели скорлуп", т. е. спириты.

Мистрис Арундэль, сухенькая старушка без речей, ничего из себя не представляла, но её дочь, мисс Арундэль, представляла из себя нечто. Это была девица неопределенных лет, в очках и с лицом, лоснившимся как только что вычищенный самовар. Она с фанатическим паѳосом толковала о махатмах и их чудесах и время от времени бросала явно влюбленные взгляды на Могини.

При ней был прелестный семи или восьми-летний мальчик, которого она называла своим племянником и воспитанником; сам он считал ее и называл матерью. Когда к нему обращались с вопросом: кто он? - он отвечал; "I am a little chela!" [16]. Перед самым моим отъездом я убедился в возмутительном факте. Олкотт сделал этого невинного ребенка буддистом: с него сняли крест, и "старый кот" надел ему вместо креста на шею серебряный амулет, "освященный махатмой" - т.е. "фаллус".

Когда я выразил Елене Петровне мое возмущение по этому поводу - она сделала удивленное лицо и воскликнула:

- Я не знала этого, но не могу же я отвечать за эту фанатичку мисс Арундэль! Я не имею права вмешиваться в чужия убеждения!

Над исправлением рукописи "Голубых гор" мне пришлось поработать, так как "madame" действительно правильностью своего русского писания, несмотря на оригинальность и живость слога, не отличались. Эта работа помешала мне быть свидетелем "феномена", происшедшего в нескольких шагах от меня, в соседней комнате. Елена Петровна лежала на кровати, Олкотт сидел у её ног, г-жа А. помещалась в кресле посреди комнаты и забавлялась с маленьким "буддистом" (его обыкновенно к "madame" не впускали, и легко предположить, что теперь он был призван для того, чтобы развлечь внимание г-жи А.)

Вдруг г-жа А. вскрикнула и, когда я вошел в комнату, она держала в руке письмо, "упавшее сверху к её ногам". Письмо оказалось от махатмы Мориа, и в нем он уже не называл ее "козявкой", а напротив, весьма льстил её самолюбию. Этот "феномен" закрепил ее теософическому обществу.

В тот же день приехали из Кембриджа Ф. Майерс, один из основателей и деятельнейших членов "Лондонского общества для психических изследований" и его брат, доктор Майерс, долженствовавший высказать свое мнение о болезнях "madame". Майерсы остановились в той же "Victoria", где и я. Вечером мы с Ф. Майерсом имели продолжительную беседу, и он произвел на меня своей искренностью и серьезностью самое лучшее впечатление, подкрепившееся моим дальнейшим с ним знакомством. Первым делом он просил меня раcсказать ему, каким образом я видел махатму Мориа и, когда я исполнил это, стал убеждать письменно сообщить этот факт Лондонскому обществу.

- Я никогда не считал себя в праве отказываться от письменного подтверждения того, что случилось - ответил я ему, - и если вам нужен мой раcсказ для серьезного изследования, я вам его предоставлю. Для вас этот факт действительно важен, но не понимаю, почему m-me Блаватская так уже за него ухватилась, - ведь он имеет все видимости галлюцинации, вызванной обстоятельствами, или даже просто яркого сновидения. К тому же я сам так именно и смотрю на него, и пока не имею еще никаких достаточных оснований допускать не только действтельное общение махатм с кем-либо из нас, но и самое существование этих махатм для меня проблематично.

- Не знаю правы ли вы, - сказал Майерс, - это покажут наши дальнейшия изследования. Во всяком случае ваше сообщение, по правилам нашего общества, должно заключать в себе только простое, подробное изложение факта, без всяких комментарий и оценки с вашей стороны.

- Я изложу просто и подробно, - сказал я, - но если мне нельзя при этом заявить, что я склонен считать мой случай чем угодно, только не действительностью, - я не могу дать вам его описания. Это дело слишком важно! в дамской гостиной можно болтать и фантазировать сколько угодно, но раз мы стоим перед серьезным изследованием психических явлений - тут являются ясные обязательства и совсем иные требования. Имейте же в виду, что я вовсе не свидетель из теософического лагеря, а такой же изследователь, как и вы, насколько мне это позволят мои средства и обстоятельства. Я только смущен, заинтересован и хочу знать "настоящую" правду.

Так мы и порешили.

В Отчете "Лондонского общества для психических изследований" помещен и мой случай, причем я, по правилам "Общества", хотя сам его и не анализирую, но уже никаким образом не признаю "действительностью". Общество же, при этом, сочло его ярким сновидением и заявило, что я "считаю его неимеющим ровно никакого отношения к чему-либо таинственному" [17].

Через два дня я окончил приведение в некоторый порядок рукописи Блаватской и уехал из Эльберфельда, оставив "madame" в положении, хоть и не внушавшем немедленных опасений за её жизнь, по словам доктора Майерса, но весьма серьезном. Прощаясь со мною она была опять очень трогательна, и я сказал ей, что хотя мне теперь нет ровно никакого дела до её теософического общества, но лично по ней болит мое сердце и во всем благом я очень хотел бы ей быть полезным.

XII.

Через несколько времени по возвращении моем в Париж я получил от Е. П. Блаватской следующее письмо:

"Дорогой В. С. "Tout est perdu-(même) l'honneur". Что же мне делать? Если даже вы сознались мне, что подозреваете, что я иногда могу заменить настоящия подложными явлениями, вы добрый и дорогой друг, то чего же мне ожидать от врагов? Вот Coulomb взяла свое. Сочинила какие то будто от меня письма и напечатала (я их еще и не видала) в Миссионерском журнале Мадраса. И эти письма якобы открывают целую систему организованную мошенничества. А я ей никогда и двух строк не писала!! [18] Выходит что наши махатмы составлены из пузырей и кисеи да масок. Вы видели ночью пузырь теперь знайте; Олкотт видел хозяина несколько раз и говорил два раза с "К. Н." нос к носу - оба в виде пузырей и т. д. Мохини едет к вам т. е. в Париж через два дня в четверг так и скажите и объяснит дела. Но как вы поможете мне, несмотря на все ваше желание - не знаю. Вам, говорите, до Общества дела нет, а я вот для Общества для абстрактной идеи готова не только душу положить но и честь. Я подала в отставку и удаляюсь с арены деятельности. Я уеду в Китай, в Тибет, к чорту если нужно туда где меня никто не найдет, туда где никто меня не увидит и не будет знать где я - умру для всех кроме двух трёх преданных друзей как вы и желаю чтоб так и думали что я умерла а потом года через два, если смерть] оставит меня, с обновившимися силами опять явлюсь. Это решено и подписано самим "генералом". [19]

Можете прежде всего объявить всем и каждому в Париже что так как, не взирая на все мои усилия, на то что я положила за Общество жизнь и здоровье и всю будущность, меня подозревают не только враги но даже и свои теософы, то я и отрезаю заражённый кусок от здорового тела; то есть себя от общества. Все ухватились за идею с такой радостью и Олкотт и m-me Гебгард и другие, что я не нашла даже сожалений. Предоставляю мораль - нравоучение - вам. Конечно, я не удалюсь в "пустыню", пока Олкотт (который уезжает в Индию с первым пароходом) не поправит дел в Адьяре, не объявит и не докажет заговора - Куломбше дали 10,000 руп. теперь доказано чтобы погубить Общество - а как только все это успокоится то и удалюсь - куда еще неизвестно, все равно, впрочем, лишь бы туда где бы никто не знал. Письма к Каткову могу отправлять через вас. Олкотт будет конечно знать где я, а другие пусть думают что хотят. Чем безумнее выдумки тем лучше. Вот в этом можете мне помочь действительно. Вам доверюсь вполне и могу и буду управлять Обществом издали лучше чем на виду.

Вот родной мой друг всё. Остальное скажу с глаза на глаз потому что хочу тихонько от всех приехать к вам на несколько дней если захотите. Отвечайте скорее и не отговаривайте, потому что это единственное спасение и мне и Обществу. Эффект моей публично заявленной мною отставки будет громадный. Увидите. А вы поспешите объяснить это в Питере - хоть в Ребусе тем что Общество наше устроено не для произведения феноменов, а их изучения; не для боготворения махатм а для всемирного дела и чтобы доказать что вера в сверхъестественное есть суеверие, глупость, а вера, т. е. наука (!!), знание сил природы неизвестных нашим ученым есть обязанность каждого интеллигентного человека и что так как половина теософов и все спириты считают меня кто сильным медиумом а кто и шарлатанкой, то мне все это надоело и я любя Общество больше души своей добровольно отстраняюсь от него на время ради избежания соблазна. Ради Бога сделайте это тотчас же а не то поздно будет. Вам Мохини разскажет всю конспирацию в Мадрасе против Адьяра и Общества. Ошельмуйте вы этих подлых кальвинистов миссионеров - будьте другом. А пока отвечайте. Я хочу уехать в Лондон к концу этой недели. Да сослужите службу. Узнайте в Rue Byron 11 bis-не живет ли там артистка chromophotographiste Madame Tcheng, а если уехала, то куда. Но она вас не должна ни видеть ни знать. Ах, кабы вас увидать да переговорить да устроить да совет от вас получить! Ну война, не на живот а на смерть.

На тя махатмы уповаем, да не постыдимся во веки!!

ваша по гроб Е. Блаватская".

Рядом с этим, в конце письма, очевидно для того, чтобы совершенно получить меня, - оказалось куръезнейшее дополнение: "астральная" приписка махатмы Кут-Хуми его обычным синим карандашем, подлинность которой может быть засвидетельствована каким угодно экспертом.

Вот что, потревожившись из своего тибетского уединения, удостоил мне написать по-французски мудрейший махатма: "Et les "mahatmas", ne l'abandonneront pas-mais, la situation est furieusement sérieuse. O. est bête, mais il n'y en a pas d'autre. K. H.". [20]

Мудрый махатма, откровенно признавшийся мне в глупости Олкотта, испортил все дело. Не знаю какое бы впечатление произвело на меня это письмо "madame", в смысле её искренности, но "астральная" приписка Кут-Хуми, в которой я, и не будучи экспертом, не мог не признать "слога" и даже хоть и видоизмененного, но несомненного почерка Блаватской, - сразу укрепила почву у меня под ногами. Я уже не сомневался в том, что тут дело совсем не чисто. Конечно, я не исполнил ни того, ни другого поручения "madame": я не заявлял, ни тогда, ни впоследствии, ровно ничего и ни в каких газетах и журналах, о теософическом обществе или о Блаватской, и не стал искать какую-то "chromophotographiste", которая не должна была "ни видеть, ни знать меня", - все это было бы, по меньшей мере, нелепым.

Я так возмутился "астральной припиской Кут-Хуми", что, в первую минуту, хотел было прямо обратиться к Блаватской с просьбой забыть о моем существовании. Но мне пришлось бы раскаяться, Если бы я последовал этому первому движению: в тот же день, у m-me де-Морсье, я встретился с самыми "убежденными" и честными французскими теософами и, несмотря на всю очевидность обмана, они признали приписку "подлинным делом руки не "madame", а Кут-Хуми. Это полное "ослепление" людей, совершенно разумных во всем, за исключением вопроса о непогрешимости "madame", заставило меня окончательно укрепиться в моем первоначальном плане. Во что бы то ни стало я соберу доказательства всех этих обманов, достаточные не только для меня, но и для всех одураченных слепцов. Я не стану больше поддаваться невольной симпатии и жалости, которые, несмотря на все, влекут меня к "Елене Петровне". Я буду иметь дело, прежде всего, с "Блаватской", воровкой душ, стремящейся уворовать и мою душу. Она, над личиной дружбы и преданности, надувает меня, желает опутать и эксплуатировать, - это развязывает мне руки. Пусть она считает меня "другом", то-есть слепцом, вполне одураченным ею, ибо если у нея хоть только мелькнет в голове подозрение относительно моей цели - я, конечно, ровно ничего не достигну. Во всяком случае, что бы ни произошло, я ее пожалею больше, чем она меня жалеет, я всячески постараюсь, чтобы она вняла советам благоразумия, чтобы скандал вышел меньше - ради этого я готов дать ей самые добрые советы, потому что она русская. Но если она будет упорствовать - я ее изобличу перед всеми, хоть она и моя соотечественница. Теперь, прежде всего, нам надо увидеться; я не могу ехать в Лондон, пусть же она приедет в Париж, блого сама этого желает.

И я написал ей прося ее непременно приехать прямо из Эльберфельда. Дня через два m-me де-Морсье сообщила мне, что получила письмо от "madame", в котором она просит ее встретить приезжающего с таким-то поездом Могини.

- Встретить его необходимо, - объяснила m-me де-Морсье, - ведь он едет один и, плохо зная французский язык, совсем растеряется. Не может ли он у вас остановиться? Madame не решилась прямо спросить об этом вас, не зная, найдете ли вы удобным, и поручила это мне.

- У меня есть лишняя, совсем отдельная комната - ответил я, - и он нисколько не стеснит меня даже и своим вегетарьянством. Конечно его бронзовое лицо и странный костюм возбудят толки у нас в impasséе: но мне это все равно.

Мы вместе поехали на железнодорожную станцию и встретили молодого брамина. Он передал мне письмо "madame".

Она писала: "Дорогой В. С. Старалась сделать по вашему - невозможно. ехать на Париж одной, когда я насилу хожу безумие. еду в понедельник в Лондон. Останусь (п. ч. необходимо) в Лондоне недели две, а затем еду к вам в Париж, хотите на неделю, хотите на две. Никто не должен знать где я. Кроме Геббарта который вполне предан мне и делу. Я вышла в отставку и теперь идет страшнейшая кутерьма. "Генерал" приказал эту стратегию, а он знает. Я конечно осталась членом но простым членом и исчезаю на год или два, с поля битвы. Это письмо вам передаст Могини. Он останется в Париже до вторника. Геббарт приедет за мною когда я хочу и повезет куда захочу. Но куда мне ехать так чтобы никто кроме нескольких преданных друзей не знал где я - я еще решительно не знаю.

Поймите мой дорогой В. С. мне необходимо для моего плана исчезнуть без следа, на некоторое время. Тогда будет реакция и в мою пользу. Я хотела ехать в Китай если махатма позволит да денег нету. Если узнают где я, то все пропало. Вот помогите советом. Хозяин велел так и так в общем плане, а мне предоставил дэтали и комбинации - как и всегда на мой страх и голову. Провалюсь - тем хуже для меня. Ну а вот в России, вы можете помочь. Сказать что вследствие конспирации о которых вам Могини раскажет и здоровья я была вынуждена оставить на год или полтора деятельную работу. Что и правда: сил моих нету. А теперь я кончу II часть Дебрей и будет лучше. Но программа моя, если вы одобрите, такая: пусть люди слышат о нас как можно более таинственного, но и неопределенного. Пусть теперь мы теософы будем окружены такой таинственностью что сам чорт ничего через очки даже не увидит. А для этого нам нужно писать, писать и писать. Ну досвиданья. Могини все разскажет. Ваша на век Е. Блаватская".

Могини раcсказал очень мало, и из его слов нельзя было разобрать, что же именно происходит. Ясно было одно: теософы, во главе с "madame", всполошились не на шутку - не даром махатма Кут-Хум писал мне, что "la situation est furieusement sérieuse". Могини пробыл три дня, прочел три лекции парижским теософам и уехал в Лондон давать свои показания "Обществу для психических изследований".

По его отъезде я получил от Блаватской следующее письмо, уже из Англии:

"9, Victoria Rood. Kensington.

Дорогой В. С. Вот мой новый адрес - на две недели, не более. Меня усылают в Египет а затем на Цейлон поближе домой, но не домой. Будет как хозяин велел - не возвращаться в Мадрас пока Олкотт не устроит, а оставаться в Европе тоже невозможно. Думали, думали, ничего не придумали. Нет у нас денег разъезжать и жить каждый врознь. Теперь со мною едут до Цейлона теософы (M-r и M-rs Cooper Oakley, отправляющиеся в Мадрас) а одной мне ехать без никого немыслимо.

Ревматизм снова гуляет по плечу и немного повсюду. Хватит еще как в Ельберфельде - тогда прощайте - на сердце бросится.

Ну как же мы с вами увидимся? Мне невозможно ехать в Париж когда я насилу хожу! Господи, как бы я желала с вами повидаться еще раз. Неужели же вам нельзя приехать хоть дня на два? Я знаю что нам должно повидаться; но что же я буду делать когда судьба не дозволяет? Будь я немного здоровее, я бы приехала. Я ужасно сожалею теперь что проехала не на Париж. Но я была не одна, а бросить M-rs Holloway было не возможно, когда она приехала со мною в Эльберфельд и только для меня. Напишите, посоветуйте, родимый. Это ужасно если я вас не увижу до отъезда! В Индии идет страшная сумятица. Война с миссионерами не на живот, а на смерть. Или они или мы. 220 студентов du Collé;ge chrétien все индусы отказались слушать курсы и оставили Коллегию после этого пакостного заговора миссионеров и напечатанных ими якобы моих писем и записочек к Куломбам, и перешли гуртом к нам.

Que c'est un faux, est tout a fait evident. Писать такие глупости какие там написаны может только особа совершенно незнакомая с Индией - как эта Coulomb, напр.: я пишу о приготовляемых мною фокусах для бенефиса "махараджи Лахорского" когда такого создания и нет в Индии как Лахорский махараджа или раджа!! [21] и т. д. и т. д. Подлог уже открыт в двух или трех письмах, но скандал ужасный. Можете себе представить как они боятся и ненавидят меня, когда за неделю до появления в печати этих подложных писем, в Калькуте в день выборов муниципалитета появились на всех углах улиц - буквально тысячами - наклеенные афиши со словами "Падение m-me Блаватской!!" Ну штука и должно быть я в самом деле опасный для них человек. Это все шотландские кальвинисты миссионеры, самая подлая, низкая секта, настоящие иезуиты minus ума и хитрости последних. Но я еще не упала и докажу им это даст Бог]. Это "падение" будет еще торжеством коли не помру.

Отвечайте милый человек. Скажите кончили ли Изиду французскую II часть? Пришлите коли она вам не нужна. Новикова очень желает познакомиться с вами. Ах кабы вы приехали! ваша до гроба Е. Блаватская".

Прошло несколько времени. От Блаватской ни слова. Наконец я написал ей, спрашивая что с нею.

Получил в ответ:

"Дорогой В. С. Ради Бога не обвиняйте меня в равнодушии! Против меня мерзейший заговор и если мы не захватим во время то вся моя десятилетняя работа пропала. Потом разскажу или Олкотт. Олкотт едет в Адьяр из Марселя 20-го. Он оставляет Лондон в среду, завтра вечером и будет в Париже 14-го утром. Он остановится в гостиннице, а вы узнаете от de Morsier где. Ради Бога приезжайте если можете. Я взяла вместе с преданными теософами которые едут со мною в Адьяр маленький дом здесь где я останусь на две - самое большее три недели, потом еду в Египет где остановлюсь на несколько дней. В письме невозможно всего сказать. Напишите хоть несколько слов. Когда бы вы знали в каком я ужасном положении то вы бы не смотрели пишу я вам или нет. Господи кабы вас увидеть! Пожалуйста пишите. Олкотт объяснит вам все.

Вам преданная на век Е. Блаватская".

Олкотт приехал и тоже не сообщил ничего нового, что не было бы мне уже известно из писем Елены Петровны. Глядя на президента "теософического общества" я, конечно, никак не мог не вспоминать аттестации, данной ему махатмой Кут-Хуми.

Однако следует заметить, что, несмотря на всю некрасивость положения, полковник имел по истине полковничий вид и храбро повторял:

- О, это пустяки - я поеду и все устрою!

Через несколько дней я написал Блаватской, еще раз прося ее приехать в Париж. Она мне ответила: "Поздно, дорогой В. С. - телеграмма за телеграммой зовут домой [22]. Там такая кутерьма, что света божьего не видать. Один из наших теософов в Адьяре - Гартман приколотил до полусмерти миссионера за пасквиль на Общество и меня. Теперь битва начинается, не на живот а на смерть. Положу свои старые косточки за правое дело, не поминайте лихом, дорогой друг. Не бойтесь, "хозяин" заступится. Я еду с M-r и M-rs Cooper Oakley-друзья M-me de Morsier. Они и дом продали - едут со мною или вместе победить врага или умереть. "На тя Парабрама уповахом, да не постыдимся во веки". Вот так devotion! Ведь всю карьеру погубили... Я останусь всего недели две наиболее в Египте а затем домой. Мы отправляемся из Ливерпуля 1-го ноября в стимере Clan Mac Carthy и остановимся в Александрии. Буду писать вам оттуда и все разскажу. Прощайте надолго. На веки преданная

Е. Блаватская".

Она уехала, а я остался, не выполнив своего плана и думая, что уже вряд ли придется к нему вернуться. Мог ли я предполагать, что не навсегда простился с нею, что мне придется ее увидеть через несколько месяцев и вполне достигнуть своей цели?! Мне думалось, что ее домой привезут не живой, а мертвой.

Прошло месяца три - и вдруг я получил из Мадраса огромный пакет. В нем фотографические группы каких-то ужасных индусских физиономий, виды Адиара, портрет самой "madame", не мертвой, а живой, и следующее письмо:

Адьяр-Мадрас 3 января 1885 г.

Дорогой, милый В. С., измучилась я, перемучилась а всё живу как старая кошка у которой девять жизней. Ну заговор, милый вы мой человек, - по всем правилам иезуитского искуства. Ну скажите теперь, что меня "хозяин" не бережет явно и ощутительно! Да другую бы на моем месте сам Бог и 100 чертей не спасли бы будь я невинна как младенец в купели а я чуть появилась - торжествую! Вообразите только печатают письма под моим именем, штук сорок записок и писем глупейших и безсмысленных по содержанию вообще, но многия в моем стиле и все относящияся к феноменам которые действительно случились. Все оне (письма) якобы поучают как лучше надуть такого то или другого сановника; все это по имени и титулам - и с привычными ухмыленьями над якобы "дураками". Все это печатается миссионерами, которые как теперь доказано купили их у этих изгнанных из общества за воровство и ябеду подлецов за 3,000 рупий, с комментариями и объяснениями. Еще до появления их в печати разсылаются по Индии до 50,000 печатных объявлений "падение m-me Блаватской. Разоблачение ея фокусов и безстыдного надувательства. Падение махатмы Кутхуми". Великий адепт есть кукла из пузырей и кисеи!!! - огромными буквами и расклеивают на всех углах Калькуты, Бомбея, Мадраса и проч. В продолжение 4 месяцев газеты которые даже не ожидают и не дают мне времени ответить из Парижа - писала ли я когда такие письма, прямо объявляют меня виновной и разсуждают en conséquence, ругаясь площадными словами. Затем Американские и Лондонские журналы занимают роль греческого хора и - пошла писать! Сотни теософов компрометированы и служат посмешищем. Ни один не колеблется и все стоят за меня горой. Они доказывают что письма подложные, что Куломбы подлецы и воры и поэтому могли с миссионерами подделать мою руку (что теперь и доказано) им отвечают что они дураки; что феноменов не существует, не может никогда существовать на свете - ergo объяснение их фокусами самое естественное особенно так как преступница Блаватская, известная русская шпионка (уже и известная? дурачье!). Газеты погребают меня заранее; разсуждают так, как бы мне и не возможно было вернуться когда-либо в Индию; наконец узнав что не взирая на это я все-таки возвращаюсь оне начинают кричать que "c'est le courage du desespoir". Вот как. Нус еду я в Каиро. Там узнаю через консулов (Хитрово очень помог и письмо к Нубар паше) что Куломбы злостные банкроты, удрали тихонько ночью и несколько раз сидели в тюрьме за клевету. Она - известная шарлатанка и колдунья отыскивает за деньги зарытые клады, и была поймана с поличным таких кладов т. е. со старыми монетами которые зарывала заранее и проч. и проч. Французский консул дает мне оффициальное позволение их повесить (!!) и вручает доверенность получить с них 22,000 фран. Графиня della Sala, veuve Beketoff née princesse Vera Gagarine делается теософкой, принцесса Гуссейн паша, жена брата Кедива - тоже. Масперо, le directeur du musée de Boulak, le grand Egyptologiste (!) idem. Уезжаю из Суеза домой после 2-х недельного пребывания в Каиро. Fin de l'acte premier. Занавесь падает. И действие. Я плыву в сопровождении Mr et Mrs Cooper Oakely (ami de m-me de Morsier) и Reverend Seadbeater"а (за неделю до нашего отъезда из Лондона священника un curé, а теперь Буддиста - ) и плывем мы в обществе 8 гнуснейших миссионеров с коими из за меня чуть не драка каждый день. Сии 4 самца и 4 самки американские гнуснейшие методисты, уже прочли пасквили своих чортовых братий шотландских кальвинистов и - хихикают. Я смотрю на них как смотрит слон на шавку и - успокоиваюсь собственным безпокойством. Они к моему протестантскому попу, а он от них ко мне, и за меня. В Цейлоне я совершаю над ними публичное мщение. Призываю первосвященника буддистов и представив ему англичанина попа - теософа объявляю во всеуслышание, что он (Seadbeater), желает перейти в Буддизм. Он краснеет, но не очень смущается, ибо серьозно готовился к сему и вечером, на берегу в храме Будды происходит торжественная церемония. Поп теософ произносит пансиль (les 5 preceptes); ему режут хвостик волос с головы; он делается буддистом и служкою и - я отомщена! В Цейлоне нас встретил Олкотт, Hartmann и много теософов - нас поехала в Мадрас целая компания. За день до нашего прибытия (с нами был и Геббарт le jeune, помните, Rudolphe?) в Мадрасе вышло новое свинство. Под именем Куломб миссионеры написали брошюру в которой к первым прибавили несколько новых клевет, напр., что в 1872 году (когда я была в Одессе) в Каиро я давала сеансы, производила явления фокусами, брала за это деньги и была поймана и обещещена!! К счастию я просила Хитрово в Каиро достать у Вице Консула, который знал меня в 1871 году в Египте, приходил ежедневно и считался моим другом - род свидетельства или аттестата в приличном поведении. Предчувствуя что m-me Coulomb которую я знала тогда в Египте наврет на меня, я сделала консулу все вопросы, могущие возникнуть с её стороны в таком деле и получила засвидетельствованный печатью консульства ответ на все пункты: знал де меня консул, видел ежедневно и никаких художеств с моей стороны тогда не замечал, как ничего и не слыхал. Вот приезжаем и миссионеры устроились на берегу наслаждаться моим позором. Но не успели бросить якорь, как целая толпа нахлынула наших теософов на палубу. Простирались, лобызали ноги и наконец утащили нас на берег. Там, тьма тьмущая народа - телег 30 с музыкой, флагами золочеными каретами и гирляндами цветов. Не успела я появиться на набережной как подняли меня на ура! Я чуть не оглохла от неистовых криков торжества и радости. Нас везли не лошади, а теософы, в колеснице, перед которой шли пятясь музыканты. Брамины благословляли и все приветствовали и ликовали. После часового шествия, во время которого исчезли все миссионеры словно в ад провалились - нас повезли в ратушу, где мы нашли 5,000 публики, довершившей мою глухоту. Господи, если бы вы только там были - вот бы возгордились соотечественницей. Вообразите что 307 чел. студентов из той самой коллегии "College Christian" миссионеры профессоры которой затеяли весь этот заговор - подписались под адресом, который они мне публично поднесли и громко прочитали при громовых апплодисментах публики (индусской, конечно). В этом адресе, коей и посылаю вам в знак памяти и прошу m-me de Morsier перевесть - они говорят то, что увидите и ругают своих-же принципалов. Главное то, что ни один из них не теософ, а просто индусы. Затем я должна была встать и произнесть спич. Вообразите мое положение! За мной говорил Олкотт, M-rs Oakely и Seadbeater. Затем нас увезли домой где я провела первую ночь в лихорадке и бреду. Но теперь было не до болезни 25-го (мы приехали 23 декабря) начинался anniversaire и несколько сот человек уже съехалось. Я требовала чтобы меня пустили в суд с жалобой на миссионеров и Куломбов - меня не пускают! Наконец депутация от наших делегатов, просят так как это ссора индуская национальная скорее нежели интернациональная - и я, Е. П. Блаватская, только прозрачный предлог выбранный для сокрушения Общества (Теос.), ничего не начинать без согласия Комитета Главного Совета. Говорят что враги только того и ищут и желают чтобы заманить меня в суд, так как все трое судей англ. в пользу миссионеров; что вся диффамация основана на феноменах и махатмах в которые и в силу которых ни закон ни публика вообще не верят; что меня словом стараются заманить в суд, поймать на словах разсердив и приговорить к тюрьме - т. е. убить Общество убив меня нравственно. Это выходит еще почище Смирновской клеветы! Ну я и отдала себя в их (комитета) распоряжение и руки. Они сидели три дня и три ночи над письмами и документами, призвали более 300 свидетелей, между ними шесть Европейцев а остальные les natifs. Вынесли мне полный оправдательный приговор и много писем было доказано подделкой под мою руку [23]. Один раджа теософ предлагает мне письменно 10,000 руп., другой 30,000 третий две деревни на судебные издержки если я подам на них жалобу, а комитет не допускает "вы де собственность Общества. Заговор не против вас, а против теософии вообще. Сидите смирно, будем вас защищать мы" [24]. Даже публика наконец поняла что это фокус миссионеров. Несколько писем появилось в газетах, советуя мне быть осторожной и не попадаться на удочку. Господи, что за положение! Вот Психическое Лондон. Общество (ваш друг Myers) прислало члена делать дознание. Он находит тоже что это огромный заговор (!).

Я сижу пока и жду погоды у моря. Торжество anniversaire годовщины было огромное. Когда брошюры будут готовы все пришлю. Пока посылаю группы делегатов и группу домашних - все челы Махатмы. Когда то, дорогой друг вы писали и говорили, что вам дорога моя честь и репутация. Заступитесь же хоть в Ребусе ради всего святого. Ведь в России поверят и это будет срам. Вы один друг и заступник, ради Бога, ангел вы мой заступитесь. Напишите в Ребус правду; чтобы не верили газетным толкам. Да еще штука. Мучили вы меня все скорее послать Каткову мои "Голубые Горы". Ну послала из Эльберфельда застрахованным пакетом в конце сентября или начале октября и до сих пор ни гугу от него. Не знаю даже получил ли он даже рукопись не только намерен ли печатать. Пишет письма подгоняет послать 2-ю часть Дебрей, а про Голубые Горы ни слова. Напишите, узнайте Бога ради в редакции будет ж напечатано или же пропадет? Беда отовсюду. Будьте здоровы и счастливы если возможно. Отвечайте скорее, не то подумаю что и вы сделались врагом. Поклон m-me de Morsier и всем другим. Ваша по гроб века

Е. Блаватская.

Эх, увидать бы вас еще раз в жизни!".

Читатели сами оценят значение этих удивительных писем, и в особенности последнего из них, для характеристики женщины, произведшей такой шум, а также и для характеристики её "дела", не только не умершего с нею, но и постоянно развивающегося. Особенно же письма эти интересны для сличения их с действительными обстоятельствами и фактами, выясненными разследованием Годжсона, опубликованным, через год после того, "Лондонским Обществом для психических изследований".

Этот "Отчет" Лондонского Общества, на который уже не раз были ссылки в нашей печати, до сих пор совершенно неизвестен русским читателям и пора их с ним познакомить.

"Извлечения из подлинного отчета комиссии, назначенной для изследования феноменов Теософического Общества". [25]

1. Объяснение и заключения комиссии.

В мае 1884 года совет Общества для психических изследований назначил комиссию, целью которой было поставлено собрание сведений о феноменах Теософического Общества, - как среди членов этого общества в Англии, так и всюду, где только это возможно.

Комиссия состояла из следующих членов, имевших право выбирать себе новых товарищей: Е. Гёрнея, Ф. В. Майерса, Ф. Подмора, Г. Сиджвика и Ж. Г. Стэка. Впоследствии они сами избрали еще двоих: мистера Р. Годжсона и мистрис Г. Сиджвик.

Мы дадим здесь краткий очерк развития Теософического Общества, для лиц, не следивших за его успехами.

Теософическое Общество было основано в Нью-Иорке в 1875 г. полковником Олкоттом и г-жею Блаватской, по видимости для некоторых филантропических и ученых целей. В 1878 году его главная квартира была переведена в Индию, где общество имело большой успех среди индусов и других образованных туземцев.

"The Occult World", (Тайный мир) сочинение м-ра Синнетта, издававшего в то время журнал "Pioneer", познакомил с Обществом английских читателей; за этой книгой, в которой много говорится о феноменах, последовал "Esoteric Buddhism" того же автора, где были развиты некоторые учения оккультизма или так наз. "Wisdom-religion" (религия разума). Впрочем, заниматься изследованиями этих доктрин не входило в цели комиссии.

В 1884 комиссия имела возможность наблюдать за полковником Олкоттом и г-жей Блаватской, которые, летом этого года, провели в Англии некоторое время, а также и за м-м Могини М. Чатерджи, сопровождавшим их брамином, получившим ученую степень в Калькутском Университете. Кроме того м-р Синнетт сделал комиссии сообщения, а перед тем члены комиссии получили устные и письменные показания от многих других членов Теософического Общества из Англии, Индии и др.странах, не считая раcсказов об феноменахь, помещенных в "The Occult World", "Hints on Esoteric Theosophy", "The Theosophist" и т.п.

По этим свидетельствам в Тибете существует братство, члены которого приобрели сверхъестественное могущество, дающее им возможность совершать чудеса, недоступные обыкновенным людям. Г-жа Блаватская выдавала себя за Chela (ученицу) этих братьев (наз. также адептами или махатмами), которые, со своей стороны, выказывали особый интерес к Теософическому Обществу и совершили для него много чудес. О них говорили, что они имеют способность являться вне того места, где находится их тело, и не только появляться, но входить в общение с посещаемыми ими лицами и самим сознательно воспринимать все, там происходящее. Такие призрачные явления теософы называют проявлением "астральной формы". Показания, полученные комиссией, заключают в себе много случаев подобных появлений двух махатм: Кут-Хуми (Koot Hoomi) и Мориа (Morya). Затем, утверждается, что их "челы" мало по малу получают эту способность и что в особенности получил ее и во многих случаях выказал м-р Дамодар Маваланкар, теософ, живущий в главной квартире Общества. При этом следует заметить, что хотя вышеупомянутые произвольные появления и идут значительно дальше всех явлений подобного рода, о которых мы имеем свидетельства из других источников, тем не менее они имеют много аналогичного с некоторыми случаями, разсмотренными Ученой Комиссией (Literary Committee).

Но мы не можем отделить свидетельств, представленных теософами относительно проявлений "астральной формы", от их же свидетельств о различного рода явлениях, подобных тем, которые, по мнению спиритуалистов, происходят благодаря посредству медиумов и требуют действия "психической" энергии на материю; подобные феномены описываются теософами обыкновенно или 1) как сопровождающие явления махатм и их учеников, или 2) во всяком случае как дающие ясное указание на их вмешательство...

В декабре 1884 года комиссия решила, что пришло время выпустить предварительный отчет о своих изследованиях. Этот отчет, вследствие его предварительного характера, и по другим причинам, был роздан только членам и сотрудникам Общества для психических изследований. При редактировании нынешнего отчета комиссия считает, что его читатели не знакомы с предъидущим. Первоначальный отчет оканчивался заключением, что необходимо послать в Индию на несколько месяцев доверенного человека для знакомства на месте с делом и причастными к нему лицами, а до тех пор удержаться от окончательного вывода.

В виду этого, член комиссии м-р Р. Годжсон, бывший воспитанник Кэмбриджского Университета, отправился в Индию в ноябре 1884 года и, употребив там три месяца на разследования, возвратился в апреле 1885 г.

В сентябрьском и октябрьском номерах "Madras Christian College Magazine" за 1884 г. был напечатан ряд писем, приписываемых г-же Блаватской и адресованных г-ну и г-же Куломб, занимавшим много лет доверенные места в главной квартире Теософического Общества, но исключенным оттуда в мае 1884 г. общим Советом Общества во время пребывания г-жи Блаватской и полковника Олкотта в Европе [26]. Эти письма, при доказательстве их неподложности, безусловно обвиняли г-жу Блаватскую в мошенническом производстве феноменов, но она заявила, что некоторые из этих писем целиком, а другия отчасти - подложны. Одной из важных целей поездки м-ра Годжсона в Индию было по мере возможности установить, осмотром писем и проверкой приведенных в них фактов и объяснений, даваемых относительно этих фактов Куломбами, поддельны письма или нет. Издатель Christian College Magazine уже много потрудился для этой цели, как в том уверился м-р Годжсон, но он не добился экспертизы почерка. В виду этого подлинные письма, вполне достаточные, чтобы доказать обман, были доверены издателем (их отдала ему г-жа Куломб) м-ру Годжсону, который, еще до своего возвращения в Англию, отослал их в комиссию Лондонского Общества. Письма эти, вместе с несколькими письмами, несомненно написанными г-жею Блаватской, были переданы на разсмотрение известному эксперту м-ру Нетсерклифту, а также м-ру Симсу, эксперту Британского Музеума. Оба эксперта, независимо друг от друга, пришли к убеждению, что все означенные письма несомненно написаны г-жею Блаватской [27]. Это мнение было вполне согласно с впечатлением, произведенным на членов комиссии внешним видом писем, равно как их слогом и содержанием.

Далее комиссия желала, чтобы м-р Годжсон, при помощи перекрестного допроса или как-либо иначе, приобрел доказательства, которые могли бы помочь ему при обсуждении степени доверия, какое следовало давать показаниям некоторых из главных свидетелей; чтобы он осмотрел места, где происходили феномены, для удостоверения следует ли их объяснять обманом или как-либо иначе; и в особенности, как уже было сказано, чтобы он проверил показания Куломбов, с целью судить, правдоподобны ли их объяснения феноменов. Очевидно, что для психических изследований не могут иметь никакой цены феномены, в которых принимали участие Куломбы, если будет доказано, что они сами могли их производить; но в то же время, их голословное заявление, что они производили феномены не может само по себе быть доказательством.

Выслушав все, что м-р Годжсон имел сказать по всем этим пунктам и тщательно взвесив все ранее добытые данные, комиссия единогласно пришла к следующим заключениям:

1) Что все письма, предъявленные г-жею Куломб, во всяком случае все те, которые комиссия разсмотрела и отдала на заключение экспертов, несомненно написаны г-жей Блаватской и достаточно доказывают, что она, в сообществе с другими лицами, долгое время устраивала, при помощи естественных средств, целые ряды мнимых чудес для поддержания теософического движения.

2) Что в частности "шкап" (shrine) в Адиаре, через который получались предполагаемые письма от "махатм", был нарочно устроен так, чтобы в него можно было тайно вкладывать письма и другие предметы, через незаметно открывавшуюся дощечку, и что он постоянно употреблялся для этой цели г-жею Блаватской или её агентами.

3) Что вследствие этого более чем вероятно, что все чудесные раcсказы, приводимые в доказательство тайного могущества махатм, должны быть объясняемы как результаты, или a) предумышленного обмана, совершенного г-жею Блаватской или по её наущению или b) как самопроизвольные иллюзии, галлюцинации, безсознательные ложные представления, или выдумки со стороны свидетелей.

4) Что после разсмотрения отчета м-ра Годжсона о результатах его личных справок и изследований, комиссия пришла к тому заключению, что ни в одном случае свидетельские показания о феноменах, считая их характер и общую сумму, не достаточно доказательны, чтобы победить вышеупомянутое мнение.

Вследствие всего этого коммисия полагает, что было бы лишней потерей времени продолжать разследование...

Члены коммисии остались совершенно удовлетворены разследованиями м-ра Годжсона, вполне убеждены в его безпристрастии и признают, что его средства придти к верному заключению превышают все, чего они могли бы требовать.

Единственно только в одном пункте комиссия сочла себя обязанной изменить свой первоначальный взгляд на дело. В первом отчете было сказано, что если некоторые феномены поддельны, то трудно предположить, чтобы полковник Олкотт не принимал участия в обмане. Но после представленных м-ром Годжсоном доказательств крайней доверчивости полковника Олкотта и неточности его наблюдений и выводов, комиссия снимает с него всякое подозрение в намеренном обмане. [28]

Комиссия не желает, чтобы её выводы были приняты без проверки, и предоставляет читателям полную возможность составить собственное мнение. Она прилагает доклад м-ра Годжсона, который составляет бо#льшую и важнейшую часть настоящего отчета...

Что касается писем, приписываемых Кут-Хуми, которых очень много и из которых многия весьма длинны, то м-р Годжсон вполне опровергает их принадлежность этому лицу. Здесь следует заметить, что некоторые утверждали, будто содержание этих писем исключает всякую возможность предположить, что они были написаны г-жею Блаватской. Комиссия никогда не разделяла этого мнения ни относительно напечатанных писем, ни относительно тех, которые были частно в её распоряжении, ввиде манускриптов. Желающие составить себе на этот счет независимое мнение могут обратиться к "Occult World" и "Esoteric Buddhism", где помещено много этих писем целиком и много извлечений из других.

В этом отношении уместно упомянуть о том факте, который в предварительном отчете комиссии был назван самым крупным черным пятном в теософическом деле. Одно письмо, написанное почерком Кут-Хуми и адресованное м-ру Синнетту в 1880 г., как было доказано м-ром Киддлем, из Нью-Иорка, заключало в себе явный плагиат речи м-ра Киддля, произнесенной 15 августа 1880 г. и напечатанной в "Banner of Light" за два месяца или немного более до того числа, которым было помечено письмо Кут-Хуми. Кут-Хуми ответил (несколько месяцев спустя), что указанное место в его письме было действительно "заимствовано" из речи м-ра Киддля, ставшей известной Кут-Хуми (в Тибете) оккультическим путем и запечатлевшейся в его уме; что же касается мнимого плагиата, то это произошло от несовершенства передачи (precipitation) письма учеником (chela), которому было поручено это дело. Затем Кут-Хуми приводил истинную, по его словам, версию письма, очищенного, благодаря его собственной проверке, от всяких следов слишком поспешной "передачи". В этой полной версии вышеупомянутое место было приведено ввиде цитаты, перемешанной с возражениями. Причиной первоначальной ошибки в передаче Кут-Хуми считает то обстоятельство, что в его собственном уме вышеприведенное место запечатлелось яснее, чем его собственные возражения; затем, так как, благодаря его сильной усталости в то время, все произведение было проявлено слабо и несовершенно, то лишь более рельефные места выступили на вид; оказалось много неясных фраз, выпущенных челой. Чела желал дать Кут-Хуми письмо для просмотра, но Кут-Хуми отклонил это за недостатком времени.

Слабость этих объяснений была указана (в Light) м-ром Массей, который между прочим выставил на вид, что приводимые слова Кут-Хуми кажутся нарочно извращенными в полемическом смысле, как раз противном тому, в каком они были написаны.

Много позднее (в Light 20 сентября 1884 г.) м-р Киддль указал на то, что возстановленные таким образом места ни в каком случае не заключают в себе всего сделанного заимствования и т. д. Словом - относительно этого письма установлено полное доказательство самого беззастенчивого плагиата, совершенного "махатмой Кут-Хуми" и усиленного фиктивной защитой [29].

В заключение необходимо констатировать, что это не единственное доказательство обмана, касающееся Теософического Общества и г-жи Блаватской, которое комиссия имела ранее и независимо от обнародования корреспонденции Блаватской-Куломб. М-р Массей представил Комиссии убедительные доказательства того, что г-жа Блаватская, в 1879 году, условилась с одним лондонским медиумом доставлять письма "махатмы" таинственным путем.

Наш долг не обязывает нас следить за г-жей Блаватской на других её поприщах. Но ссылаясь на различные роды её деятельности, о которых говорится в докладе м-ра Годжсона, мы можем сказать, что считаем ее вполне способной к исполнению всего ей приписываемого. Окружающие прославляли её таланты по большей части безсознательно, даже многие может быть и не подозревали её несомненно громадных умственных средств. Что касается нас, мы не видим в ней ни представительницы таинственных мудрецов, ни того менее простой авантюристки; мы полагаем, что она заслужила свое место в истории, как одна из наиболее совершенных, остроумных и интересных обманщиц нашей эпохи.

2. Доклад о личных разследованиях в Индии и обсуждение вопроса об авторстве писем "Кут-Хуми".

Ричарда Годжсона.

Изложив уже известные обстоятельства, вызвавшия его поездку в Индию, м-р Годжсон говорит, что его отношение кь феноменам, возможность которых он не отрицает, будучи, на основании личного опыта, приверженцем "телепапии", дает ему возможность быть вполне безпристрастным. Давно занимаясь психическими изследованиями, он умеет обращаться с фактами без всякого предубеждения. Он говорит: Если я имел расположение в чью-либо сторону, то лишь в пользу оккультизма и г-жи Блаватской - что, смею сказать, хорошо известно многим из главных теософов. Во время моего трех-месячного изследования со мной обходились одинаково любезно в главной квартире Теософического Общества и в редакции Madras Christian College Magazine. Таким образом я имел возможность непосредственно изучать свидетелей теософических феноменов и тщательно сравнить оспариваемые документы с подлинным почерком г-жи Блаватской. После тщательного изследования главнейших из этих документов и разсмотрения доказательств их подложности, представленных теософами, я пришел к твердому убеждению, что документы подлинны.

Здесь не мешает отметить тот факт, на который уже было обращено внимание издателем Madras Christ. Coll. Magazine в его ответе на возбужденное против него теософами и ни на чем не основанное обвинение в том, будто журнал этот напечатал оспариваемые документы не заручившись никакой гарантией их подлинности. Это безусловная клевета, так как, прежде чем напечатать эти документы, журнал запасся лучшими, какие только можно было получить в Мадрасе, доказательствами неподдельности почерка г-жи Блаватской. Конечно, там не было экспертов по профессии, но заключения были получены от людей, много лет ведущих банковую экспертизу.

Из этих документов Блаватской-Куломб явствует, что письма махатмы приготовлялись и разсылались г-жею Блаватской, что Кут-Хуми фиктивная личность, что предполагаемые "астральные формы" махатм были переодетые сообщники г-жи Блаватской - по большей части Куломбы; что перенос папирос и других предметов, "дополнения" и "создавание" писем и тому подобные феномены - некоторые из относящихся к так наз. Адьярскому шкапу (shrine) - были ловким плутовством г-жи Блаватской, с помощью, главным образом, супругов Куломб.

Но требовались дальнейшия разследования. Перед нами оказывались еще и другие, повидимому важные, феномены, которые не были дискредитированы перепиской Блаватской-Куломб. В числе этих феноменов были, например, некоторые явления махатм, много случаев чудесного появления писем независимо от г-жи Блаватской и Куломбов; были также "астральные" путешествия м-ра Дамодара. Эти и другие подобные феномены требовали специального разследования и кроме того было желательно получить какое-нибудь подтверждение подлинности спорных писем, для того чтобы заключение о них не зависело единственно от вопросов слога и почерка. Для этой цели мне надо было наблюдать важнейших свидетелей, замешанных в происшествиях, о которых говорится в этих документах. Надо прибавить, что некоторые феномены, упомянутые в "Occult World", также нуждались в разъяснении, и что вопрос о том, кто автор писем под буквою K. H., (Koot Hoomi) не может быть оставлен в стороне, как не относящийся к нашим розыскам.

Я вкратце выражу те заключения, к которым я пришел после основательного, по моему мнению, изследования свидетельских показаний о теософических феноменах.

Мое убеждение, что, судя по почерку, спорные письма написаны г-жей Блаватской, подтверждается результатами моих изследований подробностей сообщаемых в этих письмах фактов.

Относительно "астральных" путешествий м-ра Дамодара я не мог найти добавочных сведений, которые заставили бы считать более затруднительной предварительную их подготовку, чем это казалось нам при обстоятельствах, изложенных в предварительном отчете, когда мы считали, что между г-жей Блаватской и Дамодаром возможно соглашение. Напротив, мои разследования доказали мне, что предварительное соглашение между г-жей Блаватской и м-ром Дамодаром было даже гораздо легче, чем мы предполагали. Раcсказы тех свидетелей, которые, по нашему мнению, должны были доказывать невозможность такого предварительного уговора, напротив того, клонятся к утверждению противного. Следовательно, эти случаи опираются единственно на показания Дамодара и г-жи Блаватской. Однако, в моих изследованиях, я очень скоро убедился, что Дамодару нельзя доверять, так как открыл в его показаниях несомненный обман, а потому мог только придти к убеждению, что он действовал заодно с г-жей Блаватской в произведении ложных чудес.

Я был также принужден, по причинам, которые выяснятся ниже, отклонить свидетельство Бабаджи Д. Натса, который во время предварительного отчета казался нам главным свидетелем действительного, физического существования махатм.

Свидетельства самого полковника Олкотта настолько разнятся от истины во многих важных пунктах, что я не мог дать ни малейшей цены его заявлениям. Но, говоря это, я не хочу набросить ни малейшей тени на добросовестность полковника Олкотта [30].

Одним словом - мой тщательный допрос целого ряда свидетелей феноменов показал мне, что это люди крайне легковерные, замечательно мало наблюдательные, - и что слишком многие из них стараются восполнить этот недостаток наблюдательности преступным преувеличением.

Тем не менее я, насколько мог дольше, удерживался от произнесения окончательного приговора даже перед самим собой, но, наконец, разсмотрев все показания теософских свидетелей, внимательно изучив их главную квартиру в Мадрасе и прежнюю в Бомбее, где произошли многие из нами упомянутых феноменов, я уже не имел более сомнений, что феномены Теософического Общества обязаны своим происхождением грандиозной системе обманов, устроенной г-жею Блаватской при помощи Куломбов и многих других сообщников, и что среди всех феноменов этого Общества нельзя найти ни одного, который не был бы поддельным. Я должен прибавить, что, не смотря на самую тщательную проверку, я не мог отвергнуть ни одного из свидетельств супругов Куломб.

Совершенно безполезно было бы входить в мелкие подробности такого сложного разследования. Даже было бы невозможно привести все хитрости и уловки в представленных мне показаниях или описать хоть приблизительно, до такой степени мои личные наблюдения над свидетелями увеличивали мою уверенность в недобросовестности их показаний. Впрочем, я полагаю, что нижеследующего будет более чем достаточно для убеждения безпристрастного изследователя в справедливости моих выводов.

Я начинаю несколькими выдержками из писем Блаватской-Куломб, которые подтвердят мнения, высказанные мною об этих документах. Звездочки (*), поставленные мною против некоторых извлечений, означают, что эти письма были в числе просмотренных м-ром Нетсеклифтом (эксперт).

1. Телеграмма о Сассуне (*).

Нижеследующее есть извлечение из письма, написанного г-жею Блаватской из Пуны к г-же Куломб в Мадрас, в октябре 1883 г.

"Теперь, дорогая, изменим программу. Удастся ли что-нибуд или нет, все равно я должна попытаться. Жакоб Сассун, счастливый обладатель сотен тысяч рупий, с семейством которого я вчера обедала, желает сделаться теософом. Он готов дать 10,000 рупии на нужды главной квартиры; он сказал полковнику (Езекииль, его кузен, устроил все это), что для него будет достаточно увидеть хоть самый ничтожный феномен, убедиться, что "махатмы" могут слышать то, что говорится, или если они дадут какой-нибудь другой признак своего существования (?!!) Вы получите это письмо в пятницу 26-го; отправьтесь к шкапу и попросите K. H. (или Кристофоло) послать мне телеграмму, которую я получу между 4 и 5 часами дня, в тот же день, содержание следующее:

"Ваш разговор с м-ром Ж. Сассун только что дошел до Master"а. Если даже позднейшее и удовлетворит его, все таки сомневающийся едва-ли найдет в себе нравственное мужество присоединиться к Обществу.

"Рамалинга Деб."

"Если депеша придет ко мне 26-го даже вечером - впечатление будет страшное. Адрес на имя Н. Кандалавалла, Судьи, Пуна. Я сделаю остальное. Это будет стоить четыре или пять рупий. Это ничего не значит.

Преданная вам Е. П. Б.

Конверт, данный г-жею Куломб, как принадлежащий к этому письму, носит штемпель Пуны 24 октября, Мадраса 26, и Адиара 26 (по поводу этого, на полях моей копии памфлета г-жи Куломб, г-жа Блаватская налисала: "Как будто в этом конверте не могло быть другого письма? Смешное доказательство!") Вместе с этим письмом г-жа Куломб представила также квитанцию телеграммы, посланной от имени Рамалинга Деб из конторы Скит-Тома, в Мадрасе, к г-же Блаватской в Пуну 26 октября, содержавшую то же количество слов, как и вышеприведенная.

2, 3, 4. - Адиарское блюдечко.

"Нижеследующее предполагается написанным г-жею Блаватской из Утакамюнда г-ну и г-же Куломб в Мадрас, в июле или августе 1883 г.

2. (*) Дорогой друг,

"Вам нет надобности ждать человека "Punch". Только бы это произошло в присутствии почтенных лиц кроме наших домашних дураков. Умоляю вас сделать это при первом же случае."

3. (*) Милый M-r Куломб,

"Я думаю это и есть то, что вам необходимо. Постарайтесь только, если вы разсчитываете на успех, иметь других зрителей кроме только наших домашних дураков. Это стоит труда. Адьярское блюдечко может сделаться таким же историческим, как и чашка Симлы. Субайа здесь и у меня нет времени "писать не стесняясь". Кланяюсь и благодарю."

Е. П. Б.

В это письмо, по словам г-жи Куломб, было вложено следующее:

"Небольшому собранию присутствующих; как свидетельство. Теперь г-жа Куломб имеет случай убедиться лично, что чорт не так черен и страшен, как его всегда малюют. Зло легко исправить. К. X."

4. (*)

Пятница.

Милая m-me Куломб и маркизъ [31].

"Вот удобная минута показаться - не будем прятаться. Генерал едет по делам в Мадрас, будет там в понедельник и пробудет два дня. Он президент здешнего Общества и хочет видеть шкап. Возможно, что он предложит какой-нибудь вопрос, а может быть и только поглядит. Но наверное он ожидает феномена и даже сказал мне это. В таком случае умоляйте К. X., которого вы видите каждый день, или Кристофоло, поддержать фамильную честь. Скажите, что достаточно цветка и что если pot de chambre сломается под тяжестью любопытства, то не мешает заменить его в эту минуту. Будь прокляты остальные. Этого же я ценю на вес золота. Ради Бога, или кого желаете, не пропустите этого случая, он не повторится. Меня там нет, это-то и прекрасно. Я полагаюсь на вас и умоляю вас не разочаровывать меня, так как все мои проекты и будущность с вами всеми - (так как у меня будет дом, чтобы проводить здесь шесть месяцев в году, и он будет принадлежать мне и Обществу, и вы более не будете так страдать от жары, как теперь, если только я успею).

***

"Вот удобная минута сделать что-нибудь. Вскружите голову генералу и он все для вас сделает, особенно если вы будете с ним во время Кристофа. Я вам посылаю один en cas (на всякий случай) и прощайте. Полковник будет здесь 20 или 25. Я вернусь в половине сентября."

ваша сердцем

Luna Melanconica [32].

***

Вышеупомянутый на всякий случай состоял в следующем:

"Я не могу ничего сказать теперь - и дам вам знать в Ути."

(Адресовано) Генералу Морган. (Подпись). K. H. (К. X.) Извлечения 5 и 6 из писем г-жи Блаватской в 1880 г., повидимому из Симлы к г-же Куломб в Бомбей, бросают некоторый свет на вышеупомянутое перенесение папирос и т. д.

5.

"Я прилагаю сюда листик папиросной бумаги. Я положу другую половину папиросы за бюст королевы, куда я положила мои волосы в тот же день или в субботу. Там ли еще волосы? а папироса все еще под крышкой?"

На чистой странице письма, из которого взято это место, г-жа Блаватская приписала:

Сделайте из этого половину папиросы. Позаботьтесь об краях.

На клочке бумаги, по словам г-жи Куломб, тоже сопровождавшем папиросную бумагу, написано:

"Сверните папиросу из этой половины и свяжите волосами Е. П. Б. и положите на верх шкапа (shrine), сделанного Уимбриджем, в самый дальний угол к стене направо. Сделайте это скорее".

6. (*).

"Я думаю, что дело с платком не удалось. Оставим это. Но пусть все инструкции останутся по-прежнему для магарадж Лагора или Бенареса. Все беснуются, чтобы видеть что-нибудь. Я вам напишу из Амритзира или Лагора, мои волосы были бы не дурны на вершине башни Сиона, но положите их в конверт - интересное sachet-и осторожно его повесьте, или же повесьте в Бомбее - выберите только хорошенькое место. Пишите мне в Амритзир до востребования, затем к 1-му в Лагор. Адресуйте ваши письма на мое имя. Ничего больше для С. - он видел достаточно. Боюсь опоздать на почту, до свиданья. Положили ли вы папироску на маленький шкап Уимб-"...

7.

"О мой бедный Кристофоло! И так он умер и вы его убили? О, мой милый друг, Если бы вы знали, как бы я желала, чтобы он ожил! Мое благословение моему бедному Кристофоло. Всегда ваша.

Е. П. Б.

По словам г-жи Куломб, это письмо заключает жалобы г-жи Блаватской по поводу уничтожения куклы, употреблявшейся для явлений Кут-Хуми, так как Кристофоло был "оккультическим" именем Кут-Хуми. Г-жа Куломб говорит, что сожгла куклу "в припадке отвращения к обману", но что впоследствии сделала новую. Следующее (8) письмо важно во многих отношениях. Куломбы очевидно предполагались знающими все привычки и обычаи братьев. Название "Король", по словам m-me Куломб, относилось к м-ру Падша, а "два письма" посланные г-жею Блаватской г-же Куломб, (под именем Е. Кёттинг), опять таки по её словам, документы, касавшиеся махатмы. Общия условия передачи подобных документов приводятся в 9 и 10 письмах.

8.

Милые мои друзья.

"Ради Бога не думайте, что я вас забываю. Я просто не имею времени перевести дух - вот и все! Мы в самом величайшем кризисе, и я не должна терять головы. Я не могу и не смею ничего вам писать. Но вы должны понять, что безусловно необходимо, чтобы в Бомбее что-нибудь случилось пока я здесь. Король и Дам. должны видеть и иметь посещение одного из наших "братьев" и - если возможно, первый должен получить письмо, которое я пришлю. Но еще необходимее их видеть. Письмо должно бы упасть ему на голову, как первое, и я умоляю "Кут-Хуми" послать ему его. Он должен ковать железо, пока оно горячо. Действуйте независимо от меня в привычках и обычаях "братьев". Было бы чудесно, если бы в Бомбее могло случиться что-нибудь такое, что заставило бы говорить о себе всех. Но что! Братья безжалостны! О, дорогой м-р Куломб, спасите положение и сделайте то, чего они просят. Меня все еще немного лихорадит. И немудрено! М-р Юм (Hume) хочет видеть Кут-Хуми астрально хоть издали, если махатма того хочет, чтобы иметь возможность говорить всем, что он знает, что Кут-Хуми существует и написать об этом во все журналы, так как до сих пор он может сказать только одно, что твердо и положительно верит, но не то что он это знает, потому что видел своими глазами, как Дамодар, Падша и др. Наконец покончила с одной задачей! Поймите, что я схожу с ума, и сжальтесь над бедной вдовой [33]. Если бы в Бомбее случилось что-нибудь неслыханное, то нет ничего, в чем бы м-р Hume отказал Кут-Хуми. Но К. X. не может явиться сюда, так как оккультические законы не дозволяют ему этого. Наконец до свидания. Пишите. Ваша сердцем".

"Е. П. Б."

"Завтра пришлю вам два письма. Идите за ними на почту на ваше имя от Е. Кётинг Куломб.

P. S. Я хотела бы, чтобы К. X. или кто-нибудь другой показался до получения писем."

9.

Милый друг.

"У меня нет ни минуты, чтобы ответить. Умоляю вас доставьте это письмо (здесь вложенное) Дамодару чудесным путем. Это очень, очень важно. О, моя милая, как я несчастна! Со всех сторон неприятности и ужасы. Ваша"

"Е. П. Б."

10. (*).

"Будьте добры, о волшебница с тысячью рессурсов, попросите Кристофоло, когда вы его увидите, передать вложенное здесь письмо воздушным астральным путем или все равно как. Это очень важно. Обнимаю вас. Преданная вам

"Luna Melanconica".

"Умоляю вас сделайте это хорошенько."

В следующих извлечениях из писем, написанных из Утакамюнда в 1883 г., г-жа Блаватская повидимому говорит как о "своих детях" о письмах Кут-Хуми, заготовленных ею.

11. (*).

"Дорогой маркиз... Покажите или пошлите ему (Дамодару) бумагу или хоть клочек (маленький sacristi, а не большой, так как последний должен лечь недалеко от своего автора, в стенной храм), с приказанием доставить их вам. Я получила письмо, заставившее нашего дорогого учителя К. X. написать свои приказания также Дамодару и другим. Пусть маркиза прочтет их. Этого будет достаточно, уверяю вас. Ах, Если бы со мной был здесь мой дорогой Кристофоло!... Милый маркиз - я вручаю вам судьбу моих детей. Позаботьтесь о них и заставьте их делать чудеса. Может быть лучше чтобы это упало на голову?"

Е. П. Б.

После прочтения запечатайте ребенка. Посылайте письма заказными, если в них что-нибудь особенное - иначе не надо".

12, 13 и 14, по словам г-жи Куломб, тоже были написаны из Утакамюнда, во время пребывания там г-жи Блаватской в 1883 году.

12. (*).

"Почта сейчас отходит, моя милая. У меня осталась одна минута. Ваше письмо пришло слишком поздно. Да, пусть Сринавас Рао распростирается перед шкапом (shrine) и попросит он или нет я вас умоляю передать ему этот ответ К. X. потому что он этого ждет; я знаю чего он хочет. Завтра вы получите большое письмо. Большия новости. Благодарю".

Е. П. Б.

Это очевидно относится к успокоительному письму Кут-Хуми, составленному г-жей Блаватской для м-ра Сриневаса Рао, судьи в Мадрасе.

13.

"Пишите же". "Милый друг, мне говорят (Дамодар), что Dewan Bahadoor Ragoonath Rao президент Общества, желает положить что-нибудь в храм. В случае он это сделает - вот ответ Кристофоло. Ради Бога устроите это - и мы утвердимся. Целую вас и прощайте. Мой привет маркизу. Искренно ваша".

"Luna Melanconica".

Я убедился, что м-р Рагунат Рао клал в шкап (shrine) вопрос, но не получил ответа, хотя, судя по предъидущему письму, г-жа Блаватская позаботилась об ответе "Кристофоло". По объяснению мистера Куломба, он боялся, что ответ не будет подходящим, так как, по заявлению мистера Рао, только махатма мог ответить на этот вопрос и, кроме того, м-р Куломб "не желал потешаться над этим джентльменом". После того он писал г-же Блаватской и отослал ей санскритский документ, положенный м-ром Рао в шкап, приводя в свое оправдание боязнь, что сочиненный ею ответ может быть неприменимым и прося ее прислать телеграмму, если она все-таки желает, чтобы ответ Кут Хуми (Кристофоло) был помещен в шкап. Он говорил, что г-жа Куломб получила ответ, приводимый в извлечении (14), из которого следует, что в виду промедления она считает прежний ответ уже неподходящим. Этот ответ, оставшийся, по словам Куломбов, в их руках и ими представленный, по большей части написан по-санскритски, но есть также заметка по-английски, и она носит на себе несомненные следы рук г-жи Блаватской, как это было найдено в большей части писаний Кут-Хуми.

14. (*).

"Слишком поздно! Милый Маркиз. Если бы то, что находится в руках у "Кристофа", было немедленно передано в ответ, это было бы прекрасно, вот почему я это и послала. Теперь это больше не имеет смысла. Ваше письмо пришло ко мне в 6╫ ч. вечера, почти в семь, а я знала, что маленький "Punch" является в 5! Когда же я могла послать депешу? Она пришла бы завтра или после его ухода. Ах! Какой случай пропущен! Ну, делать нечего! Я должна вас просить об одном. Я могу возвратиться с полковником и очень вероятно, что возвращусь, но может также случиться, что я останусь здесь до октября. В этом случае на день или на два, пока полковник будет дома, надо переслать мне ключ от шкапа. Пошлите его мне подземным путем. Я увижу его отдыхающим, и этого довольно, но я не хочу, чтобы в моем отсутствии разсматривали luna melanconica шкапа, а ее станут разсматривать, если меня там не будет... Я должна вернуться! Но, Боже мой, как мне надоедает, что теперь все отсюда явятся ко мне туда. Все придут смотреть, а - мне надоело".

Куломбы говорят, что под "Punch" подразумевается м-р Рагунат Рао. Из второй половины вышеприведенного письма ясно, что шкапу было опасно подвергаться осмотру, что в нем заключался секрет, неизвестный полковнику Олкотту и которого он не должен был открыть. Г-жа Куломб говорит, что "luna melanconica" означает здесь открывающуюся заднюю сторону шкапа. Оттого, на случай возвращения полковника в Мадрас раньше г-жи Блаватской, ключ и должно было спрятать. Это место свидетельствует в пользу честности полковника Олкотта, хотя, может быть, мало говорит в пользу его проницательности [34].

Первое что нужно установить относительно этих писем - это - пользовались ли действительно супруги Куломб тем доверием г-жи Блаватской, о котором можно заключить из её писем? Все доказывает, что они действительно пользовались доверием как г-жи Блаватской, так и полковника Олкотта, и занимали почтенное положение в Обществе (Куломб был библитекарем, а г-жа Куломб корреспондентом-помощником секретаря Общества); кроме того это, мне кажется, достаточно доказывается тем фактом, что во время пребывания г-жи Блаватской в Утакамюнде в 1883 г. ключ от шкапа оставался у г-жи Куломб; а когда г-жа Блаватская и полковник Олкотт отправились, в феврале 1884 г., из Мадраса в Европу, то комнаты г-жи Блаватской остались в полном распоряжении супругов Куломб. Дальнейшия доказательства можно найти в письме Олкотта, приведенном (с некоторыми выпусками, не обозначенными г-м Гартманом) в памфлете д-ра Гартмана: "Отчет о наблюдениях, cделанных в течение девяти-месячного пребывания в главной квартире Теософического Общества", стр. 36, 37; и в другом письме полковника Олкотта, виденном мною и из которого следует, что полковник желал избрания г. Куломба членом Контрольного Совета Общества. Наконец, г-жа Блаватская сама говорит в индийских газетах за 1880 г. о г-же Куломб, как о "своей гостье", как о "старом своем друге, которого она знала десять лет тому назад в Каире" и наконец, допустив подлинность лишь одних тех из писем, подлинность которых не оспаривалась, ясно, что г-жа Блаватская обращалась к г-же Куломб в самом интимном тоне.

Теперь я могу приступить к доказательству, на одном или двух примерах, что независимо от слога и почерка письма эти подлинны.

Начну с номера 1-го, касающегося телеграммы Сассуну. Эта история довольно сложная, и подробности моих разследований помещены в 1-м приложении. Здесь я вкратце приведу результаты. Во-первых из разговоров с г-ми А. Д и М. Д. Эзекииль, которые много виделись с г-жей Блаватской, во время её пребывания в Пуне в октябре 1883 г., и из письменного показания м-ра Н. Д. Кандальвала, в чьем доме она останавливалась, для меня стало ясно, что действительные события во время её там пребывания вполне согласны с письмами. Во-вторых, я не мог добыть ни одного заслуживающего доверия доказательства существования такой личности, как Рамалинга Деб, которого г-жа Блаватская выдавала за живущего в Мадрасе chela (ученика) махатмы, с которым, по её словам, она была в оккультическом общении. В-третьих, тщательное сравнение попытки г-жи Блаватской опровергнуть подлинность этих писем (см. приложение I) с показаниями гг. Езекииля и Кандальвала, по моему мнению, только усиливает доказательства против нея, так как приводит к заключению, что она должна была специально приготовляться к разговору, весь смысл которого в том, что содержание его возникло экспромптом [35].

Перехожу к извлечениям 2, 3 и 4.

Куломбы говорят, что известное блюдечко, согласно предварительному уговору с г-жей Блаватской, должно было "случайно" разбиться и осколки быть сложены в шкап, затем эти осколки, через секретную заднюю сторону шкапа, должны были замениться цельным таким же блюдечком. По их словам, письма 2, 3 и 4 говорят об этом; письмо 3 заключает заготовленную на случай записку, а 4 дает понять, что феномен должен быть устроен для назидания генерала Моргана.

Никто не оспаривает, что "феномен с блюдечком" произошел в присутствии генерала Моргана. Вопрос в том, был ли он заранее подготовлен и если да, то как это было сделано? Мы помещаем здесь собственный раcсказ генерала Моргана, напечатанный в приложении к "Теософисту" за декабрь 1883 г.

"В августе месяце, приехав в Мадрас в отсутствие г-жи Блаватской и полковника Олкотта, я посетил главную квартиру Теософического Общества чтобы увидать чудесный рисунок махатмы Кут-Хуми, хранящийся там в шкапу и ежедневно навещаемый cheláми. Прибыв в дом, я узнал, что г-жа Куломб, лэди, у которой хранился ключ от шкапа, в отсутствии и остался ждать её возвращения. Она вернулась приблизительно через час, и мы поднялись по лестнице, чтобы открыть шкап и осмотреть рисунок. Г-жа Куломб поспешно подошла, чтобы открыть двойную дверцу висячего шкапика для посуды и быстро распахнула ее. Отворяя, она не заметила, что какая то посуда была прислонена к дверце и когда шкап открыли, упала на пол и разбилась в мелкие куски. В то время как г-жа Куломб ломала руки и жаловалась на такое несчастье с дорогой вещью г-жи Блаватской, а её муж, стоя на коленях, подбирал осколки, я заметил, что надо достать фарфорового цемента и постараться склеить осколки. Вследствие этого за цементом послали г. Куломба. Куски были тщательно собраны, завернуты и завязаны, потом положены в шкап и дверцы заперты. М-р Дамодар К. Маваланкар, секретарь Общества, сидел напротив шкапа на стуле, в разстоянии приблизительно около 10 футов. Спустя несколько времени, мне пришла в голову мысль, которую я немедленно и высказал. Я сказал, что если братья найдут это важным, то им не трудно исправить разбитую вещь; если же нет, то предоставят виновным действовать, как они умеют. Не прошло и пяти минут после этого замечания, как м-р Дамодар, который все это время был погружен в задумчивость - вскричал: "Мне кажется, что там есть ответ". Дверцы были открыты и на полке оказалась маленькая записка. Развернув ее мы прочли. "Небольшому собранию присутствующих. Теперь г-жа Куломб имеет случай убедиться лично, что чорт не так черен и страшен, как его малюют. Зло легко исправить. К. Х."

"Развернув бумагу, в которую были завернуты черепки, мы увидели совершенно цельное блюдечко; нельзя было найти ни малейшего следа склейки! Я сейчас же написал на той же записке, что присутствовал, когда вещь была разбита, и немедленно исправлена, поставил число и подписался, так что не может быть никакой ошибки. Здесь следует заметить, что г-жа Куломб думает, будто многое чудесное, происходящее в главной квартире, может быть делом дьявола - к этому относится шутливое замечание махатмы, пришедшего ей на помощь. [36].

Во всем этом раcсказе нет ничего противоречащего заявлениям г-жи Куломб. Кроме того весьма подозрительно то обстоятельство, что блюдечко "было прислонено к одной из дверец". Во всяком случае это не естественное положение для блюдечка, поставленного на полку.

Самое "блюдечко", найденное в шкапу, было по моей просьбе показано мне в Адиаре. Я внимательно осмотрел его, равно как и черепки, представленные г-жею Куломб, и которые, по её словам, были подменены целым блюдечком. Оба "блюдечка" совершенно одинаковы. Случай с блюдечком произошел в августе 1883 г. Г-жа Куломб заявила, что она купила пару этих "блюдечек" в лавке [37] в Мадрасе по 2 рупии 8 анна штука. Наведенные мною справки показали, что "2 фарфоровые розовые подставки" (по всей вероятности этим словом обозначены т. -наз. "блюдечки") были куплены в этой лавке 3-го июля 1883 и что в этот день г-жа Куломб делала покупки в этой лавке. Относительно этой покупки вкралась лишь небольшая неточность: та, что "подставки" стоили обе 2 рупии 8 анна, а не каждая, как это утверждала г-жа Куломб. [38]

Случай, очень схожий с этим, приведен в приложении III к Отчету.

Если объяснять "феномен с блюдечком" обыкновенным естественным путем, то приходится допустить, что шкап секретно открывался сзади. Важно уяснить, какие были основания предполагать это, независимо от писем Блаватской, в которых объясняется существование этого секрета.

Шкап (план приложен к Отчету).

По моем прибытии в главную квартиру Теософического Общества 18-го декабря 1884 г., м-р Дамодар сообщил мне, что он не может дозволить мне осмотреть ни так-наз. Оккультическую комнату, ни шкап ранее возвращения полковника Олкотта и г-жи Блаватской. Полковник Олкотт оставил главную квартиру за несколько дней до этого, чтобы встретить на Цейлоне г-жу Блаватскую, возвращавшуюся из Европы. Два дня спустя г-жа Блаватская прибыла в Адиар, и я снова просил дозволения осмотреть шкап. Г-жа Блаватская представилась ничего незнающей и говорила, что не могла узнать, куда он девался. М-р Дамодар и м-р Гартман тоже утверждали, будто ничего об этом не знают, и только после моих настойчивых вопросов я узнал, от м-ра Дамодара и Гартмана, что шкап был взят из Оккультической комнаты около полудня 20 сентября и перенесен в комнату м-ра Дамодара, а на следующее утро в 9 часов они его там уже не нашли и с тех пор его более не видали. Они высказали предположение, что его украла г-жа Куломб или же миссионеры.

Кроме того Оккультическая комната, когда я в первый раз получил разрешение осмотреть ее, была значительно изменена, стены покрыты свежей штукатуркой, и м-р Дамодар сообщил мне, что уничтожены все следы "махинаций" Куломбов со шкапом. Это было неверно, так как кирпичная рама и отверстие в стене еще существовали. Как бы то ни было, такое положение дела затрудняло мою проверку точности данных мне теософами описаний Оккультической комнаты и шкапа до времени изгнания Куломбов из Общества. Однако, разбирая и сравнивая показания различных свидетелей, мне все же удалось составить нижеследующее описание шкапа и окружающего его.

19 декабря 1882 г. Адиар сделался главной квартирой Теософического Общества. Большая верхняя комната обширного дома была занята г-жею Блаватской. Оккультическая комната была пристроена позднее, к западной стене комнаты г-жи Блаватской. Одно окно с этой стороны было уничтожено и заложено кирпичем, а другое превращено в дверь из комнаты г-жи Блаватской в Оккультическую. Комната г-жи Блаватской была разделена на две драпировкой и ширмами; часть, прилегавшая к Оккультической комнате, служила г-же Блаватской спальней, а в конце 1883 г. и столовой. Оккультическая комната фута на два уже комнаты г-жи Блаватской. Обыкновенно в Оккультическую комнату проходили через гостиную г-жи Блаватской. Шкап, как я полагаю, сравнивая раcсказы различных теософов, был обыкновенным деревянным посудным шкапом, от 3 до 4-х фут. ширины и вышины и около фута в глубину с одним ящиком внизу и угловыми подставками. Задняя часть состояла из трех вынимающихся досок [39]. Он помещался у той части стены в Оккультической комнате, где прежде находилось одно из окон комнаты г-жи Блаватской, закрывая большую его часть, - положение самое невыгодное, если не было намерения обманывать. Он стоял на невысокой подставке или полке, но главным образом держался на двух толстых железных кольцах, надетых на крючки, вбитые почти под потолок. Некоторое пространство вокруг шкапа было задрапировано кисейными занавесями, которые спереди раскрывались, если кто-нибудь желал видеть шкап. С боков эти занавеси были футов семь в вышину, но сзади шкапа доходили до потолка. Стена за шкапом была покрыта белым глянцевитым коленкором. Два полотнища коленкора сходились как раз за срединой шкапа. Остальные стены были покрыты полосатой бумажной материей белой с красным. Верхняя часть шкапа совершенно плотно прилегала к стене. Нижняя часть немного отходила от стены, - не более как на ? дюйма. Шкап и его принадлежности были поставлены в феврале или марте 1883 г. Вскоре после этого в комнате г-жи Блаватской, задней стороной к углублению, был поставлен большой буфет. Некоторое время на этом месте стоял небольшой шкап для посуды. Время, когда был принесен буфет и унесен шкап, я не мог точно определить. Шкап, а впоследствии углубление в стене служили г-же Блаватской помещением для платья. Все вышеприведенное описание составлено по показаниям теософов.

М-р Куломб показал, что он снял шкап, вскоре после того как он первоначально был повешен на стену, распилил надвое доску и прикрепил сзади кусок кожи для того, чтобы верхняя часть легко могла быть отодвинута. Соединение двух половинок доски было скрыто изнутри шкапа зеркалом. Сзади этой открывающейся доски в стене было сделано отверстие. В буфете, стоявшем в комнате г-жи Блаватской, также была устроена отодвигающаяся дюймов на 10 доска, так что между спальней г-жи Блаватской и шкапом существовало сообщение. Передвижные доски в шкапу и буфете были показаны м-ром Куломбом Контрольному Совету, когда он отдал ключи от комнат г-жи Блаватской в мае 1884 г. Отверстие в стене было, по его словам, заделано в январе, перед отъездом г-жи Блаватской в Европу. Он показал также, что распиленная надвое доска шкапа была заменена цельной и что это было сделано по требованию г-жи Блаватской, боявшейся, что во время её отсутствия может быть произведен осмотр шкапа. Конечно, показание м-ра Куломба о распиленной доске не может быть проверено и должно быть принято на веру. Насколько верны его другия показания, - видно будет из дальнейшей части моего описания, взятого из иных источников.

В конце октября или начале ноября 1883 г. г-жа Блаватская приказала убрать буфет и заделать переднюю часть углубления в стене. Буфет был переставлен в северо-восточное углубление в гостиной г-жи Блаватской и там, по всей вероятности, при осмотре его теософами в мае 1884 года, найдена была выдвижная доска. Деревянная рама была сделана для закрытия передней части углубления, в эту раму положен один ряд кирпичей, затем наружная часть покрыта штукатуркой вровень с остальной стеной. Пустота, оставшаяся в стене между Оккультической комнатой и комнатой г-жи Блаватской, была около 1 фута глубины. Затем вся стена заново покрыта обоями, причем все было окончено около половины декабря 1883 года или немного позже. Вслед за этим шкап, вышиною около 3 фут. и 34 дюймов шириною, был снова плотно приставлен к заделанному отверстию и был найден на этом месте во время изгнания Куломбов в мае 1884 г., причем оказалось, что кирпичи за ним были вынуты, так что между шкапом (в задней стороне которого была отодвижная доска) и пустым пространством - было сообщение. М-р Куломб показал, что вынул кирпичи сейчас же после того, как шкап был поставлен в декабре 1883 г. Как бы то ни было, шкап оставался здесь во время праздников 1883 г., и феномены, прекратившиеся во время переделок, возобновились немедленно после их окончания. Они совершенно прекратились, за двумя исключениями, о которых мы будем говорить ниже, около половины января 1884 г. 17 или 18 мая м-р Куломб отдал ключи и все приспособления для плутовства были осмотрены, как-то: отодвигающаяся доска в шкапу для посуды, такая же доска в буфете и пустое пространство в углублении. М-р Сент-Джордж Лэн-Фокс осмотрел тогда западную сторону стены, но в то время уже не мог найти никаких следов отверстия, которое, по словам м-ра Куломба, существовало ранее между впадиной в стене и шкапом. Теософы утверждали, что все приспособления для плутовства, открытые Куломбами, которым были поручены комнаты г-жи Блаватской во время её отсутствия, были сделаны после её отъезда; что они никогда не употреблялись и не могли употребляться для совершения феноменов [40], что пустое пространство было слишком мало, чтобы служить для сообщения со шкапом и что кроме того м-ру Куломбу помешали, прежде чем он успел проделать отверстие между впадиной и самим шкапом.

Для возстановления этих пунктов, Теософический контрольный совет разослал, в августе 1884 года, циркулярный допрос разным теософам, бывавшим в главной квартире, о том, что они знают о шкапе, прилегающих стенах и т. д. до и после изгнания Куломбов. Д-р Гартман разрешил мне прочесть эти ответы. Кроме того, я лично разспрашивал всех важнейших свидетелей, утверждавших, что они осматривали шкап и окружающее его. Результатом было то, что если исключить г-жу Блаватскую, Куломбов, туземного слугу г-жи Блаватской, Бабулу, и полковника Олкотта, то оказывается, что нет ни одного человека, который видел бы, как шкап отодвигали от стены раньше изгнания Куломбов; что никогда не было производимо осмотра ни задней стороны его, ни прилегающей к нему стены. Далее, что никогда не было делаемо осмотра западной стены, который мог бы открыть существовавшия в ней отверстия. Я должен прибавить, что все показания отличались замечательным отсутствием наблюдательности, чем-то приближающимся к полному отсутствию обыкновенной сообразительности и большой уклончивостью, по временам граничившей с нечестностью. Многие из первоначальных показаний свидетелей приведены в приложении IV к отчету вместе с изменениями этих показаний, вызванными моими вопросами, и затем мои собственные комментарии.

Окончательная судьба шкапа, согласно раcсказу мне доктора Гартмана, была следующая: После изгнания Куломбов, м-р Джёдж, американец, теософ, бывший в то время в главной квартире, пожелал осмотреть шкап. М-р Дамодар, у которого были ключи от Оккультической комнаты, несколько раз, под разными предлогами, уклонялся их выдать; но, наконец, несколько теософов приступили к этому осмотру. Шкап был отодвинут от стены и обе его дверцы открыты. М-р Виджиарагава Чарлу (обыкновенно называемый Ананда), теософ, занимающий официальное положение в главной квартире, ударил рукой по задней стороне шкапа говоря: "вы видите, эта сторона совершенно плотная", когда, к удивлению большинства присутствующих, средняя доска вылетела кверху. Некоторым из свидетелей этого показалось нежелательным, чтобы это открытие сделалось известно всем и, вследствие этого, положено было уничтожить шкап. Для этого решили тайно унести его, но это было неудобно сделать из Оккультической комнаты. Поэтому он был сначала открыто перенесен в комнату м-ра Дамодара, а в следующую ночь разобран по частям и тайно унесен тремя теософами, затем окончательно разломан и сожжен по частям в течение следующей недели. Д-р Гартман оставил только две части задней стороны, которые завернул в серую бумагу и спрятал у себя в комнате. Дощечки эти из кедрового дерева, покрытые черным лаком. Согласно предварительному показанию Куломба спинка шкапа была именно из такого дерева.

После этого доктор Гартман снабдил меня письменным изложением, которое интересно, как подтверждающее существование отверстия между пустотой в стене и шкапом. Что это отверстие существовало и было заделано, мне утверждал еще и другой теософ, человек крайне наблюдательный и открывший его следы независимо от доктора Гартмана. Вот извлечение из письменного раcсказа д-ра Гартмана:

"В какое время было сделано отверстие в стене, для меня такая же тайна, как и для вас; но сообразив все обстоятельства, изложенные в моем памфлете, я пришел к заключению и теперь, того мнения, что это было сделано Куломбом после отъезда Е. П. Блаватской в Европу, с тем чтобы втереться к ней в милость, облегчая ея, предполагаемые им, плутовства. Все устроено слишком грубо и надо обладать крайней доверчивостью, чтобы такие феномены, как известные мне, могли быть устроены при помощи подобных средств. Я не знаю ни одного феномена (sic), происшедшего в моем присутствии, где эти средства могли бы сколько-нибудь пригодиться.

"О существовании подвижной задней стороны шкапа и заделанного отверстия в стене никто из нас ничего не знает и самый тщательный наружный осмотр ни к чему не приводил; для более добросовестного осмотра надо было снять шкап, но нас удерживало от этого суеверное благоговение, с которым м-р Дамодар К. Маваланкар глядел на него и видел в каждом европейце, осмелившемся прикоснуться к "священному" шкапу, святотатца.

"Около того времени когда генерал Морган послал м-ру Патерсону приглашение явиться в главную квартиру, был произведен осмотр и найдено, что задняя сторона шкапа выдвижная, а когда смочили стену за ним мокрой тряпкой, то оказалось, что ранее существовало отверстие, которое было заштукатурено.

"Я не вижу, чтобы эти открытия могли набросить тень на г-жу Блаватскую, так как все это дело м-ра Куломба и нет никаких указаний, чтобы Е. П. Блаватская знала об этом. Мало того, по свидетельству осматривавших шкап, все эти мошенничества недавнего происхождения.

"Во всяком случае, я должен признаться, что это новое открытие в такую неудобную минуту должно было произвести крайне дурное впечатление на публику. Будь я здесь как посланный от общества психических изследований, или как сыщик миссионеров, я, конечно, не колеблясь, описал бы новое открытие, но в моем положении, я должен думать об интересах г-жи Блаватской и потому не счел благоразумным говорить об этом; я не имел разрешения показывать частное помещение г-жи Блаватской и не чувствовал себя вправе (при моем тогдашнем положении) дозволить врагам Е. П. Блаватской войти к ней без её согласия.

"Один присутствовавший джентельмэн, разделявший мое мнение, что "шкап" слишком потерял свое обаяние, чтобы мог быть далее нужен, сжег его в моем присутствии. Я никогда не говорил ни полковнику Олкотту, ни г-же Блаватской, ни кому бы то ни было в главной квартире, что сталось со шкапом. Но когда вы и м-р Юм, не считая множества других нелепых теорий, высказали также ваше убеждение, что г-жа Блаватская послала своего слугу Бабулу унести шкап, и он исполнил её приказание, я нашел, что эта минута удобна, чтобы доказать, что даже и член общества для психических изследований может ошибиться" [41].

Мы узнаём от м-ра Гартмана, что тщатльному осмотру шкапа помешало "суеверное благоговение", с которым мистер Дамодар глядел на него. Заявление д-ра Гартмана подтверждается свидетельством м-ра Лэн Фокса, который также весьма патетически выражал мне свое убеждение, что никакой осмотр шкапа туземными свидетелями не может иметь ни малейшей цены, в виду крайнего их к нему благоговения. Однако, надо заметить, что в одной части своего заявления, д-р Гартман повидимому придает некоторое значение свидетельству тех, кто имел право осматривать шкап. Очевидно сам д-р Гартман принадлежал к числу "имевших это право"; он при многих случаях говорил мне о своих осмотрах, и эти раcсказы, кроме того что несогласны между собою, но и несогласны с его последним сообщением, уничтожающим все, им прежде говоренное об этом предмете.

Из всего мною сказанного ясно: 1) что положение, выбранное для шкапа было особенно удобно для устройства тайного сообщения с ним через заднюю сторону; и что ни одна из перемен, делавшихся время от времени в спальне г-жи Блаватской за шкапом, хотя и предназначенных для уничтожения всякого подозрения в плутовстве, не уменьшает этого удобства; 2) что все необходимые приспособления для доступа в шкап с задней стороны несомненно там были до удаления Куломбов; 3) что нет ни одного достоверного показания, что этот доступ не существовал во все время с минуты постановки шкапа до отъезда г-жи Блаватской в Европу в феврале 1884 г., исключая времени переделки, когда была поставлена рама с кирпичами, и когда г-жа Морган видела всю стену заново оклеенной обоями; и нет ни одного заявления, чтобы во время этих переделок произошел в шкапу какой-нибудь "феномен".

Такие результаты - совершенно независимо от писем Блаватской к Куломбам - лишают все грамадное число свидетельств "чудес шкапа" всякой цены; а поставленные рядом с этой корреспонденцией они не оставят ни малейшего сомнения в уме безпристрастного читателя в способе производства этих "чудес".

Показание м-ра Дамодара.

Теперь я перехожу к вопросу, какой вес могут иметь показания м-ра Дамодара К. Маваланкара. Это крайне важный вопрос, не только потому, что м-р Дамодар один из немногих, не считая г-жи Блаватской, утверждает, что видел махатм в Тибете и притом таким способом, который исключает всякую возможность обмана, но также и потому, что сам м-р Дамодар считается имеющим способность путешествовать в "астральной форме", и факты этих астральных путешествий по большей части подтверждаются лишь его собственными раcсказами. Мое личное заключение, как я уже сказал, неблагоприятно для м-ра Дамодара. Я не могу привести здесь все, что заставило меня придти к такому заключению, но полагаю, что одного анализа его показаний относительно шкапа будет более чем достаточно для подтверждения моих слов.

Бабула, туземный слуга г-жи Блаватской, прибыл в Адиар по возвращении из Европы 20-го сентября, как я узнал из книги приезжающих. Мое первоначальное предположение относительно исчезновения шкапа состояло в том, что Бабула спрятал или уничтожил его по приказанию г-жи Блаватской, так как шкап был унесен в ночь 20 сентября. Таково же, казалось, было мнение и м-ра Субба Роу, адвоката верхнего суда в Мадрасе, в то время и теперь выдающегося теософа, который тщетно разспрашивал и даже стращал Бабулу в надежде добиться признания. Я расположен думать, что таково же было мнение м-ра Дамодара, и что во избежание того, чтобы я пришел к этому заключению, он, в самом начале разследования, в ответ на мои вопросы, старался скрыть факт прибытия Бабулы 20 сентября вечером, а утверждал, что он приехал 21-го утром и немедленно пожелал осмотреть комнаты, где, ко всеобщему удивлению (повидимому не исключая и тех трех теософов, которые по словам д-ра Гартмана [42] унесли шкап), не нашлось этого шкапа. Мистер Дамодар утверждал также, что в той части комнаты, где стоял шкап, остались следы, указывающие на то, что его опрокинули на бок и что это же самое говорится в заявлении, составленном теософами, открывшими исчезновение шкапа. Разспрашивая другого присутствовавшего теософа, я получил от него уверение, что никаких следов не было и что даже никто их не искал. Заявление, с которого у меня есть копия, не содержит ни малейшего намека на такие следы.

Обращаясь теперь к показаниям м-ра Дамодара, цитируемым в приложении IV к Отчету, мы находим, что он утверждает следующее:

1. Что отверстие в шкапу, прилегавшее к углублению, и самое углубление были так малы, что он с трудом проходил в него и, раз пройдя, "мог лишь стоять неподвижно, не будучи в состоянии ни подвинуться ни на один дюйм, ни поднять руки".

2. Что в раме шкапа не было отодвижной доски.

3. Что он присутствовал при многих феноменах вместе с другими свидетелями, тщательно осматривал, насколько только возможно, шкап и убедился, что он "неповрежден, и что в нем нет выдвижных досок или чего-либо в этом роде".

4. Что он хорошо помнит, как вместе с м-ром Субба Роу они "тщательно осматривали шкап и стену", и что они оба остались довольны "что тот и другая неприкосновенны и целы".

5. Что во время пребывания г-жи Блаватской в 1883 г. в Утакамюнде ключи от шкапа и от Оккультической комнаты были у него; а затем

6. Что во время пребывания г-жи Блаватской в 1883 г. в Утакамюнде ключи от комнаты г-жи Блаватской и от шкапа были у г-жи Куломб.

7. Что буфет не существовал до января 1884 г., когда в шкапу перестали происходить феномены.

1. Относительно отверстия в шкапу и углубления я должен повторить, что они еще существовали, когда я приехал, хотя м-р Дамодар утверждал, что углубление было заделано. Это последнее, заявление м-ра Дамодара я не могу иначе считать, как преднамеренным искажением факта. Знай я, что углубление существует, я бы конечно сам попробовал в него войти и сразу открыл бы неверность описания м-ра Дамодара. Впоследствии другой теософ сообщил мне, что считает отверстие и углубление достаточным для того, чтобы человек среднего роста мог воспользоваться ими для устройства "феноменов шкапа", а в то же время я проверил справедливость или, лучше сказать, несправедливость слов м-ра Дамодара, устроив сам отверстие и углубление меньшия, чем сообщавшияся со шкапом. Д-р Гартман, в своем памфлете, дает размеры отверстия - 27 дюймов в вышину и 14 д. в ширину, - которые приблизительно верны. В этом я мог убедиться сам, так как рама была вынесена прочь, и мне показывал ее потом другой теософ. Углубление д-р Гартман считал в 12 дюймов глубины и около 5 фут. высоты; глубина приблизительно такова, но высота около 8 футов - как я убедился измерением. Я сам входил в пространство, по высоте и глубине на 1 дюйм меньше чем размеры, данные д-ром Гартманом. Отверстие, сделанное мною для этой цели, было меньше чем 13 и 26 дюймов, а пространство, в которое оно вело и в котором я мог свободно стоять, было менее 11 дюймов глубины. В этом пространстве я мог удобно поднимать руку, брать и держать разные предметы и вообще делать все необходимое для устройства "феноменов". В своем показании мистер Дамодар обращает внимание на свою худощавость и конечно я, по сложению, гораздо плотнее его, да полагаю - также и м-ра Куломба и Бабулы.

2) Следующее заявление м-ра Дамодара, что в раме шкапа не было выдвижной доски, как уже нам известно, тоже неверно. Если бы это показание стояло отдельно, то не показалось бы лживым, а только неверным заключением, так как было сделано ранее открытия этой доски Анандой, как это описано выше.

3) Того тщательного осмотра, который, как он утверждает, был сделан в его присутствии, - в действительности никогда не было. Ни один из многочисленных свидетелей, на которых он указывает, никогда не отодвигал шкапа от стены ни на один дюйм. И не только они, но впоследствии и сам мистер Дамодар утверждал, что никогда не осматривал задней стороны шкапа и не присутствовал при подобном осмотре. Как это согласуется с его показанием, что он сам с м-ром Субба Роу "тщательно" осматривали шкап и стену!

4) Я имел случай, в присутствии м-ра Дамодара, спросить м-ра Субба Роу относительно этого осмотра. М-р Субба Роу объявил, что никогда его не делал. Тогда и м-р Дамодар повторил то же самое и оба стали утверждать, что никогда не видали, чтобы шкап сдвигали с места. Между тем, м-р Дамодар заявил об этом мнимом осмотре в прежнем письменном своем заявлении, о котором хорошо помнил.

5. и 6. Следующее резкое противоречие в показаниях м-ра Дамодара касается ключей от шкапа и Оккультической комнаты во время пребывания г-жи Блаватской в Утакамюнде в 1883 г., которые, по его новому показанию, были у него в руках, а по следующему - у г-жи Куломб. Это противоречие не легко разрешить, но все-таки можно и для него придумать объяснение. Первое показание было сделано в августе 1884 г., когда, по всей вероятности, м-р Дамодар считал делом первой важности доказать, что до половины сентября 1883 г. в шкапу не было выдвижной доски. Второе показание было сделано 19 сентября 1884 г., а 10-го сентября в Madras Christian College Magazine появились письма Блаватской к Куломбам. В то время теософами была сделана попытка доказать самими обстоятельствами дела подложность этой корреспонденции. Из этих писем два имели отношение к Адиарскому блюдечку и к письму из шкапа, полученному м-ром П. Сриневасом Рао. В ранее напечатанном генералом Морганом заявлении, он говорит, что ключи от шкапа были у г-жи Куломб, и вся сила показания м-ра Рао в пользу неподдельности его феномена заключалась в том, что он просил у г-жи Куломб дозволения видеть шкап в тот же вечер, и что, следовательно, у г-жи Куломб не было времени написать и получить от г-жи Блаватской письмо махатмы, так как г-жа Б-ая находилась в то время в Утакамюнде. Являлась невозможность дать ясный ответ об этих случаях не выяснив, что ключи находились у г-жи Куломб, как это и было в действительности. Трудно предположить, чтобы первое показание м-ра Дамодара не было заведомой и преднамеренной ложью.

7) М-р Дамодар говорит, что буфет появился с января 1884 г., когда в шкапу перестали происходить феномены. Д-р Гартман, в своем памфлете в сентябре 1884 г., пишет, что, по внушению м-ра Куломба, "согласно его (Куломба) плану, был сделан тяжелый буфет для посуды под его наблюдением в декабре 1883 г. и поставлен к стене, по другую сторону которой висел "шкап". В ответ на мой вопрос он подтвердил, что этот буфет, в котором м-р Куломб указал выдвижную заднюю сторону, стоял у восточной стороны стены за шкапом во время годовщины (27 декабря). Его присутствие там в это время подтверждается также м-с Морган, м-ром Субба Роу, м-ром Сриневасом Рао и многими. И так, мистер Дамодар расходится с очень важными теософскими свидетелями и его показание кажется сделанным потому, что он сознавал всю важность установления той лжи, что буфет не был на своем месте во время ежегодного декабрьского празднества в 1883 г., (когда происходили "феномены шкапа"). Я имею причины думать, что он принудил многих свидетелей показать эту ложь. Я нашел, что во многих случаях он предварительно подъучал свидетелей, как отвечать на мои вопросы. Я конечно старался устранить эти предварительные подготовки, и один раз, явившись неожиданно к м-ру Ратнавасу, свидетелю, от которого у меня было письменное показание, я был встречен словами: "м-р Дамодар не говорил мне, что вы будете". Этот джентльмэн сознался, хотя видимо неохотно, что буфет был уже поставлен во время годовщины, в 1883 году. Свидетели, показавшие противное, были все из числа неблагонадежных.

Эти противоречия и ложные показания относительно "шкапа" сами по себе достаточны для того, чтобы считать м-ра Дамодара свидетелем, не заслуживающим доверия"...

***

Я привел эту часть "Отчета" Годжсона целиком, в подстрочном переводе, для того, чтобы совершенно познакомить читателей с приемами и значением этого изследования, занимающего двести страниц мелкой печати. К нему приложены планы, а также факсимиле писем Блаватской и Кут-Хуми, в подлинности которых невозможно сомневаться, и без экспертов, зная своеобразный почерк "madame" и неподражаемые особенности её слога.

Приведенной мною части Отчета, никогда не опровергнутого Е. П. Блаватской и её защитниками, что, впрочем, было бы и невозможно - более чем достаточно для того, чтобы доказать совершенно непозволительное обращение с истиной и с русскими читателями, какое позволяет себе г-жа Желиховская, обвиняя ("Русское Обозрение", декабрь 1891 г.) Годжсона в предвзятой недобросовестности. Курьезнее всего, что в удостоверение этой недобросовестности приводится тот факт, что Годжсон, получив письма Блаватской, "несмотря ни на какие просьбы как её самой, так и друзей ея, не показал им этих писем". Как будто не вполне ясно, что Если бы такие документы, в которых заключался настоящий смертный приговор "madame" и её ближайших пособников - были показаны этим осужденным на смерть, то они не стали бы церемониться: они просто вырвали бы документы из рук следователя и уничтожили бы их.

Годжсон сразу же сообразил это и не только не показал их осужденным, но и не стал даже хранить при себе в Индии: он при первой же возможности послал все эти драгоценные документы в Англию, для представления их экспертам Нетсерклифту и Симсу из Британского музея.

Если бы Годжсон поступил иначе - он оказался бы недостойным доверия, выраженного ему "Лондонским Обществом для психических изследований".

Теперь, чтобы не утруждать внимание читателей, я выпущу из Отчета все несущественное, все мелочные подробности, изложу в извлечении только более интересные факты, и затем возвращусь к моему раcсказу.

XIII.

Относительно "астральных" путешествий Дамодара м-р Годжсон того мнения, что, несмотря на показание Олкотта, предварительный уговор между Блаватской и Дамодаром более чем вероятен. Вот в полности показание полковника Олкотта, данное им в комиссии "Лондонского общ. для психич. изследований" и чрезвычайно интересное для характеристики "президента Теософического Общества".

Олкотт. Во время одной моей оффициальной поездки из Бомбея в Кашмир, в Марадабаде ко мне сильно приставал некто Шанкар Синг, правительственный чиновник, в то время еще не теософ, чтобы я излечил двух мальчиков 12 и 14 лет, которые оба были парализованы с 10-летнего возраста. Я полагаю, многим из присутствующих известно, что я имею силу лечить больных произвольной передачей жизненной силы. Я отказал ему, так как в предшествовавшем году сильно изнурил себя частыми магнетизациями. Он долго старался убедить меня и заставить изменить мое решение, но так как я решительно отказался, то он обратился к м-ру Дамодару, путешествовавшему со мною по своей должности (секретаря). Шанкар Синг изложил ему все дело и убедил его отправить свой двойник, или призрак (phantasm) в главную квартиру общества в Мадрас (отстоящий на 2.200 миль от Марадабада), и постараться заручиться содействием г-жи Блаватской.

Ф. Майерс. Было ли известно в главной квартире, что вы находитесь в этот день в Марадабаде?

Олкотт. Там не было известно, что я в Марадабаде, так как, в виду быстроты нашего движения в Индии, я, во время поездки, был принужден часто нарушать заранее составленную программу и отправляться то туда, то сюда, для нахождения новых ветвей общества. Все говорит против какого бы то ни было влияния предварительного уговора. Для того, чтобы понять настоящий случай, вы должны знать, что в восточных школах мистических изследований существует правило, по которому "челы" не могут иметь общения ни с каким учителем, исключая своего собственного. От этого м-р Дамодар, "чела" махатмы Кут-Хуми, не мог сам обратиться к моему учителю (Мории). Г-жа Блаватская и я - ученики одного учителя, а потому она могла обратиться к нему по этому поводу. Сделав приготовления к своему "астральному" путешествию, м-р Дамодар выслал м-ра Шанкара Синга из комнаты и запер дверь. Несколько минут спустя он возвратился к своему посетителю, ожидавшему его на веранде. Затем они вместе отправились в ту часть дома, где я сидел, с несколькими индусами и одним европейцем, и передали мне, что произошло вследствие моего отказа вылечить мальчиков. М-р Дамодар раcсказал, что его двойник был в главной квартире (в Мадрасе) и говорил с г-жей Блаватской, которая отказала в своем посредничестве. Но в то время, как он беседовал с г-жей Блаватской, они оба услыхали голос и узнали в нем голос моего учителя... Дамодар заявил мне, что если я возьму карандаш и бумагу, то он продиктует мне на память то, что сказал учитель. Я так и сделал.

Ф. Майерс. Вы имеете эту бумагу?

Олкотт. Да. Тогда, в присутствии всех, Шанкар Синг сел и написал краткий раcсказ о случившемся, подтвержденный 12 подписями, в том числе и моею.

***

В меморандуме говорится, что повторив поручение махатмы, полученное в главной квартире, м-р Дамодар прибавил, что он просил г-жу Блаватскую подтвердить происшедшее, прислав телеграмму с повторением слов махатмы, или их сущности, или на его имя или на имя Шанкара Синга. На следующее утро ожидаемая телеграмма была получена.

***

Майерс. Вы не знаете, видела ли Дамодара г-жа Блаватская?

Олкотт. Она говорила мне, что видела. В главной квартире живет М. Алексис Куломб, библиотекарь Общества. Во время означенного посещения м-ра Дамодара, он был чем-то занят в комнате, соседней с той, где была г-жа Блаватская. Вдруг он вошел в комнату и спросил - где м-р Дамодар? так как слышал его разговаривающим с г-жей Блаватской.

Майерс. От кого вы это слышали?

Олкотт. От самого м-ра Куломба. Он сказал: "Я сейчас ясно слышал его голос". Г-жа Блаватская ответила: "Он был здесь". М-р Куломб казался удивленным: он подумал, что м-р Дамодар неожиданно возвратился, и его с трудом можно было убедить, что того нет в комнате с г-жей Блаватской.

Вот телеграмма, полученная Д. К. М. и переданная полковнику Олкотту в Марадабаде в 4.50, 10 ноября 1883 г.

"Генри может попробовать с этими лицами parties [43] в сильном месмерическом состоянии (mesmerised). Для облегчения страдающих втирать три раза в день каяпутовое (cajaputi) масло. Карма не может иметь к этому никакого отношения".

Показания многих свидетелей подтверждают передачу поручения м-ром Дамодаром и получение полковником Олкоттом соответственной телеграммы от г-жи Блаватской.

Для того, чтобы доказать малую вероятность уговора между м-ромь Шанкаром Сингом и м-ром Дамодаром, полковник Олкотт показал:

"В "Теософисте" за несколько месяцев до этого было напечатано, что я совершу эту и подобные поездки по Индии, и что особы, имеющия больных друзей, могут приводить их ко мне в известные часы на другой день после моего приезда. Задолго до моего приезда в Марадабад Шанкар Синг писал мне, прося взяться за излечение этих мальчиков и предлагая привезти их ко мне в Мадрас. Я отказался от этого, но сообщил ему, что он может привезти ко мне мальчиков, когда я буду в Марадабаде во время моего объезда. Вследствие этого дозволения он явился и так мне надоедал, говоря: "Вы обязались это сделать".

Таким образом оказывается, что прежде, чем полковник Олкотт оставил главную квартиру, там уже было известно, что по приезде в Марадабад к нему явится Шанкар Синг и потребует исполнения данного обещания.

Не исполнил же он своего обещания по следующей причине: еще до своего путешествия он пытался излечивать посредством магнетизма больных в Пуне, куда собралось с этой целью до 200 больных, но лечение было безуспешно и вызвало протест теософов, находивших, что полковник Олкотт унижает Общество, продолжая лечить, несмотря на неудачу.

Вместе с этим Олкотт получил через м-ра Дамодара письменное запрещение махатмы предпринимать какое-либо лечение.

"19 октября. - Через Д. К. М. пришло приказание от Чоханов (Chohans, высшие ду#хи) не лечить более до дальнейших приказаний". (Дневник полковника Олкотта, 1883 г.)

В своем же показании полковник Олкотт не говорит об этом ни слова и приписывает свое нежелание согласиться на просьбу Шанкара Синга тому, что он "уже в предшествующем году сильно изнурил себя частыми магнетизациями".

Что причиной его отказа было более полученное им приказание, чем выставленная им самим причина, подтверждается следующим показанием м-ра Броуна. (Некоторые опыты в Индии, стр. 14, 15).

"Полковник Олкотт... получил приказание от своего "Guru" удержаться от лечения больных впредь до дальнейших приказаний и когда его просил об этом в Марадабаде м-р Шанкар Синг относительно двоих сирот, то полковник принужден был отказать. Тогда в дело вмешался Дамодар и сказал, что будет просить позволения специально для этого случая."

Далее Олкотт говорит в своем ответе, что г-жа Блаваткая не знала, что путешественники находятся в Марадабаде, так как заранее составленная программа часто изменялась. Но вот что говорит м-р Годжсон:

"Несколько времени спустя после моего приезда в Адиар, я воспользовался случаем, когда полковник Олкотт просматривал свой дневник, чтобы попросить его сообщить мне число его посещений различных городов во время его поездки в 1883 г. Он отвечал мне, что я могу взять их из программы поездки, заранее напечатанной в "Теософисте". На мое замечание, что из его показания я заключаю, что предварительная программа была нарушена, он отвечал, что она действительно была несколько изменена вследствие нахождения им новых, необозначенных ветвей Общества, и стал говорить мне числа по своему дневнику. Впоследствии я сравнил их с заранее напечатанной программой, и все числа вполне совпали с числами, данными мне полковником Олкоттом из дневника.

Кроме того нужно заметить, что в напечатанной в "Теософисте" программе было прибавлено следующее примечание: "Программа эта будет насколько возможно точно исполнена. Всякое изменение, вызванное непредвиденными случайностями, будет сообщено по телеграфу". (Таким образом, в случае нарушения программы, м-р Дамодар имел приличный предлог зайти на телеграф и мог послать г-же Блаватской предупреждение, не вызывая никакого подозрения). Но программа исполнялась в точности, как сказано выше, и все обстоятельства как нельзя лучше приспособлены для предварительного уговора."

Несмотря на все эти обстоятельства, ясно указывающия возможность предварительного соглашения между Дамодаром и Блаватской, Олкотт говорит: "Все было против какого бы то ни было предварительного уговора"! Отсюда видно, как мало можно доверять всем его показаниям, и остается только удивляться - зачем это Годжсон, добросовестно и ясно доказывая полную недобросовестность Олкотта, не может посадить его на законно принадлежащее ему место, т. е. в компанию людей, помогавших Блаватской производить её удивительные феномены.

Нужно упомянуть еще тот факт, что когда полковник Олкотт ссылался на свидетельство м-ра Куломба, ему еще не было известно, что Куломб обвиняется в делании потайных дверей и других приготовлений для плутовских проделок. Позднее, когда полковник Олкотт получил корректурные листы своего показания, ему уже должен был быть известен факт исключения Куломба из Теософического Общества. Сам Куломб заявил, что, по просьбе г-жи Блаватской, он дал полковнику ложное показание.

Второй случай "астральных" путешествий м-ра Дамодара полковник Олкотть описывает следующим образом:

"Ночью 17 ноября 1883 г. - следовательно семь дней спустя после первого случая - я ехал из Мейрута в Лагор. В вагоне со мной были двое - м-р Дамодар и другой индус по имени Нарен Свами Нэду, спавшие в различных местах вагона. Я сам читал книгу при свете лампы. Время от времени Дамодар ворочался, показывая этим, что не спит подобно другому. Затем Дамодар подошел ко мне и спросил, который час. Я сказал, что осталось несколько минут до шести. Он сказал: "я сейчас был в главной квартире"-подразумевая свой двойник - "с г-жею Блаватской случилась неприятность". Я спросил, было ли это что-нибудь серьезное. Он отвечал, что не может сказать; но он полагает, что у нея нога запуталась в ковер, и она тяжело упала на правое колено... Тогда я вырвал из какой-то книги клочек бумаги и записал все это, затем подписал я сам и другой индус".

В записке значится следующее:

"В поезде на станции Нагуль S. P. и D. железной дороги в 5 ч. 55 м. 17/11/83 Д. К. М. сказал, что был сейчас (в Sukshma Sarira) в главной квартире. Е. П. Б. запуталась в ковре и ушибла правое колено. Взяла портрет K. H. из священного шкапа. Слышал, что она упоминала имена генерала и м-сс Морган. Думает, что они там. Не видел никого кроме Е. П. Б, но чувствовал многих других."

"Следующая станция была Сахаранпур, где была получасовая остановка для ужина. Я прямо пошел на телеграф и послал г-же Блаватской телеграмму, сколько мне помнится в следующих выражениях: "Что случилось в главной квартире около 6 часов? Ответ в Лагор".

В ответ г-жа Блаватская телеграфировала:

"Чуть не сломала правую ногу, упав с епископского кресла, сбив с места Куломба, напугав обоих Морган. Дамодар напугал нас".

Полковник Олкотт добавляет:

"Присутствие в главной квартире генерала и мистрисс Морган подтверждается этой телеграммой, а ранее этого мы, путешественники, не знали о их возвращении из Нильгири (Nilgiris)."

К этому замечанию, увидав показание полковника комиссии в корректуре, г-жа Блаватская прибавила следующее: "Они только что приехали из Nilgherry-Hills. Е. П. Блаватская."

"В этом случае свидетельство генерала и мистрисс Морган является важным доказательством против какого-либо уговора г-жи Блаватской с м-ром Дамодаром, так как оно доказывает: 1) что их присутствие в главной квартире не могло быть известно м-ру Дамодару, и 2) что случай с г-жей Блаватской был действительно и случился в названный час. Однако, я узнал впоследствии от генерала Морган и его супруги, что они были в главной квартире уже неделю; что их специально пригласило туда письмо махатмы, и что они не были личными свидетелями случившегося".

Воть заключение м-ра Годжсона: "В виду того, что мы с другой стороны знаем о г-же Блаватской, я нахожу, что всякое чудо, в котором она принимала участие, кажется поддельным; недобросовестность м-ра Дамодара видна из его показаний о священном шкапе; все эти чудесные сообщения никем не подтверждаются кроме Дамодара и г-жи Блаватской; обстоятельства способствуют предварительному между ними уговору, и заключение, что все эти "астральные" путешествия - одна сказка, кажется мне неопровержмым, а из этого заключения вытекает, что нельзя придавать значения никакому другому показанию о мнимых чудесах, в которых принимал участие м-р Дамодар. Полное значение этого заключения будет видно дальше, когда я дойду до отчета о письмах махатмы, полученных в отсутствие г-жи Блаватской".

Вот еще доказательство недостоверности показаний полковника Олкотта:

В ответ на вопрос м-ра Майерса по новоду "астральной" формы махатмы, явившегося Олкотту в Нью-Иорке, он показал:

"Я никогда не видал живого индуса ранее моего прибытия в Лондон, по дороге в Индию. До тех пор я не состоял в переписке ни с одним из них и не знал ни одного живого индуса, который мог бы навестить меня в Америке".

Полковник Олкотт прибыл в Лондон по дороге в Индию в 1879 г. Теософическое Общество было основано в 1875 г., и, задолго до этого, полковник Олкотт путешествовал с индусами из Нью-Иорка в Ливерпуль. Он познакомился с ними и получил их портреты, из которых один, как он сам пишет в одном виденном мною письме, висел у него на стене в 1877 г. В течение 1877 и 1878 годов он написал много писем одному из этих индусов, м-ру М. Т., теософу, умершему несколько лет тому назад, с которым был в большой дружбе в Бомбее.

Итак, оказывается, что полковник Олкотт был в близких отношениях с индусом, с которым познакомился во время переезда из Америки в Англию, гораздо ранее того, как посетил Лондон по дороге в Индию, и даже гораздо ранее появления "астральной фигуры", о которой идет речь. Сверх того Теософическое Общество в Бомбее было основано М. Т. еще ранее перевода главной квартиры из Америки в Индию.

Когда полковнику Олкотту было указано несогласие его показания с фактами, то он согласился, что знал М. Т. и других индусов много раньше, объяснив свое ложное показание тем, что в то время он был так поглощен появлением "астральной формы" махатмы, что временно позабыл о своем знакомстве с М. Т. (!!)

При этом не следует забывать, что Олкотт мог исправить свой раcсказ в корректуре, когда должна была бы уже пройти странная забывчивость, нашедшая на него при вопросе м-ра Майерса.

"Вследствие этого, замечает м-р Годжсон, я не могу придавать показаниям полковника Олкотта никакой научной ценности".

Такою же неточностью относительно явлений махатм страдают показания другого джентльмэна м-ра Могини М. Чаттерджи; но надо заметить, что он везде говорит, будто никогда не обращал большого внимания на феномены.

Для объяснения противоречий, встречающихся в его показаниях, м-р Могини ссылается на свое недостаточное знание английского языка [44]. Так например, в случае первого упомянутого "астрального" явления, показание м-ра Могини заставило нас предположить, что не только он, но и остальные свидетели узнали фигуру. Спрошенный, все ли согласились, что это не может быть настоящий человек, м-р Могини ответил:

"Конечно. Нам показалось, что это явился оригинал портрета висевшего в комнате полковника Олкотта и считавшегося портретом одного из махатм". На вопрос члена комиссии м-ра Стэка, мог ли он различить черты, м-р Могини ответил: "О, да, и костюм, тюрбан и все прочее", но позднее, на вопрос м-ра Гернея, узнал ли бы он явление, если бы увидал одно лицо, он отвечал, что не знает, что впечатление сходства с оригиналом портрета в комнате полковника Олкотта произвела на него вся фигура.

Однако, ни один из спрошенных свидетелей не узнал черт лица; многие даже не могли сказать, была ли фигура с бородой или нет, исключая м-ра Гозаль, который "видел что-то в роде бороды, но не очень ясно".

Точно также свидетели не согласны и с другими пунктами, которые приводит м-р Могини. Например м-р Могини говорит, что фигура "как будто растаяла". М-р Гозаль говорит: "мне показалось, и многие из присутствовавших были того же мнения, что фигура зашла за дерево и вдруг исчезла" . В настоящее время м-р Могини объясняет, что, говоря "казалось как будто растаяла", он просто подразумевал, что фигура исчезла. (В своем показании комиссии м-р Могини сказал, что фигура исчезла, и когда м-р Майерс спросил, "каким способом она исчезла"? - Могини ответил: "казалось как будто растаяла". Другой свидетель описывает фигуру, как ходившую взад и вперед под балконом на третьей террасе, и предполагает, что это не могло быть обыкновенное существо, потому что на этой террасе множество колючих деревьев, делающих прогулку по ней затруднительной. Но осматривая старую главную квартиру в Бомбее, я нашел, что и это описание не точно, и что всякому, даже переодетому в широкое, развевающееся платье, легко можно ходить по всем террасам. И я достаточно удостоверился, что на террасах не было сделано с тех пор никаких изменений.

Одним словом, после моего осмотра местности, я вполне убедился, что явление могло быть легко устроено переодетым м-ром Куломбом. Я видел м-ра Куломба, переодетого махатмой, и действительно фигура могла казаться очень внушительной. Голова из папье-маше (с плечами), похожая на голову индуса, с бородой и т. д., надевалась на голову передставлявшего махатму, со лба её падала складками белая кисея [45] и, слегка раздвинув её складки, переодетый мог видеть и говорить, если надо. Я не думаю, чтоб кто-либо из свидетелей вышеупомянутых случаев мог узнать переодевание, даже если бы фигура подходила еще ближе и освещение было лучше.

Во втором случае мне не удалось возстановить, на каком разстоянии являлась фигура, но в первом, судя по местности, она должна была находиться на разстоянии более 40 ядров от свидетелей. Нельзя придавать значения словам, будто ее узнали в лицо, да притом еще по одному портрету, на таком разстоянии, даже при ярком лунном свете. Кроме того, фигуру невозможно было хорошо разсмотреть вследствие растущих в этом месте деревьев и кустов.

Третий случай, приведенный м-ром Могини, "астрального" явления в Адиаре отличается, если это возможно, еще меньшей ценностью в смысле достоверности, чем два предшествовавшие, в особенности после позднейших сообщений, сделанных м-ром Могини.

Могини описывает этот случай следующим образом: Он сидел с Блаватской и Дамодаром в Адиаре в гостиной, окна которой выходили на террасу; было около 11 часов вечера. В одном из углов комнаты вдруг появилось какое-то белое облако, которое мало по малу превратилось в человеческую фигуру. Фигура начала ходить взад и вперед перед присутствовавшими и подходила так близко, что Могини казалось, что, протянув руку, он мог бы дотронуться до нея. По портрету он признал в фигуре махатму Кут-Хуми. Через несколько времени, говорит Могини, я попросил махатму оставить мне какой-нибудь вещественный знак своего посещения. Тогда он поднял руку, казалось, бросил нам что-то и через мгновение на нас упал целый дождь роз, каких в саду не было. Так как с одной стороны балкона росли деревья, то, во избежание подозрений, что оно могло спуститься по дереву, мы попросили явление исчезнуть с той стороны, где нет выхода. Оно прошло мимо нас до края балкона и мгновенно исчезло. Высота балкона от 15 до 20 ф. Под ним место открытое и в то время там находилось несколько человек, кроме того под балконом находится несколько ступенек, и человек, спрыгнувший сверху, непременно переломал бы себе ноги.

Дамодар, спрошенный м-ром Годжсоном, сказал, что фигура исчезла не у края балкона, а как раз напротив и близко от двери в Оккультическую комнату, которая выходит на балкон. В то время, говорит м-р Годжсон, я предполагал, что разногласие между этим показанием и словами м-ра Могини может происходить от желания м-ра Дамодара убедить меня, что г-жа Блаватская не была знакома с обстоятельствами дела.

М-р Могини, в последующем показании, которое он дал в наше первое свидание по возвращении моем из Индии, описал мне, что фигура исчезла на месте очень близком от указанного мне м-ром Дамодаром, но не на том самом; и я обязан сказать, что если бы оно было то же самое, то позднейшее показание м-ра Могини превратило бы его первое в совершенно безсмысленное; но и так оба показания м-ра Могини совершенно различны. Вместо исчезновения фигуры, как было сказано в его первом показании, по одну сторону балкона и над лестницей, теперь она исчезает в месте, которое скорее можно описать, как переднюю часть балкона и внизу не было ступенек. Я не могу придавать никакой цены таким противоречивым показаниям; точно также, как, по-моему, дело нисколько не поправляется объяснением, данным м-ром Могини в наше последнее свидание, что он не осматривал места, чтобы убедиться, были ли внизу какие-нибудь ступени, и что ему только показалось, будто он видел, что под балконом были ступени. В первом показании м-ра Могини точка исчезновения фигуры была определена одной стороной балкона, деревьями по другую сторону, краем балкона и ступенями. Позднейшее показание противоречит первому в трех из этих четырех определяющих условий.

Я должен сказать, что показание м-ра Могини, сделанное прежде чем здесь стало публично известно что-либо об обвинениях, возбужденных Куломбами, вполне согласно, относительно движения фигуры и её исчезновения, с показанием, сделанным мне независимо (т. е., как я полагаю, не зная, что показал м-р Могини) г-жею Куломб, утверждавшей, что на этот раз роль махатмы исполняла она. Место, где она, по её мнению, окончательно исчезла из вида, было по одну сторону балкона у края, ступени были как раз внизу, а деревья вблизи другой стороны балкона. Она раcсказала, что, переодевшись махатмой в ванной комнате - теперь комната м-ра Дамодара (см. план) - она прошла через шкап с секретной двойной задней стороной в Оккультическую комнату, а оттуда через дверь на террасу, по которой, согнувшись и следуя вдоль стены, пробралась до среднего окна в гостиной, где медленно выпрямилась во весь рост (болван, надетый на голову, увеличивал её рост). Присутствующие приветствовали ее почтительным поклоном. По её словам, она запаслась цветами, которые спрятала в складках кисеи, и, пройдя несколько раз взад и вперед по террасе, она наконец прошла на восточную сторону балкона, примыкавшую к строившейся в то время новой комнате, а оттуда, через северную часть террасы, назад в ванную комнату. Она сообщила также, что сняла башмаки, чтобы двигаться неслышно, и что было так темно, что она ушибла себе ногу о гвоздь на террасе; цветы, брошенные м-ру Могини, по её словам, она получила от г-жи Уэлли (Wailli), портнихи, которая, затем уехала из Мадраса и живет в Коломбо, на Цейлоне. Я разспросил г-жу Уэлли в Коломбо, и она припомнила, что в 1884 г., получив много цветов, она дала часть г-же Куломб. Г-жа Куломб показала, что ночь была темная и, - на мой специальный вопрос - что луны не было. Между тем м-р Могини сказал, что луна освещала балкон. По справке с календарем ночь была безлунная. М-р Могини объясняет теперь, что может быть он принял "свет от лампы" за лунный (!!).

Я сам не очень уверен, чтобы на балконе был ламповый свет, но здесь следует прибавить, что, во всяком случае, большая часть террасы должна была оставаться во мраке и что, хотя всякий, прочтя показание м-ра Могини, подумает, что с террасы не было другого выхода, как "спуститься по дереву или что-нибудь вроде этого", тем не менее были еще другие пути, по которым обыкновенный переодетый смертный мог оставить ее. Зрители сидели в гостиной, против среднего окна, и взгляд на план покажет, что известная часть террасы с обеих сторон, восточной и западной, была совершенно скрыта от их наблюдения. С террасы легко можно было уйти, не только спустившись по дереву, но и через строившуюся комнату или поднявшись на крышу - не говоря уже о двери в Оккультическую комнату и двойной стенке шкафа; или даже, в виду отсутствия луны и того, что было 11 ч. вечера, спуститься по подставной лестнице с балкона на землю...

Затем м-р Годжсон переходит к остальным показаниям о явлениях махатм.

"Мне остается сказать очень немного относительно других явлений махатм, как в их обыкновенном виде, так и в "астральном". Их легкое и вполне достаточное объяснение во всех случаях - переодетый помощник. Раcсказы в памфлете м-ра Броуна, о которых он отказался сообщить мне дальнейшия подробности, не долго нас задержат. Единственный раз, когда, он увидал махатму Кут-Хуми при дневном свете, фигура была на разстоянии. М-р Броун говорит: "Утром 20-го он пришел ко мне в палатку и сказал: "Теперь вы видите меня перед собою в телесном виде; смотрите и убедитесь, что это я", и оставил письмо с инструкциями, и шелковый носовой платок, которые до сих пор у меня". Этот случай произошел, кажется, в 2 часа дня, и все причины м-ра Броуна предполагать, что это был Кут-Хуми, состоят, кажется, в том, что данное им письмо было написано тем же почерком, как все письма "Кут-Хуми", полученные в главной квартире "чудесным" способом.

Главные лица, утверждающия по собственному опыту (кроме г-жи Блаватской) о существовании "Братства" в Тибете - мистер Дамодар и м-р Баваджи Дарбагири Наѳ. Чего стоит свидетельство м-ра Дамодара, об этом уже было достаточно говорено. Относительно м-ра Баваджи Д. Наѳа в приложении I показано, что он сам вмешался в попытку нападения г-жи Блаватской на письмо о "телеграмме Сассуна", а в примечании к приложению IV будет видно, что он дал показания, - которые я не могу считать иначе, как заведомо ложными, - относительно священного шкапа. Кроме того, он показал мне, что жил с братьями только несколько месяцев из тех двух лет, которые последовали за оставлением им в 1878 места частного секретаря у сборщика податей в Курнульском округе, хотя предварительно показал м-ру Синнетту (The Occult World, стр. 154, 155, четвертое издан.), что прожил с Кут-Хуми десять лет. Далее он говорит, что только по прошествии этих двух лет он присоединился в Бомбее к Теософическому Обществу и с тех пор постоянно находился в главной квартире, исключая двух поездок на север - одной в Тибет и другой на окраины Тибета. Из этого показания в настоящее время ясно, что м-р Баваджи присоединился к Теософическому Обществу в Бомбее не позже 1881 года и пробыл в этом году некоторое время в главной квартире. Но, как кажется, его первое появление, как Баваджи Дарбагири Наѳа, произошло не ранее конца 1882 г., и около этого времени он посетил м-ра Синнетта. Когда, впоследствии, он возвратился в главную квартиру, теософы узнали в нем Гвалу К. Деба, бывшего там ранее. Сообщение, сделанное г-жею Куломб в её памфлете [46] и повторенное затем мне самому, что м-р Бабаджи Д. Наѳ есть то же самое лицо, которое было ранее известно в главной квартире в Бомбее под именем Гвала К. Деб, подтверждается показаниями м-ра А. О. Юма, м-ра Тукарама Татиа, м-ра Баль Ниладжи Питаля и м-ра Езекиеля, и это кажется мне единственным объяснением приведенного выше показания м-ра Баваджи мне самому. М-р Баваджи конечно утверждает, что никогда не носил имени Гвала К. Деб, но невозможно, чтобы все свидетели могли принять за мистера Баваджи другую личность, так как он очень мал ростом и голос его имеет совершенно особый тэмбр. Сверх того, он вообще, кажется, не прочь являться в разных видах, так как, даже в последнее время, он представляет собой две личности в последнем оффициальном годовом отчете Теософического Общества, т. е. является под двумя различными именами. На стр. 8 он является как делегат от Визианаграмской ветви под именем Баваджи Д. Наѳа и на стр. 131 приложения А. к отчету Теософического Общества - в качестве одного из помощников секретарей канцелярии, под именем С. Кришнасвами. Оказывается, что Баваджи Дарбагири Наѳ и С. Кришнасвами одно лицо, причем последнее имя - настоящее, согласно его собственному мне признанию. Я полагаю, всякий согласится, что простое заявление лица, дававшего ложные и противоречивые показания, недостаточно для доказательства того, что он "ученик (Chela) Кут-Хуми", но зато трудно избежать заключения, что если он, говоря словами м-ра Синнетта "что-либо другое, то конечно лже-свидетель, придуманный для поддержания гигантского обмана, созданного г-жей Блаватской". Я могу прибавить, что м-р Баваджи, если можно верить его раcсказу об его полной всяких перемен жизни, кажется совершенно одиноким и бездомным и не имеет ничего, кроме главной квартиры и, по моему мнению, из благодарности за доброту к нему г-жи Блаватской, с радостью готов для нея обращаться с истиной более чем свободно. Рама Суриндро Гаргиа Дева, - из письма которого к г-же Блаватской, свидетельствующего об его близости с учителем (напечатано в "Теософисте" в декабре 1883), в нашем первом отчете было приведено извлечение, - не может считаться независимым свидетелем; в виду того, что его собственное существование еще более проблематично, чем существование махатм, так как его знают только г-жа Блаватская, м-р Баваджи и м-р Дамодар. А м-р Мирза Мурад-Али-Бег, который в своих заявлениях ("Теософист", август 1881) ручается за него, приблизительно так же, как г-жа Блаватская и м-р Дамодар ручались за существование и могущество махатм, по словам разных теософов ни мало не заслуживает доверия и, кроме того, выказывает очевидные признаки сумасшествия. Про него говорят, что он занимался черной магией (!), прежде чем вступить в Теософическое Общество, из которого давно вышел и сделался католиком, а теперь он уже мусульманин. Таким образом я должен сказать, что все главные доказательства существования махатм оказались - ничем.

Падающия, являющияся (precipitated) письма.

Прежде всего я обращу внимание, - говорит Годжсон, - на показание, данное м-ром Дамодаром и м-ром П. Сриневасом Рао, что феномены чудесного шкапа происходили и после того, как г-жа Блаватская оставила Мадрас, и следовательно после того, как пустота в стене была заделана, согласно показанию самого м-ра Куломба.

В ответ на мои разспросы м-р Дамодар и м-р П. Сриневас Рао согласились, что единственные примеры этих чудес были два, приведенные в приложении XI.

Вот в чем состояли эти чудеса: 4 марта 1884 г., когда Блаватская и Олкотт были в Европе, Сриневас Рао, находясь вследствие домашних обстоятельств в очень угнетенном настроении духа, пришел в Адиар и попросил Дамодара показать ему шкап, не упоминая при этом о своем настроении. Дамодар отворил шкап, но через несколько секунд объявил, что он получил приказание закрыть его, что и было тотчас исполнено. Однако вскоре Дамодар снова открыл шкап, и Сриневас Рао нашел в нем письмо к себе Кут-Хуми, в котором махатма утешал его и советовал успокоиться духом. Второй случай был с Харисити Рунсинги. Однажды он, с позволения Дамодара, положил в шкап письмо к махатме, касавшееся его домашних обстоятельств. На следующий день письмо было найдено нераспечатанным и по открытии в нем оказался ответ Кут-Хуми, написанный обычным синим карандашем.

Читатель заметит, что во втором случае, когда в шкап было положено письмо, требовавшее специального ответа, то до появления ответа прошло довольно много времени. В первом случае не было положено никакого письма, не требовалось никаких специальных справок и письмо в шкапе явилось без остановки. Для читателя будет ясно, какую роль мог играть при этом м-р Дамодар и то, что для этого именно феномена не было надобности в том, чтобы задняя сторона шкапа открывалась.

Известно, что когда г-жа Блаватская была в Мадрасе, в шкапе находились мгновенные ответы на мысленные вопросы, что конверты писем с вопросами возвращались нетронутыми, а когда их вскрывали, внутри находились ответы, написанные почерком махатмы. После многих разспросов я убедился, что во всех случаях, о которых я слышал, мысленные вопросы могли быть угаданы г-жею Блаватской; конечно, вопросы по большей части касались того, будет ли спрашивавший иметь успех в своем желании сделаться учеником махатмы, и ответы часто были неопределенного и пророческого характера. Во многих случаях конверт с вопросом, положенный в шкап, был заранее прислан для этого в главную квартиру, так что его легко было вскрыть прежде даже, чем положить в шкап. Там, где вопрос задавался с особой тщательностью, там - или не давалось специального ответа, или ответ откладывался. М-р Езекиель, теософ из Пуны, описал мне подробности полученного им от махатмы сообщения в ответ на его особый вопрос. Эти подробности вполне согласны с моим предположением относительно г-жи Блаватской, но м-р Езекиель не желает, чтобы оне были напечатаны; однако он дал мне позволение подтвердить полную справедливость нижеследующего места в памфлете г-жи Куломб (стр. 73):

"Есть другой феномен, о котором я могу упомянуть, так как он произошел в присутствии м-ра Езекиель, о котором я буду говорить позднее. Во время годовщины, в числе многих делегатов, явившихся по этому случаю, находился и упомянутый джентльмэн. Он был в числе других в комнате г-жи Блаватской, когда с потолка упало письмо. М-р Езекиель естественно предположил, что оно могло быть нарочно заранее туда засунуто, и объявил это, под величайшим секретом, многим из членов Общества. Тем не менее это дошло до ушей г-жи Блаватской, и она сейчас же велела моему мужу снять спираль, по которой проходила веревочка, и замазать отверстия краской, так чтобы уничтожить все следы; когда это было сделано, она позвала некоторых, чтобы показать, как смешно было обвинение".

Следующее письмо упало с потолка в гостиной г-жи Блаватской и, по всей вероятности, было устроено так же, как и "чудесное" письмо, приготовленное для меня Куломбами, которое было описано в апрельском номере Журнала в моем нижеследующем письме из Индии:

Мадрас, 9 января 1885 г.

Сегодня утром я пригласил к себе Куломбов, живущих в доме м-ра Дайера в С-т Томе. До прибытия г-жи Куломб, я короткое время разговаривал с м-ром Куломб. Во время последующего разговора я заметил, что еще не имею удовлетворительной теории относительно падающих с потолка писем. В эту минуту появилось что-то белое, коснулось моих волос и упало на пол. Это было письмо. Я его поднял. Оно было адресовано на мое имя. Г-н и г-жа Куломб сидели недалеко от меня, напротив. Я не заметил с их стороны ни малейшего движения, которое могло бы относиться к появлению письма. Разсматривая потолок со своего места, я не заметил никакой трещины; потолок казался целым. Развернув письмо, я убедился, что оно имеет отношение к нашему разговору. Вот оно буквально:

"Так как сегодня существующия причины предсказывают нам завтрашние результаты, то бутон предсказывает нам заранее вполне распустившуюся розу на завтра; глядя на роскошное хлебное поле, в которое саранча положила свои яйца, мы можем предвидеть, что этот хлеб никогда не поступит в амбары; видя чахоточного отца и золотушную мать, можно заранее предсказать болезненное дитя. Все эти причины, вызвавшия все эти результаты, суть в свою очередь результаты других причин, и так до безконечности; и так как ничто в природе не теряется, но остается запечатленным в аказа, то точное познавание умеющего видеть, начинающего от источника, всегда неуклонно достигает результата".

"Новый Адепт Колумбус".

Затем м-р Куломб объяснил происхождение этого письма.

"Толстая балка поддерживала потолок, а на ней, под прямым углом, лежал целый ряд меньших балок с пустыми пространствами между ними. Эти пространства были наполнены кусками дерева, залитыми цементом. Часть этого цемента была выскоблена около большой балки и между двумя малыми, так что письмо могло быть вложено и лежать вплоть к большой балке. Вокруг письма была два раза обернута нитка под цвет потолка. Один конец был свободно обернут около письма, а другой в руке человека, вне комнаты. От письма нитка была проведена по потолку и затем вверх из комнаты. Я сидел под главной балкой. Разговор был нарочно направлен на данный сюжет и, по данному сигналу (зов собаки), помощник на веранде потянул нитку, и письмо упало. Помощник притянул к себе всю нитку и затем скрылся. Щель для письма может быть затерта в несколько мгновений простой пылью, так что на потолке не останется никаких следов приспособления".

Потолок в гостиной г-жи Блаватской был устроен точно так же, а потому годился для устройства подобных феноменов. Кроме письма, полученного м-ром Езекиель, письмо, о котором упоминается в приложении V, также упало в этой комнате. Я осмотрел балку и заметил щель, очень удобную для феноменов с письмами; когда я оставил Мадрас, отверстие еще существовало".

Затем Годжсон заявляет, что все конверты, имевшие отношение к феноменам с письмами, виденные им у теософов, носили несомненные признаки того, что они вскрывались и потом подклеивались и подпечатывались.

После отъезда Блаватской в Европу, сообщения махатм - за двумя помянутыми исключениями - находились не в шкапу (schrine), а в других местах, по большей части в конторе, и во всех случаях появление этих писем легко могло быть делом рук Дамодара.

Во время своего пребывания в Бомбее, Годжсон тщательно осмотрел места, где главным образом происходили чудеса с письмами - комнату и чердак, вход в который через трап в потолке бывшей спальни Блаватской - и нашел, что описание, сделанное Куломбом, вполне точно и обстоятельно.

XIV.

Разобрав, далее, еще несколько случаев "падающих писем", где можно предположить, легче всего, обман, - Годжсон переходит в своем отчете к феноменам, описанным Синнеттом в его книге "The Occult World".

Первый описанный м-ром Синнеттом случай был случай с письмом, написанным им махатме Кут-Хуми. "Окончив письмо, - говорит Синнетт, - я положил его в конверт и отнес к г-же Блаватской, сидевшей в гостиной с моей женой. Я сказал: "Можете ли вы сделать, чтобы его взяли и доставили мне ответ?" Она положила письмо в карман и встала, чтобы идти к себе в комнату. Все окна по обыкновению были открыты. Когда она вышла, я подошел к двери гостиной. Она не больше как на мгновение уходила у меня с глаз и вдруг вскричала: "О! он взял его от меня!" Я скорее преувеличу, если скажу, что не видел ее десять секунд. Произнеся это, она возвратилась в гостиную, и мы все вместе прошли в мою контору, в задней части моего дома. Я занялся моим делом, а она просто лежала на софе у меня на глазах. Она пробыла так от 5 до 10 минут, когда вдруг, подняв голову с подушки и указывая на нее, она сказала: "вот ваше письмо". Я должен заметить, что за мгновение до этого я ясно слышал странный шелест в воздухе. Я полагаю, что никогда не слыхал подобного звука, и г-жа Блаватская спрашивала меня потом, слышал ли я его. Письмо лежало на подушке, имя, написанное мною на конверте, было зачеркнуто и над ним написано мое собственное. Конверт был не распечатан и совершенно в том же виде, как я отдал его г-же Блаватской, исключая упомянутой помарки. Я раскрыл конверт и нашел ответ на мой вопрос махатме".

Из этого, данного нам, сообщения следует, что г-жа Блаватская и десяти секунд не была вне наблюдения м-ра Синнетта, но в сообщении, помещенном в "Occult World", говорится уже о тридцати секундах в первом случае и кроме того, что в собственной комнате м-ра Синнетта г-жа Блаватская не была у него на глазах одну или две минуты. После этого я не могу быть уверен, что г-жа Блаватская не пробыла у себя в комнате гораздо более 30 секунд, а также, что она не уходила в какую-нибудь другую комнату во время короткого интервала в "несколько минут", посвященного м-ром Синнеттом на разговор с женой в соседней комнате. Даже не считая этой неуверенности, я не могу придавать ни малейшего значения этому случаю, после того как при вторичной попытке мне удалось, в условиях, описанных м-ром Синнеттом, в течение одной минуты вскрыть обыкновенный конверт, прочитать письмо и написать ответ такой же длины, как описанные, и затем снова закрыть конверт, так что не осталось следов, что его открывали, и мне кажется, что для г-жи Блаватской, благодаря вероятно большой ловкости и практике, было достаточно для этого 30 секунд. Я не предполагаю, чтобы м-р Синнетт продолжал утверждать, что слышанный им шелест не мог быть устроен находившимися в распоряжении г-жи Блаватской средствами.

Следующий случай, описываемый м-ром Синнеттом, произошел в Кроу Несте и описан в его сообщении.

"Я ожидал письма от Кут-Хуми, но, прибыв в Бомбей, не нашел его в главной квартире. Я писал, прося ответа на многие вопросы. Я приехал поздно ночью и на следующее утро ходил по веранде, разговаривая с г-жею Блаватской. Мы зашли в узкую комнату с большим столом по средине, в которой я ночевал. Разговаривая, я сел и она также, на довольно большом от меня разстоянии. Я сказал: "Почему это мне нет ответа?" Она отвечала: "Может быть он хочет прислать его прямо вам. Постарайтесь употребить в дело вашу силу воли и обратитесь к нему. Просите прислать вам ответ". Я возразил: "Нет, я подожду; он рано или поздно наверно ответит". В эту минуту передо мной на стол упал конверт. Это был большой конверт с 30 страницами письма. Пакет стал видим только невысоко над столом, не более двух футов, хотя я не придаю большого значения точности этого разстояния. В комнате было очень светло.

М-р Герней (член комиссии). Знала ли г-жа Блаватская ранее этого разговора с вами, что вы писали и ждали ответа?

М-р Синнетт. Конечно; но я придаю главное значение тому, что это случилось при ярком свете, в комнате, где я спал предъидущую ночь и где пробыл все утро, входя и выходя не надолго. Все произошло вполне на моих глазах. Г-жа Блаватская не могла бросить письма своими руками. Все обстоятельства несовместны с таким предположением. Я в это время не писал, а разговаривал с нею, и самая мысль, чтобы она могла бросить письмо - нелепа. (См. "The Occult World", стр. 120).

Не мешает обратить внимание, что замечание г-жи Блаватской, чтобы м-р Синнетт "употребил свою силу воли", в случае его отказа, как это и случилось, было разсчитано на то, чтобы сделать феномен еще поразительнее; надо также сказать, что м-ром Синнеттом не было произведено никакого осмотра ни потолка комнаты, ни пола чердака над нею. По словам м-ра Куломба, пакет был положен в трап в потолке еще с вечера накануне, но вследствие позднего приезда м-ра Синнетта феномен отложили до следующего утра. Комната, где упало письмо, уже описана ранее и случай не требует дальнейших пояснений.

Третий случай был с запечатанным конвертом и видимо считается м-ром Синнеттом, в его сообщении комиссии, "совершенно полным". (См. "The Occult World", стр. 95-96). Этот конверт, заключавший письмо от братьев и, по предварительном заклеивании и запечатании, данный м-ром Синнеттом г-же Блаватской, находился у нея несколько часов, а когда был возвращен м-ру Синнетту, то он нашел его "совершенно нетронутым, совершенно в том же виде, в каком он отдал его". Вскрыв конверт, м-р Синнетт нашел в нем не только свое письмо, но и ответ Кут-Хуми. М-р Синнетт показывал мне этот конверт, и не могу сказать, чтобы он показался мне совершенно нетронутым, напротив, судя по длине четвертинок конверта, припечатанных лишь с нижней стороны, письмо можно было вынуть и вложить совершенно свободно; а если притом клей был так или иначе расклеен, то это становилось еще легче.

Последний, описанный м-ром Синнеттом, случай, касается моментального переноса из Бомбея в Аллахабад куска гипса. Вот вкратце описание этого случая. Полковник Олкотт, в сопровождении м-ра Бавани Рао, ехал из Бомбея в Калькутту и по дороге остановился в Аллахабаде у м-ра Синнетта. Однажды вечером, возвратясь домой, в числе многих полученных телеграмм м-р Синнетт нашел одну от махатмы М., в которой говорилось, чтобы он искал у себя в комнате кусок гипсового барельефа, который М. только что мгновенно перенес из Бомбея. М-р Синнетт нашел этот кусок в ящике своего письменного стола. Документ, подписанный в Бомбее, показывает, что около этого времени, как м-р Синнегг нашел этот кусок, многими лицами, сидевшими на веранде, рядом с кабинетом г-жи Блаватской был услышан громкий стук чего-то падающего и разбивающегося. Оказалось, что со стены упал гипсовый медальон. Когда подобрали осколки, оказалось, что недостает одного куска. Вскоре после этого г-жа Блаватская ушла к себе в комнату и затворила дверь. Через минуту она позвала м-ра Тукарама Татиа и показала ему бумагу, написанную почерком махатмы М., где говорилось, что он перенес недостающий кусок в Аллахабад. Через несколько дней обломки были посланы м-ру Синнетту, и его кусок "совершенно пришелся". Конечно слабый пункт этого случая тот, что нет доказательств, чтобы кусок, полученный м-ром Синнетт, был в Бомбее в то время, когда разбился медальон, кроме слов г-жи Блаватской, "которая удостоверила, разспросив прислугу, что все украшения были вычищены два дня тому назад и тогда медальон был цел".

Что надо было сделать, в случае, если тот феномен - обман? Предположим что г-жа Блаватская, начав отламывать от медальона угол, сломала его весь на куски. После некоторого затруднения м-р Куломб собрал эти куски вместе, кроме одного, и прикрепил их к картону, который повесил на стену, прикрепив веревку таким образом, чтобы его можно было всегда сдернуть, потянув за эту веревку. М-р Куломб, уезжая се женой в Пуну, показал Бабуле, что надо сделать. (М-р Куломб утверждает, что это так было). Кусок гипса дан или послан какому-нибудь сообщнику, чтобы положить в стол м-ру Синнетту вместе с запиской, написанной почерком "махатмы М.", чтобы положить на стол; час выбран 7 ч. дня 11 марта, по Бомбейскому времени, и в назначенное время Бабула дергает за веревку, медальон со стуком падает, и свидетели слышат треск и подбирают осколки. Г-жа Блаватская идет к себе в комнату и пишет записку махатмы. Между тем сообщнику удалось превратить записку в телеграмму, на телеграфном бланке. Тому же сообщнику могли быть даны две записки Кут-Хуми, полученные м-ром Синнетт в то время, как м-р Бавани Рао был в Аллахабаде. В тех местах первой записки, которые м-р Синнетт приводит в "Occult World," нет ничего, что нельзя было бы написать заранее, а вторая, судя по сообщению м-ра Синнетта о её содержании, тоже могла быть заранее внушена им самим. В ней, по словам м-ра Синнетта, просто говорится; "что то, что я задумал, невозможно и что он (Кут-Хуми) напишет мне более подробно через Бомбей. Это замечательно похоже на тот еn cas, который г-жа Блаватская приготовила для генерала Моргана (Адиарское блюдечко) и который, так как генерал ничего не спросил, остался у Куломбов. Если бы мне на мои объяснения возразили, что единственным сообщником может быть сам м-р Бавани Рао, я отвечу, что не считаю этого возражения за важное. Я уже указал достаточно поводов верить тому, что г-жа Блаватская имела настолько влияния на двух молодых образованных туземцев, чтобы заставить их помогать её обманам, и из того, что я знаю о м-ре Бавани Рао, или как его все зовут Бавани Шанкаре, я не вижу почему бы ему не быть третьим её пособником. (См. приложение IX).

Теперь перехожу к остальным феноменам, описываемым м-ром Синнеттом в "Occult World". Прежде всего обратимся к "ударам" и "астральному звону", в которых м-р Синнетт видит важные подтверждения феноменов. Я приведу здесь место из "The Occult World", стр. 35:

"Опираясь на такую сильную поддержку, как верность основных теорий новейшей физики, нельзя действовать иначе, как путем научных изследований. Я старался тщательно исключить не только вероятность, но даже возможность плутовства; а где это было невозможно, результаты тех опытов не входят в общую сумму моих заключений".

Однако, судя по тому, что я знаю о способе действий м-ра Синнетта, я прихожу к тому мнению, что его путь изследований не может быть никак назван "научным", и что, по всей вероятности, тот же недостаток необходимых предосторожностей характеризует его соблюдение "образцовых условий" в тех примерах, которые я не мог лично проверить, как в тех, где я имел случай их проверить. Так напр., я не принимал участия в образовании цепи рук, как м-р Синнетт описывает на стр. 33, но я не могу придавать никакого значения его показаниям об этом и подобных случаях, после того, как проверил другие случаи, о которых он говорит с такой же, если не большей, уверенностью. Удары, происходящие, когда г-жа Блаватская кладет руки на голову пациента, я хотя и проверял, но не могу ничего сказать, так как г-жа Блаватская сидела за мною, и я не мог наблюдать за её пальцами. Она не предупредила меня, что хочет делать и я предполагал, что она желает меня "месмеризировать"; так называемые "толчки", которые я чувствовал, произвели на меня впечатление простого выражения нетерпения со стороны г-жи Блаватской. Когда же мое внимание было обращено на эти толчки, то я совсем не нашел, чтобы они были похожи на толчки от разряжения электричества, как говорит м-р Синнетт. Резкое чувство дрожи совершенно отсутствовало. К сожалению, я не могу легко щелкать суставами пальцев, я могу только слабо щелкать суставами больших пальцев, но когда я ударил себя так по голове, то "характер" удара был такой же, как и от ударов, полученных от ловких рук г-жи Блаватской. Я однако не думаю представлять этого объяснения, удовлетворяющего меня, за верное объяснение опытов м-ра Синнетта. Правда, м-р Синнетт считает это предположение "идиотством" ("O. W." стр. 33), но там дело идет о предположении, что письмо, описанное им, как "материализованное или возстановленное в воздухе", есть результат скрытого аппарата. Предположение это он считает "глупым до смешного" (стр. 120), несмотря на то, что феномен случился в главной квартире Теософического Общества, что в потолке было множество отверстий, и что на чердаке наверху могли быть устроены всевозможные приспособления. М-р Синнетт с негодованием отвергает предположение, чтобы г-жа Блаватская могла производить "удары" или "звон" при помощи какой-нибудь скрытой на ней машинки; но я не могу не предположить, чтобы последние звуки не были производимы чем-либо в этом роде. Г-жа Куломб утверждает, что их происхождение именно таково, при помощи машинки, какие бывают в часах с репетицией. Она показала мне платья, на которых, с правой стороны, немного ниже талии, было пятно, как от ржавчины, по её словам происходившее от трения этой машинки. [47] Она говорила также, что часто Бабула относил машинку на крышу или куда-нибудь в другия комнаты и даже помещал ее вне дома, что же касается тех случаев, когда ее брала сама г-жа Блаватская, то для приведения её в действие было достаточно легкого нажатия рукою, совершенно незаметного для окружающих. Мне кажется, что "астральные звоны" вполне могут этим объясняться, и я должен напомнить читателю важное обстоятельство, которое м-р Синнетт просмотрел, а именно - большую неопределенность всякой локализации звуков, которых род и происхождение неизвестны, особенно чистых звуков, какими он описывает "астральные звоны", и большую легкость внушения, при помощи всякого пустого указания, ложного представления о месте происхождения звука. Далее мы можем предположить, не вдаваясь в большую крайность, что у г-жи Блаватской могла быть не одна машинка, так что звуки могли раздаваться в одно время в разных местах. Однако, судя по аргументам м-ра Синнетта (стр. 41), ему не приходило в голову, чтобы, имея одну машинку, г-жа Блаватская могла иметь их две.

"Веденный немного лучше, этот случай мог бы быть образцовым" (стр. 43, "Occult World") - для известного класса читателей это приводится, не "как доказательство, а как случай" и с этой точки зрения стоит краткого обсуждения. М-сс Синнетт "отправилась однажды после полудня с г-жей Блаватской на вершину соседнего холма, в сопровождении одного знакомого". Придя туда, г-жа Блаватская спрашивает м-сс Синнетт "ея задушевное желание". Так как переписка м-ра Синнетта с "Кут-Хуми" началась повидимому около этого времени [48], то было весьма вероятно, что м-сс Синнетт интересовалась мыслью получать сообщения от "адептов", и можно было предполагать, как это и случилось, что она попросит о "записке от братьев". Сверх того, г-жа Блаватская повидимому не гарантировала исполнения "сердечного" желания, прежде чем узнает, в чем оно заключается, точно также не гарантировала она и исполнения желания м-сс Синнетт, чтобы письмо "прилетело и упало ей на колени" и это желание не исполнилось. "Последовал разговор, будет ли этот способ наилучшим, и единогласно было решено, что лучше пусть записка окажется на известном дереве". М-р Синнетт не придает никакого значения обстоятельству, что бумага, сложенная г-жею Блаватской, и розовая записка, полученная м-сс Синнетт, могли быть одно и то же, точно также, как человек, знающий, что значит искать в кустах, нисколько не удивится, что м-сс Синнетт не сразу заметила "маленькую розовую записку", которая "висела прямо перед её лицом". Записка была "защемлена в переломленный сучек видимо свеже-сломанный, потому что он был еще совершенно свеж и зелен, и листья нисколько не завяли, что неминуемо случилось бы, Если бы он был сломан заранее". Это "заранее" довольно неопределенно.

Этот случай очень поучителен. Знакомый, сопровождавший г-жу Блаватскую и мистрисс Синнетт, был полковник Олкотт, который, согласно его дневнику, видел накануне "в полевой бинокль, человека в белом", делавшего ему знаки. "Человек в белом" может объяснить путешествие на холм; он может также служить объяснением розовой записочки на дереве. Мы не можем никак узнать, сколькими из приготовлений г-жи Блаватской ей не удалось воспользоваться, вследствие их неудачности; но данный случай ясно представляет во всяком случае частичную неудачу, или, если хотите, неполную удачу. Если бы м-сс Синнетт дала другой ответ на "шутливый вопрос" г-жи Блаватской, то мы по всей вероятности совсем не узнали бы ни о разговоре, ни о прогулке. М-р Синнет не говорит, кто из двух, г-жа Блаватская или полковник Олкотт (имени которого он не называет) возразил против желания м-сс Синнетт, чтобы письмо "прилетело ей на колени", точно также как и то, какого рода было возражение. [49] Однако подразумевается, что г-жа Блаватская указала дерево, выбранное "братом". Отчего указала она сначала не то дерево? Может быть она предполагала, что м-сс Синнетт может указать на другое; или вышла какая-нибудь ошибка между нею самою и "человеком в белом"? В записке говорилось: "Меня просили доставить сюда для вас записку, что могу я для вас сделать?" Слова эти, нельзя сказать, чтобы особенно подходили к случаю: ведь по словам м-ра Синнетта "братья" сами выбрали место.

Теперь мы "переходим к событиям весьма замечательного дня" ("Occult World", стр. 44-59), дня пикника в Симле, 3 октября 1830 г., - дня чашки и блюдечка, графина и брошки м-сс Юм. Отчет полковника Олкотта, помеченный 4 октября 1880 г. и посланный тогда же циркуляром всем членам Теософического Общества, бросает замечательный свет на раcсказ м-ра Синнетта. Таким образом, в то время как, судя по описанию событий м-ром Синнеттом, г-жа Блаватская не играла никакой роли при выборе места для завтрака, из раcсказа полковника Олкотта выходит совершенно противное. Он пишет:

"Вчера был великий день для феноменов г-жи Блаватской. Утром она отправилась на пикник с м-ром и м-сс Синнетт, маиором Х., м-ром С. М., м-сс Р. и мною. Хотя она никогда раньше не бывала в Симле, она указывала нам куда идти, описывая маленькую мельницу, существование которой отрицали Синнетты, маиор и даже туземцы. Она упомянула также о находившемся по близости Тибетском храме. Мы дошли до описанного ею места и нашли шагах в десяти мельницу; когда мы сели в тень, прислуга подала закуску".

Я получил от полковника Олкотта не только копию циркуляра, из которого взято это место, но и выписку из его дневника, а также и словесные объяснения. Из этих последних оказалось, что г-жа Блаватская и X. шли впереди всех, что г-жа Блаватская описала дорогу, по которой надо было идти; что г-жа же Блаватская и тот же X. выбрали и место для завтрака; что затем X. и м-р Синнетт ходили искать другого места, но решили остаться на прежнем.

Так как в раcсказе м-ра Синнетта это место оказывается местом, которое "нельзя было предположить, чтобы оно было выбрано" (стр. 49), то мы не можем придать большого значения и его показанию о том, что чашка с блюдечком были такие, "каких трудно подобрать".

По всей вероятности, слуга г-жи Блаватской, туземец Бабула, ловкий молодой малый, бывший раньше, как я узнал, в услужении у француза-фокусника, мог бы гораздо больше осветить события этого дня, чем раcсказ полковника Олкотта. Предварительное зарытие чашки и блюдечка, описание г-же Блаватской местности, выбор определенного сервиза для пикника, - исполнение всего этого было вполне в средствах Бабулы. Относительно позднейшей части дня, когда все общество перешло в другую часть леса, м-р Синнетт пишет на стр. 51: "X. и еще один другой джентльмэн ходили гулять". Из описания полковника Олкотта видно, что они ходили назад к прежнему месту стоянки, чтобы убедиться, не было ли там следов, что чашка и блюдечко были зарыты самым обыкновенным способом и по возвращении выражали убеждение, что это могло так быть, но что во время поисков земля была так перерыта на этом месте, что нельзя уже ничего найти. До возвращения общества с пикника уже стало известно, что трое из числа его членов, м-сс Р., м-р С. М. и маиор (которого м-р Синнетт называет X.) не удовлетворены "феноменом", трое верующих были м-р и м-сс Синнетт и полковник Олкотт, которые и ранее вполне верили в г-жу Блаватскую. Вскоре после этого маиор Гендерсон прислал в Times of India письмо, в котором говорит: "В упомянутый день я заявил, что блюдечко недостаточный феномен, не заключающий в себе всех необходимых условий непогрешимости. Мои основательные сомнения были приняты за личное оскорбление, и я скоро убедился, что скептический склад ума неблагоприятен для чудес теософии... Я не теософ и не верю в феномены, которым не придаю никакой цены, и не имею ни малейшего намерения каким бы то ни было образом помогать делу Общества".

Скрытие диплома и проделка с графином воды были для Бабулы еще легче. Против раcсказа м-ра Синнетта о находке диплома м-ром Х., я имею раcсказ полковника Олкотта, что куст, где был найден диплом, был указан г-жею Блаватской; этот раcсказ взят из дневника полковника, где он пишет: "Она указала место и приказала ему искать. Он нашел свой диплом... под низким кедровым деревом". Далее говорится: "Позднее у нас не хватило воды, и она наполнила графин чистой водой, прикрыв его своим рукавом". По поводу этого м-р Синнетт много распространяется относительно замечательной глупости одного кули, посланного с запиской на соседнюю пивоварню за водой и возвратившегося обратно с пустыми графинами, потому что не нашел там ни одного европейца, чтобы отдать записку. По всей вероятности один из этих "пустых" графинов был подан г-же Блаватской для её опыта. Кто мог быть этот неестественно глупый кули? Конечно не слуга г-жи Блаватской - Бабула. Трудно предположить, чтобы м-р Синнетт говорил о Бабуле, как о кули, и конечно сильно бы ошибся, приписывая ему неестественную глупость, вместо чрезмерной ловкости. А между тем именно о Бабуле и говорится таким образом. Полковник Олкотт, раcсказав, как, желая напиться чаю, они увидали, что нет больше воды, пишет:

"Прислуга была послана за водой в разные стороны, но ничего не нашла. В то время как Бабула хотел вторично идти за водой, г-жа Блаватская спокойно подошла к корзинам с провизией взяла пустой графин и, закрыв его широким рукавом своего платья, прямо пошла к тому месту, где мы сидели на траве. Графин был полон чистейшей и прекраснейшей водой, которую мы все пробовали".

Допустив, что Бабула присутствовал при этом, тот факт, что все графины были пусты и потом один из них наполнился, может быть очен легко объяснен самым естественным путем. Замечательно, как в раcсказе м-ра Синнетта Бабула отодвинут на задний план; без сомнения это сделано не преднамеренно; но если это так, то м-ра Синнетта нельзя не обвинить в замечательном отсутствии наблюдательности.

Наконец перейдем к "знаменитому случаю с брошью" (Occult World, стр. 54-59). По этому поводу достаточно сказать, что эта брошь была в числе нескольких драгоценных вещей, данных г-жею Юм особе, которая в свою очередь поделилась ими с другою особою, а та "разсталась со многими из них". Затем фактически установлено, что многия из этих вещей не задолго до этого прошли через руки полковника Олкотта. Он не помнит этой броши, но весьма вероятно, хотя и не доказано, что в это время г-жа Блаватская могла иметь случай приобрести эту брошь. Во всяком случае несомненно, что она отдавала в починку м-ру Гормузджи С. Сирвай в Бомбее брошь, которую он ей возвратил незадолго до этого. Когда же "случай с брошью" был напечатан, м-р Гормузджи нашел, что по описанию это та самая брошь, которую он чинил для г-жи Блаватской. Я должен прибавить, что показание м-ра Гормузджи подтверждается двумя другими свидетелями, вспомнившими, что, немедленно по напечатании "случая с брошью", он говорил, что по описанию это та брошь, которую ему давала г-жа Блаватская. То обстоятельство, что м-сс Юм пожелала, чтобы "братья" возвратили ей именно эту вещь, м-р Юм склонен объяснить мысленным внушением со стороны г-жи Блаватской, вероятно настойчиво желавшей, чтобы г-жа Юм думала об этой броши. Я не оспариваю этого мнения, хотя не могу глядеть на этот случай, как на доказанный пример телепатии. Г-жа Блаватская могла настолько знать историю этой броши, что ей было легко навести мысль г-жи Юм на эту семейную драгоценность, не возбуждая подозрения присутствующих.

Разсматривая подобные случаи, не следует забывать, что нам неизвестно, сколько "феноменов", подготовленных г-жею Блаватской, не удались. Ей могло не удасться навести разговор на желаемую тему; ее могли просить о вещах, которых у нея не было, и приходилось отказывать под тем или другим предлогом: могло случиться давать ответ на письмо, которого не удалось прочесть, а потому в ответе махатмы не дать ответа на главный вопрос непрочитанного письма; ее могли просить о феномене совсем в другом роде, чем заготовленный; она не могла предвидеть таких случайностей, как отсутствие лиц, необходимых для данного феномена, и так далее.

Есть множество примеров различных неудач такого рода, которые, я думаю, м-р Синнетт сочтет более чем интересными "случаями". Таков случай, приготовленный для капитана Мэтленда. Г-жа Блаватская объявила ему, что под рогом единорога на гербе под статуей герцога Уэльского, напротив Отеля Уатсона в Бомбее, должна лежать папироса, привязанная её волосом. Мэтленд телеграфировал из Симлы в Бомбей м-ру Бранту, прося немедленно пойти за папиросой, но м-р Брант не нашел её в описанном месте. Г-жа Куломб говорит, что она должна была отнести эту папиросу, но что она "не подходила близко к этому месту". Отсюда и неудача, не упомянутая м-ром Синнетт. Письма Блаватской к Куломбам совершенно дискредитируют феномены с папиросами и сразу видно, что все те, о которых упоминает м-р Куломб, могли легко быть устроены самой г-жею Блаватской. В первом приводимом им случае с г-жею Гордан не говорится, где было "указанное место", на котором нашлась папироса. В двух других примерах папиросы нашлись в местах, где оне пролежали некоторое время незамеченными, пока их не стали специально розыскивать и г-жа Блаватская, или Бабула - по её приказанию - могли положить их туда заранее. М-р Синнетт говорит: "для лиц, которые не видели, как делала г-жа Блаватская свои феномены с папиросами, не безполезно заметить, что она делала не как какой-нибудь фокусник"-и конечно таким лицам трудно себе представить, с каким глубоким убеждением м-р Синнетт говорит о тождественности оторванного кусочка бумаги с кусочком, данным перципиенту. (Occult World, стр. 63).

"Вы берете два листка бумаги и отрываете от обоих одинаковый угол. Вы делаете из одного листка папиросу и кладете туда, где она должна быть окончательно найдена. Затем другую бумажку кладете под новую, которую разрываете на глазах зрителей, вкладываете один из заранее оторванных уголков ему в руку вместо того, который он видел, как вы разрывали, делаете папиросу из другой части первоначальной бумажки, кладете куда вам нравится и приглашаете найти приготовленную папиросу. Не трудно придумать разнообразные условия".

Наивное замечание м-ра Синнетта, что уверенность присутствующих в отсутствии всякого плутовства может быть обезпечена отметками карандашем на папиросе, доказывает только его полное незнание, что такое фокусничество, так как из его же слов видно, что отметки делала сама г-жа Блаватская и что когда это хотел сделать капитан Мэтленд, она отклонила его предложение "отметить или разорвать бумажку". Затем далее:

"Когда папироса была сделана, г-жа Блаватская встала и взяв ее в руки, стала вертеть. По прошествии 20 или 30 секунд, шелест бумаги, сначала ясно слышный, прекратился".

"Из остальной бумаги она приготовила папиросу обыкновенным способом, и через несколько мгновений эта папироса исчезла у нея из рук".

Одним словом, если действительно эти феномены с папиросами не были фокусами, то описание м-ра Синнетта должно быть совершенно неверно.

Относительно портретов, нарисованных в доме м-ра Синнетта (Occult World, стр.137-139), достаточно сказать, что г-жа Блаватская крайне искусна в рисовании как карандашем, так и кистью. Я сам видел образчики её работы, как раз в том роде, как описанные м-ром Синнеттом, где контуры лица на белой бумаге отделялись контрастом с "туманно-синей тушевкой" вокруг. [50]

Вообще я считаю себя в праве сказать, что феномены, помещенные м-ром Синнеттом в Occult World, описаны им менее удовлетворительно, чем всякий непосвященный, но проницательный зритель мог бы описать фокусы обыкновенного фокусника; что дополнительные сведения о них, приобретенные мною, доказывают его полное неуменье принимать необходимые предосторожности против обмана.

Показание м-ра А. О. Юма.

(впоследствии правительственного министра-секретаря Индии).

Так как м-р Юм принимал большое участие в первоначальном развитии в Индии Теософического Общества и даже писал по этому поводу, то мне кажется небезъинтересным обратить внимание на ту перемену, которая произошла с тех пор в его мнении о феноменах г-жи Блаватской. Будучи в Индии, я много и подолгу беседовал с м-ром Юмом и уже указывал на его мнение, по поводу возвращения броши м-сс Юм, что эта брошь могла весьма легко быть приобретена г-жею Блаватской заранее и самым обыкновенным путем. Задолго до напечатания корреспонденции Блаватской-Куломб, м-р Юм уже нашел, что многие из феноменов г-жи Блаватской были обманом, и что некоторые из мнимых писем махатм были делом самой г-жи Блаватской. Раз или два ему случилось видеть заметки м-ра Субба Роу, туземца теософа, относительно некоторых философских вопросов, а затем он сразу узнал содержание этих заметок в писаниях махатм (полученных им самим или м-ром Синнеттом). Я спросил впоследствии у м-ра Субба Роу, самого способного из всех знакомых мне туземцев-теософов, известно ли ему это? Он лаконически отвечал: "возможно, что это так". Когда в первый раз появились в печати письма Блаватской-Куломб, м-р Юм, публично выразил свое мнение, что г-жа Блаватская слишком умна, чтобы так компрометтировать себя, однако позднее, отчасти благодаря сообщенным ему мною сведениям, он пришел к убеждению, что эти письма действительно написаны г-жею Блаватской. Далее, он никогда не верил феноменам шкапа (schrine) и всегда подозревал в них обман. Я должен также прибавить, что его мнение о благонадежности Дамодара, Баваджи и Бабулы, составленное независимо, тем не менее было вполне сходно с моим. Несмотря на это вначале м-р Юм был так же убежден в неподдельности некоторых феноменов, как и сам м-р Синнетт. Принятое им в настоящее время положение относительно всего дела представляет не только пример его мужества признавать истину даже ценою отрицания своих прежних убеждений, но и тщательное изучение подробностей, касавшихся его лично мнимо-чудесных феноменов. Так например, он получил сообщение от Кут-Хуми в письме от лица, не имевшего никакого отношения к теософии. Вероятно это тот случай, который м-р Синнетт (Occult World, стр. 21) описывает следующим образом:

"Когда образовалось это Общество (Симлская ветвь Теософич. Общ.), многия письма к нам от Кут-Хуми были получены ни в каком случае не через г-жу Блаватскую. Например в одном случае м-р Юм, выбранный на первый год президентом нового Общества... получил записку от Кут-Хуми через почту от лица, не имевшего никаких сношений с нашими оккультическими изысканиями и писавшему ему об общественных делах".

М-р Юм оообщил мне, что сам получил от почтальона это письмо в большом, особого вида, конверте. Много спустя, изследуя множество феноменов (не напечатанных), происшедших у него в доме, он случайно узнал от одного из слуг, что совершенно подобное письмо было раз рано утром взято Бабулой от почтальона и отнесено к его барыне, а когда почтальон снова пришел, то Бабула возвратил ему письмо, говоря, что оно не к г-же Блаватской, а к м-ру Юму. В то время слуга был удивлен, отчего Бабула не передал письма прямо м-ру Юму и прибавил, что Бабула и потом не раз точно также брал и возвращал письма. В первом отчете мы уже предполагали нечто подобное со стороны Бабулы для объяснения таких случаев. Во многих случаях, которые безполезно повторять, г-жа Блаватская точно также могла иметь в руках чужия письма до их прихода по назначению. Здесь не мешает привести заявления м-ра Юма, что особые конверты и бумага, на каких писались сообщения махатмы можно было приобрести в соседстве Дарджилинга, и что первые документы махатм были на другой бумаге, пока г-жа Блаватская не побывала в Дарджилинге. В настоящее время м-р Юм полагает, что, "несмотря на все обманы, были и настоящие феномены и что за г-жею Блаватской стоят действительные оккультисты со значительной, хотя и ограниченной силой; что K. H. есть действительная личность, но ни в каком случае не такая могущественная и богоподобная, какою ее описывали, и что она действительно, прямо или косвенно, принимала участие - какое, м-р Юм не может сказать - в происхождении писем K. H." Читателю уже известно, что лично я не мог найти ни малейшего доказательства действительности ни одного феномена.

***

Что касается так называемого "precipitated" письма, то я имел его образчики трех сортов, которые приписывались махатме Кут-Хуми, махатме М. и Chela "Бола Дева Сарма". Я долго и внимательно осматривал эти и другие манускрипты, чтобы определить, чьей рукой было написано письмо. Заключение, к которому я пришел, вполне подтвердило результаты моих розысков в других направлениях, которые вкратце заключаются в следующем:

Один образчик почерка челы Б. Д. С, который я имел случай тщательно осмотреть, был делом м-ра Баваджи Наѳа; многие разсмотренные мной образчики почерка махатмы М. (Мориа) были написаны г-жею Блаватской; из многих образчиков почерка махатмы Кут-Хуми (K. H.) один был написан Дамодаром, а остальные г-жею Блаватской.

По возвращении в Англию, мое мнение об этом еще более утвердилось осмотром большого количества посланий K. H. (Кут Хуми), присланных мне м-ром Юмом, целой серии документов K. H., данных мне м-ром Синнеттом, и таких же документов, присланных м-ром Падша, для сличения с другими письмами K. H. Сообщения K. H., принадлежащия м-ру Падша, по моему мнению, дело рук м-ра Дамодара, а принадлежащия м-ру Юму и Синнетту напиcаны г-жею Блаватской. Весьма возможно, что различные сообщения K. H., полученные в Индии в 1884 г., во время отсутствия г-жи Блаватской, были написаны м-ром Дамодаром. Многия из них появились при обстоятельствах, вполне исключавших возможность принадлежности их г-же Блаватскрй, но при которых м-ру Дамодару было легко их написать.

На этом Годжсон оканчивает первую часть своего отчета. Из сделанного им разбора феноменов, опубликованных в "The Occult World", совершенно ясно, с каким "серьезным и добросовестным" изследователем мы имеем дело в лице Синнетта, этого "знаменитого апостола" новейшей теософии и главнейшего защитника Е. П. Блаватской. Но, кроме "The Occult World", для прославления "madame", Синнеттом издана еще другая книга, носящая название: "Incidents in the life of M-me Blavatsky". В ней изображена, на основании самых вернейших свидетельств, жизнь Елены Петровны. Не трудно, конечно, доказать, что книга эта - есть главным образом собрание раcсказов о том, чего никогда не было. Но пусть первое доказательство этому представит сама г-жа Желиховская.

В подтверждение всех чудес Е. П. Блаватской, г-жа Желиховская указывает пуще всего на Синнетта и приводит, не скупясь, его отзывы и мнения о покойной. Между тем сама же пишет: "...Раньше всех приехал Синнетт с кипой корректурных листов печатавшейся книги его "Incidents in the life of M-me Blavatsky". В том, что в ней приписывалось сведениям от меня полученным, я нашла некоторые неточности, которые исправила; но, к удивлению моему, эта корректура не пошла в прок, так что я не могу в книге признать очень многого из того, что будто бы я сама раcсказывала" ("Русское Обозрение", 1891 г., декабрь, стр. 591).

Вот так достоверный свидетель! Этими строками г-жа Желиховская отлично показывает, "как писалась и пишется история" друзьями и поклонниками Е. П. Блаватской. В этом случае, видите ли, Синнетт "наплёл" на г-жу Желиховскую, и она от него защищается; но есть еще другой случай, когда она сама себя обвиняет и наказывает, подобно гоголевской унтер-офицерше. Десять лет тому назад она выпустила в свет брошюру "Правда о Е.П. Блаватской", а теперь ("Русское Обозрение", 1891 г., ноябрь, стр. 249) признается, что в этой правде... не заключалась правда!!

В конце концов г-жа Желиховская наповал убивает свою покойную сестру и Синнетта, столь много послужившего ей для её статей. Раcсказывая о том, что было после кончины Елены Петровны, она пишет: "Г-н Синнетт очень убежденно излагал свои теории в таком смысле, что дух Е. П. Блаватской, в данную минуту, мог быть переселен даже не в новорожденного, а прямо в здоровое тело отрока или юноши и в таком случае ни минуты не терять своего сознания и памяти. Всем она, понятно, не откроется, во избежание излишнего соблазна, - но некоторые избранные (он сам вероятно первый?) каждый миг могут надеяться ее вновь обрести!.." (Русское Обозрение, 1891 г., декабрь, стр. 616). И это один из самых видных деятелей Теософического Общества, первый, после Блаватской, провозвестник "нового учения", которым г-жа Желиховская заманивает своих соотечественников!

XV.

Вторая часть "Отчета" м-ра Годжсона составляет весьма интересное дополнение к первой части и заключает в себе, так сказать, окончательные, несомненные доказательства обманов, производившихся Е. П. Блаватской. На первом месте является подробнейшая и тщательнейшая экспертиза (с приложением факсимиле) писем Блаватской и Кут-Хуми, наглядно и неоспоримо устанавливающая факт, уже достаточно понятный читателям, а именно, что представленные Куломбами письма, содержание которых приводится в первой части "Отчета", суть письма подлинные, написанные весьма характерным почерком Е. П. Блаватской, со всеми неподражаемыми оттенками её своеобразного слога, и заключающия в себе указания на действительно бывшия обстоятельства и события, что, как видели читатели из первой части "Отчета", добросовестно разследовано Годжсоном.

Относительно писем за подписью махатмы Кут-Хуми, экспертиза привела к заключению, что большинство этих писем написано также Е. П. Блаватской. Те же из них, которых она, по обстоятельствам, не могла сама написать, - оказываются произведениями её пособника, индуса Дамодара. Очевидно, Блаватская и Дамодар выработали вместе "условный почерк Кут-Хуми"; но все же этот почерк, однообразный в общем своем характере, являет, в некоторых письмах, значительную разницу и особенности, свойственные почерку Дамодара. И такие письма оказываются именно теми, которых не могла, вследствие своего отсутствия, написать Блаватская; но которые весьма легко мог написать Дамодар.

К числу подобных писем относится письмо Кут-Хуми, представленное Дамодаром во время пребывания Блаватской и Олкотта в Европе, когда адиарский совет теософического общества вздумал изгонять из своей среды Куломбов. Письмо это, за подписью Кут-Хуми, явилось в защиту г-жи Куломб, что не помешало однако, более чем через месяц (т. е. когда Блаватская, узнав об адиарских событиях, могла снестись с Индией) появиться другому письму, за подписью махатмы М. (т. е. Мории), обвинявшему Куломбовь и предостерегавшему от них членов совета, причем мудрейший и всепроникающий махатма оказался незнающим самых простых обстоятельств того времени. Во второй части "Отчета" подробно раcсказаны все эти курьёзы, приложены все "оправдательные документы" для первой части и, наконец, помещено личное заключение Годжсона относительно вообще всего, им изследованного. Он останавливается на следующих четырех утверждениях:

1) Главные свидетели существования "махатм", - Блаватская, Дамодар, Бавани Шанкар, Баваджи, - сделали заведомо ложные показания по другим обстоятельствам этого дела, а потому на слова их и уверения никак нельзя полагаться.

2) Экспертиза почерков доказывает, что Кут-Хуми и Мориа - лица вымышленные, несуществующия на самом деле.

3) Ни один из феноменов, известных Годжсону, не может почесться серьезным, и свидетели их постоянно путали, а в некоторых случаях очевидно намеренно лгали в своих показаниях.

4) Не было ровно никаких подтверждений "чудес"; напротив того - известные Годжсону и проверенные им факты только доказывали обманы.

На этом, как мне кажется, Годжсону следовало бы остановиться, так как задача его представлялась обстоятельно и добросовестно им исполненной. Хотя отчет его несколько растянут и вообще, с внешней стороны, составлен не совсем умело; но внутреннее его содержание вполне удовлетворительно. Все факты собраны, всесторонне изследованы и обманы Е. П. Блаватской и её пособников доказаны неопровержимо. Но Годжсону этого показалось мало. Он пожелал высказать, помимо изследованных им фактов, свое окончательное суждение о создателях Теософического Общества, - Блаватской и Олкотте, - и тут сделал две весьма крупные ошибки. Он ставит вопрос: что же побудило Блаватскую организовать целый ряд всевозможных обманов? - и отвечает так: многие подумают пожалуй, что это просто болезненная мания, idée fixe создания "новой религии"; но близкое знакомство с характером Блаватской доказывает несостоятельность такого предположения. Действовала ли она вследствие корыстолюбия? - нет, он считает такое обвинение еще более неосновательным, чем первое предположение. Не думает он также, что она жаждала известности и славы. В чем же тут дело? а вот в чем: "она русская шпионка!" - решает он.

Однако это надо доказать, доказать точно так же, как он доказал её подделки феноменов и всякие другие обманы, а доказательств у него нет никаких, ибо нельзя считать доказательствами приводимые им обрывки её писаний, из которых ни один серьезный человек не в состоянии вывести подобного заключения. Но на что неспособен серьезный человек вообще, на то способен самый даже серьезный англичанин - раз только произнесено слово: "русский шпион в Индии". Я уверен, что Годжсон совершенно искренно остановился на своем предположении и в нем утвердился, что ему совершенно искренно поверили члены "Лондонского общества для психических изследований", а за ними и весьма многие английские люди.

Тем не менее эта искренность ничуть не уничтожает грубой ошибки, в которую впали Годжсон и "психисты". Е. П. Блаватская не была шпионкой, и я говорю это вовсе не потому, что считаю ее неспособной на подобную роль, а потому, что осенью 1885 года (т. е. тогда, когда разследование Годжсона было уже окончено и отчет его, со всеми заключениями, печатался) "она страстно желала сделаться тайным агентом русского правительства в Индии". Если она "желала быть" - значит "до того времени не была". Каким образом я узнал это - разскажу в своем месте, а под конец моего раcсказа дойду, естественно, и до вывода из него, то-есть до вопроса о том, что могло подвигнуть нашу "современную жрицу Изиды" на всю её печальную деятельность.

Если заключение Годжсона по поводу мнимого шпионства Блаватской, несмотря на всю его бездоказательность, можно все же почесть искренним и объяснить английской склонностью всюду видеть русских шпионов, - то гораздо уже труднее найти "приличное" основание его суждения об Олкотте. Он до конца упорно объявляет "полковника" невинным глупцом, а не пособником Блаватской в её различных обманах, и в то же время приводит такие факты, после которых внимательный читатель "Отчета" непременно должен вынести ясное убеждение в том, что Олкотт и лгун и плут, несмотря на свою глупость. Эти приводимые факты заведомо ложных показаний президента Теософического Общества и его участие в "феноменах", поддельность которых тут же неопровержимо доказывается, рядом с голословными заявлениями о его невинности, - производят довольно странное впечатление. Приходится невольно заподозрить в Годжсоне какое-то своего рода непонятное в таком деле "джентльмэнство", по которому он хочет спасти хоть кого-нибудь из разоблаченной им клики обманщиков. Во всяком случае услуга, оказываемая им "полковнику", неуместна и сшита белыми нитками.

К отчету Годжсона "Лондонским обществом для психических изследований" приложены следующие документы:

1) Оффициальное удостоверение известного эксперта Нетсерклифта относительно почерка Блаватской во всех представленных ему письмах.

2) Показание теософа Гюббе Шлейдена о получении им письма махатмы при таких обстоятельствах: Он ехал с Олкоттом из Эльберфельда в Дрезден и жаловался ему на то, что всю жизнь его преследуют неудачи и несчастия. После этого разговора он поднялся с места, чтобы отдать свой билет кондуктору, а Олкотт говорит: "Смотрите - за вами письмо!" Письмо оказалось от махатмы Кут-Хуми и заключало в себе "утешения", а также ответ на письмо Гюббе Шлейдена к махатмам, адресованное им несколько дней перед тем на имя Блаватской. Такой ответ, по разсчету времени, не мог еще, как он уверен, получиться. Впоследствии Блаватская говорила, что она никогда не получала этого его письма; но сам Гюббе Шлейден писал Майерсу: "Г-жа Блаватская уверяла меня, что в полученном ею моем письме не было тех вопросов, на которые мне ответил махатма Кут-Хуми". Значит, все же письмо она получила и только из него вопросы.... испарились. Вот так обстоятельный и толковый свидетель!

3) Показание Рудольфа Гебгарда. Он рекомендует себя хорошим фокусником и затем раcсказывает, уверяя, что это не был фокус, как у них в Эльберфельде, в гостиной, упало с картины на рояль письмо махатмы к Гебгарду-отцу, отвечающее на только что задуманное им. Это задуманное было однако заранее известно ему, Рудольфу, также как и то, что отец непременно об этом именно и задумает. Если это было известно Рудольфу, то могло быть известным и Блаватской, которая отлично умела выведывать все, что ей оказывалось нужным. Следует отметить, что на обложке этого письма значилось: "Господину консулу Гебгарду" - махатма очевидно хорошо знал, какое удовольствие он доставит хозяину дома, где жила Блаватская, этим величанием. Дело в том, что Гебгард, сходивший с ума от честолюбия, ужасно кичился своим званием персидского консула в Эльберфельде и, путем всяких жертв, полученным маленьким своим орденом.

4) Показание неизвестной дамы о таинственным способом полученном ею не менее таинственном письме. Если показания лиц, называющих себя полным именем, не выдерживают никакой критики, то это анонимное повествование не может, конечно, иметь никакого смысла.

5) Показание Падша (индуса) об "астральном" появлении Дамодара, которого, однако, "никто из присутствовавших, кроме Блаватской, не видел".

6) Мой раcсказ о моем сновидении в Эльберфельде с заявлением, что я считаю его не имеющим ровно никакого отношения к чему-либо таинственному.

7) Показание г-жи Гебгард о том, что она, на яву, среди бела дня, во время митинга Теософического Общества в Лондоне, увидела махатму Мориа, которого не видел, однако, никто из присутствовавших кроме Блаватской, Олкотта и Могини, то-есть "самых достоверных лжесвидетелей", к числу которых, после этого показания, неизбежно приходится причислить и г-жу Гебгард.

8) Это приложение настолько интересно, что я приведу его в дословном переводе:

В июле 1879 г., вскоре после того, как теософ м-р Массэй выразил г-же Блаватской желание, как свое, так и других членов Лондонского Теософического Общества, иметь доказательства существования "махатм", он нашел в записной книге Общества письмо, адресованное к нему и яко-бы полученное от одного из "братьев". Г-жа Блаватская в это время была в Индии. Это открытие было сделано на квартире одного из членов Общества, бывшего в то время непрофессиональным медиумом, и у которого записная книга находилась на сохранении. Книга была принесена м-ру Массэю медиумом вследствие какого-то дела Общества. Медиум будет здесь обозначен через букву X., а его "контроль" (дух, имеющий с ним постоянное общение) - через Z.

В мае 1882 г. м-ру Массэю показали письмо, адресованное X., (который в это время уже не жил в Лондоне), написанное почерком г-жи Блаватской, помеченное 28-го июня 1879 г. и находившееся в конверте, на котором был лондонский штемпель от 21 июля 1879 г. Он снял копию с первой части этого письма, которая и следует:

"Мой добрый друг, помните ли вы то, что Z. сказал или вернее обещал мне? Что когда бы в этом ни нуждались, он всегда будет готов передать письмо, оставить его на столе Массэя, в его кармане или каком-нибудь другом потаенном месте? Ну так вот теперь крайняя необходимость в таком проявлении его могущества. Пожалуйста попросите его взять прилагаемое письмо и положить его в карман М. или какое-нибудь другое еще более потаенное место. Но Массэй не должен знать, что это Z. Пускай его думает все, что ему угодно, только бы не подозревал, что вы были около него с Z., готовым служить вам. Он доверяет вам, но не Z.

Точно также если бы ему удалось угостить LL. каким-нибудь восточным выражением любви, это было бы очень хорошо, но ни один из них не должен подозревать Z., а потому дело это выходит немного труднее, чем если бы оно случилось на одном из ваших сеансов..."

М-р Массэй не мог в то время снестись по этому поводу, как он иначе бы сделал, с г-жою Блаватской или X. (ни с одним из них, сверх того, он не был уже в переписке) и не раньше, как через несколько месяцев - осенью 1882 г., когда обстоятельства, в которых находилось Общество, требовали, по его мнению, разъяснения этого факта, он частным образом сообщил о нем некоторым из своих друзей.

Достойно замечания, что письмо, посланное г-жей Блаватской м-ру Массэй 2 июня 1879 г., четыре дня спустя после того числа, которым помечено письмо к Х., написано с целью сказать, что лондонские последователи Теософического Общества не должны разсчитывать на феномены, и с целью объяснить причину этого. Она говорит в нем: "я передаю вам, как факт, что желания лондонских последователей были предметом серьезного совещания между нашими Братиями. Некоторые из них уже склонялись удовлетворить вашему желанию относительно феноменов....... Но в конце концов было единогласно решено, что поступить так - значило бы унизить Общество и помочь лживым теориям спиритуализма". Этим как бы отрицается знание письма, найденного в записной книге. М-р Массэй старался получить на этот счет какие-нибудь объяснения от г-жи Блаватской, но безуспешно.

Не ранее мая 1884 г., получив письмо от г-жи Блаватской, первое после нескольких лет и касавшееся посторонних вещей, - м-р Массэй послал ей копию с той части письма к X., которую он переписал, и получил в ответ удостоверение, что она была автором относившегося к нему отрывка. Вот выдержки из её письма:

Энгьен. Пятница.

"Все, что я теперь имею честь сказать вам, это - даю вам в том мое теософическое честное слово - 1) что я автор только первой части письма, которое вы приводите, т. е. нескольких спешных строчек к X., после получения письма, адресованного вам и полученного мною в Гиргауме, Бомбей, в которых я просила X. напомнить Z. об его обещании и доставить вам письмо каким-либо способом, только бы оккультным. Строчки, написанные мною, начинаются со слов: "мой дорогой друг" и кончаются: "он верит вам, но не Z". Все, что за этим следует - мною никогда писано не было, и я никогда ничего об этом не знала, что бы вы против этого ни говорили. Невинно ли все остальное или нет, и в состоянии ли вы понять, с какой целью все это состряпано - для меня все равно. Я этого не писала и для меня этого достаточно, а как вы к этому относитесь - для меня безразлично. Что-за дьявол] может быть этот "LL" неважно; учителя очевидно не желают, чтобы я разгадала проделку. Все, что я знаю - это что здесь подделка, как уже было и будет подделано много вещей и, как я думаю, в вашу пользу. Я уже давно позабыла и думать об этом письме, а теперь его ясно вспоминаю во всех подробностях. Когда Олкотт говорил мне о нем, я не могла ясно его вспомнить - теперь же я вспомнила.... Ну а затем к делу. Что вы нашли такого непростительного и предосудительного в этой первой части моего письма, которая по вашему мнению и обвиняет-то меня? У меня может быть недостает, в том смысле как вы понимаете, чести, самой простой нравственности и, в таком случае, все, что я могу вам сказать: это так с вашей точки зрения, но не с моей. Я никогда и не имела, когда писала вам, ни малейшего желания обмануть вас. Или вы называете умолчание о фактах, о которых не имеешь права говорить - обманом?

Письмо, переданное вам, было подлинно, автором его был самый настоящий "брат", какой когда-либо жил; оно было получено мною чудесным способом в присутствии двух теософов, которые спросили меня, что это такое? - и которым я ответила, что это не их дело. Разве я их также обманывала? Мне было приказано доставить письмо вам, но не сказано как: это предоставлено было на мое усмотрение. Я спросила Олкотта, как бы переслать письмо к вам, и он сказал, что не знает; и это он вспомнил об Z. говоря: "не могли ли бы вы переслать письмо к нему тем же путем, каким оно пришло, и пусть он тогда передаст его Массэй, если вам так трудно послать письмо прямо? - Я, помню, сказала ему, что это было трудно и что я попрошу Z. подбросить его куда-нибудь. Я не знаю, понял ли он меня, а если и понял, то уже давно все перезабыл. Но я помню, что мысль о Z. пришла мне в голову через его посредство..... И зачем бы я, наконец, старалась обмануть вас в то время? Вас, имевшего ко мне полное доверие, вас, так много писавшего в "Theosophist", вас, которого я так гордилась видеть в числе членов Общества, вас я могла бы обмануть, как профессиональный медиум!..... сказать, что в факте этого письма я сознательно хотела вас обмануть, - это-то и есть самая адская ложь - от кого бы она ни шла. Учителя запретили мне помогать вам в ваших сношениях с медиумами, поощрять их даже по отношению к X., из боязни, что вы никогда не научитесь различать феноменов оккультных от спиритических; и вот вследствие этого, вместо того, чтобы написать вам - "отправьтесь к X. и вы получите через посредство Z. письмо от одного шотландского Брата" - я поступила таким образом. То, что я ничего не видела в этом ужасного, как тогда, так и теперь, доказывает только, что я не воспитывалась в Лондоне и что наши понятия о честном и безчестном разнятся....."

В этом письме нужно обратить особенное внимание на три пункта. Во-первых, та часть письма, которую г-жа Блаватская признаёт за действительно написанную ею, ясно указывает на желание выдать м-ру Массэй за проявление могущества махатм такой феномен, который, как она отлично знала, не имел к ним ни малейшего отношения. Во-вторых, все письмо к X., насколько оно приведено выше, позволяет сильно заподозрить ее в желании произвести феномен самым обыкновенным и простым способом. Это подозрение еще усиливается в части письма, не относящейся к м-ру Массэй. Вследствие этого, способ действия г-жи Блаватской таков, что она признает за свою ту часть письма, которую она, повидимому, надеется достаточно удовлетворительно объяснить м-ру Массэй, а от другой отказывается. Точно так же она поступает и в деле переписки её с Куломбами. В третьих, её объяснение, хотя и остроумное, не вполне допустимо, потому что невозможно объяснить: 1) почему она не послала письмо "брата" м-ру Массэй прямо по почте, если только она не желала уверить его, что оно доставлено ему оккультным способом; 2) отчего она не сделала о нем ни малейшего намека, когда писала м-ру Масеэй 2 июля 1879 г. относительно писем и феноменов, и так положительно уверяла, что никакого феномена не будет, если, опять-таки, она не желала уверить его, что не имеет ко всему этому ни малейшего отношения и что письмо не прошло через её руки; и 3) каким образом "брат" в Шотландии был бы так незнаком с географией или с оккультными способностями г-жи Блаватской, что послал бы письмо к м-ру Массэй в Лондон через Бомбей, вместо того, чтобы просто опустить его в ближайший почтовый ящик. Затем можно заметить следующие дальнейшие факты:-1) что "К. X." в письмах, которые мы видели у м-ра Массэй, признавал и защищал авторство г-жи Блаватской в той части письма, которую она сама впоследствии признавала, и отрицал ту часть, которую она отрицала. 2) что Х. категорически утверждал м-ру Массэй, что не знал ровно ничего о письме г-жи Блаватской и точно также не видал письма, заключенного в этом письме, раньше того, как оно было найдено м-м Массэй в записной книге. 3) что "К. X." в письме, виденном м-м Массэй, старается устранить это противоречие тем, что X. мог получить письмо находясь в медиумическом трансе.

***

Изложением этого факта, являющегося новым увесистым камнем в той груде камней, которыми побиты Е.П. Блаватская и её пособники, "Лондонское психическое общество" заканчивает свои разследования теософических чудес, с тем, чтобы больше их не касаться.

Отчет Годжсна, со всеми к нему приложениями, напечатан в Proceedings"ах Лондонского общества и все сделано для его возможно большего распространения. Скандал произведен в Лондоне настоящий. Е.П. Блаватская сидит в это время в Вюрцбурге и молчит; но теософы ждут, что вот она сейчас встанет и, с помощью махатмы Мории, Кут-Хуми и их "чел", грянет таким ответом, от которого все "психисты" исчезнут с лица земли, будто их никогда и не бывало.

Сама она чувствует, что ей необходимо ответить, что почва черезчур колеблется у нея под ногами, - и она, собравшись с силами, печатает свой "протест". Вот он:

Протест г-жи Блаватской.

"Общество психических изследований" опубликовало отчет, представленный одному из его комитетов г-м Годжсоном, агентом, посланным в Индию для разследования некоторых феноменов, случившихся в главной квартире Теософического Общества, как в Индии, так и в других местах, и в производстве которых, прямо или косвенно, я принимала участие. Этот отчет обвиняет меня в заговоре, вместе с Куломбами и многими индусами, с целью воздействия, посредством мошеннических комбинаций, на легковерие окружающих меня лиц и объявляет подлинными целую серию писем, будто бы написанных мною, в этом предполагаемом заговоре, г-же Куломб, писем, большую часть которых я объявила поддельными [51]. Замечательно, что с самого начала следствия, четырнадцать месяцев тому назад, и до сего дня, когда мои обвинители, сделав себя и одною из сторон и в то же время судьями, признали меня виновной, мне никогда не дали разсмотреть этих обвиняющих меня писемъ [52].

Обращаю на этот факт внимание каждого честного и порядочного англичанина.

Не входя, в настоящую минуту, в подробное разсмотрение ошибок, противуречий и недостатка рассудительности этого отчета, я желаю сделать насколько возможно общеизвестным, что я с негодованием и всеми моими силами протестую против грубых клевет, распространенных относительно меня таким способом комитетом общества психических изследований, на основании принятых им заключений единственного, некомпетентного и недобросовестного следователя. В этом отчете нет ни одного против меня обвинения, которое выдержало бы безпристрастное следствие на месте, где мне дали бы возможность отвечать на объяснения свидетелей. Когда обвинения созрели в голове г. Годжсона, он, оставаясь в Мадрасе, скрыл их от моих друзей и товарищей, злоупотребив гостеприимством, полученным им в главной квартире в Адиаре, где каждый, без исключения, помогал ему в изследованиях и где он принимал вид нашего друга, - теперь он выставляет всех этих помогавших ему людей - лгунами и обманщиками [53]. Теперь он бросает в них обвинениями, основывая эти обвинения на односторонних полученных им свидетельствах, когда уже прошло время противупоставить им другия свидетельства и такие аргументы, каких не может ему доставить его недостаточное знакомство с предметом, которым он захотел заняться [54]. Г. Годжсон, взяв на себя, таким образом, роль следователя, судьи и адвоката, пренебрегает защитой в этом особенном деле, признает меня виновной во всем, что он, в качестве судьи, приписал мне, и объявляет доказанным мое архи-мошенничество.

Комитет общества психических изследований не задумался принять суждения г. Годжсона и оскорбил меня, одобрив выводы своего агента, основанные на его лишь личном мнении.

Я полагаю, что всюду, где еще понимают принципы чести, честности и осмотрительности относительно оклеветанных лиц, на поведение комитета взглянут с тем же чувством глубокого возмущения, какое я испытываю(!!). Я не имею ни малейшего сомнения в том, что другие писатели разъяснят и покажут в настоящем свете кропотливое, но неловкое разследование г. Годжсона, его пунктуальность, истощающую безконечное терпение на пустяках и не замечающую важных фактов, его противуречивую аргументацию [55] и его многообразную неспособность, когда дело идет о задачах, которые он силится разрешить. Многочисленные друзья, знающие меня лучше, чем комитет общества психических изследований, ничуть не смутятся мнениями этого учреждения, и в их руки я передаю заботу о моей, столь жестоко оскорбленной репутации [56]. Но все же надо мне лично ответить на одно место этого чудовищного отчета.

Г. Годжсон, совершенно понимая очевидную нелепость его заключений обо мне, пока они не основаны на какой-либо теории достаточных поводов для объяснения, почему, пожертвовав моим общественным положением на родине [57], я отдала всю жизнь теософической деятельности, - унижается до утверждения, что я политический агент русского правительства, и выдумал какое-то мнимое религиозное движение с целью подкапываться под британское правительство в Индии! Для окраски этой гипотезы г. Годжсон выставляет старый клочек моего писания, очевидно доставленный ему г-жей Куломб, не зная, что это отрывок старого перевода, сделанного мною для "Pioneer", из русских путешествий в Среднюю Азию, - и провозглашает в отчете свою теорию, которую господа общества для психических изследований не стыдятся публиковать.

Если сообразят: 1) что около восьми лет тому назад я натурализовалась и сделалась гражданкой Северо-Американских Соединенных штатов, вследствие чего потеряла все права на ежегодную пенсию в 5000 рублей, которая принадлежит мне как вдове высшего русского сановника [58]; 2)что я постоянно возвышала в Индии свой голос, заявляя моим друзьям-туземцам, что, как ни дурно, на мой взгляд, английское правительство во многих отношениях - по своему антипатичному характеру - русское правительство в тысячу раз хуже; 3) что я в этом смысле писала письма индийским друзьям еще до отъезда моего из Америки в Индию в 1879 году; 4) что всякий, знакомый с преследуемой мною целью, с моими привычками и с совершенно для всех открытой жизнью, которую я веду в Индии, - знает, насколько я презираю политику, не имея к ней ни вкуса, ни влечения; [59] 5) что индийское правительство, которому я казалась подозрительной по моем первом приезде, скоро покинуло свое безполезное за мной шпионство и с тех пор, насколько я знаю, никогда не возвращалось к своим прежним подозрениям, - теория моего русского шпионства, которую г.Годжсон воскресил из могилы, где она лежала много лет со всем своим шутовским нарядом, только сделает еще более глупыми его экстравагантные заключенья в глазах моих друзей и всех, кто меня действительно знает. Но, относясь к русскому шпионству со всем отвращением, какое только может испытать русская женщина, не будучи шпионкой, я не могу удержаться, чтобы не возстать против низкой и лишенной основания клеветы г. Годжсона со всем презрением, какого, по-моему, заслуживают действия как его, так и Комитета общества, для которого он трудился. Взвалив на себя весь этот вздор, они показали, как я ошиблась, думая найти в психическом обществе, - после всего что было писано и публиковано, в наши дни, об этом предмете - среди образованных классов Англии группу людей, способных изследовать тайны психических феноменов.

Г. Годжсон, - а с ним, конечно, и комитет, - знают, что, в моих руках, он безопасен от процесса по обвинению в диффамации, потому что у меня нет денег, чтобы решиться на эту дорого стоющую процедуру (все, что у меня было - я отдала делу, которому служу) [60], а также потому, что возстановление моей невинности потребовало бы разсмотрения психических тайн, которое суд не мог бы совершить прилично, и, наконец, потому, что есть вопросы, на которые я обязалась, торжественной клятвою, не отвечать, и которые непременно всплывут при судебном разследовании, причем мое молчание и отказ отвечать будут приняты за "оскорбление магистратуры" [61]. Такое положение вещей и служит объяснением безстыдному нападению на почти беззащитную женщину, а также и бездействию, на которое я так жестоко осуждена."

Е.П. Блаватская.

14 Января 1886 г.

***

Вот все, что она могла придумать, и даже её ослепленные друзья нашли, что этого мало, слишком мало! Она не опровергла ни одного из обвинений в проделках, хотя для многих из таких опровержений вовсе не потребовалось бы от нея нарушения каких-либо "торжественных клятв". Она ослабела - и к тому же со всех сторон на нее надвигались тогда новые тучи.

Но, чтобы не забегать вперед, я вернусь теперь к прерванному мною раcсказу о том, чему я был личным свидетелем.

Что скажет скромный и почтенный, поныне здравствующий старец Н. В. Блаватский, когда узнает, что он "высший русский сановник" и что его вдова, при его жизни, должна была получать целых 5000 рублей ежегодной пенсии!... Какая ирония судьбы! - Елена Петровна, будучи еще почти ребенком, вышла замуж за пожилого чиновника, наперекор своим родным; после бурной, почти невероятной жизни, она умерла шестидесяти лет, а он, хоть она и давным давно выдавала себя за вдову, пережил ее.

XVI.

Всякий безпристрастный читатель, внимательно познакомясь с приведенными мною документами "Лондонского Общества для психических изследований", неизбежно должен прийти к убеждению, что "всемирное братство" Е. П. Блаватской есть только курьезный букет систематических обманов, "rien qúune fumisterie" - как выражаются современные французы. Эти документы, где разследованы всевозможнейшие феномены "madame", решительно делают излишним предположение, что, рядом с обманами, Елена Петровна могла проявлять, ради теософической пропаганды, какие-нибудь действительно присущия ей, исключительные психические способности.

Но ведь отчет "лондонского общества" был готов и появился к началу 1886 года, а зимою 1884-1885 г. мы в Париже знали только о том, что Годжсон послан в Адиар, и не имели ни малейшего понятия о результатах его разследований. Блаватская писала мне о своем торжестве над врагами и, даже будучи уверенным, что в сообщаемых ею фактах не мало её собственной творческой фантазии, я все же, конечно, никак не мог предполагать чего-либо подобного действительным обстоятельствам дела. Я ждал, что будет дальше, а пока продолжал свои занятия, рылся в старых книгах и наблюдал более или менее интересные типы современного французского общества. Симпатии французов ко всему русскому тогда только что начинали пробуждаться; но уже, по некоторым признакам, можно было предвидеть дальнейшее развитие этих естественных, в историческом ходе событий, симпатий. Между тем представления о России, даже среди весьма образованных и серьезных людей, были чисто фантастические и не могли не возмущать русского чувства. В парижских газетах появлялись статьи анархиста Крапоткина и тому подобных "авторов", от первого и до последнего слова наполненные наглой ложью и клеветою. Хотя эти статьи и не производили среди французов особенной сенсации, - тем не менее мнимые факты, в них заключавшиеся, передавались там и здесь, как факты, без указания источника. Разные нигилисты и полу-нигилисты обоего пола, проживавшие в Париже, разумеется, тоже лгали самым отчаянным образом; русские "туристы" только презрительно ухмылялись - как будто дело шло вовсе не о их родине. Из всего этого выходил полный сумбур, в котором сразу даже трудно было разобраться. В таких обстоятельствах знакомить французов с действительной, а не фантастической Россией - являлось весьма увлекательным занятием - и я им, конечно, увлекался.

Наконец, было и еще одно интересное дело: доктор Комбрэ помог мне ознакомиться, как теоретически, так и практически, с гипнотизмом, о котором в то время в России не имели еще почти никакого понятия - доктор Боткин еще не объявлял его тогда "действительно существующим явлением", а не сказкой.

Что касается собственно "теософического общества" или, вернее, его заседаний, я совершенно охладел к ним, убедясь, что это только "разговоров разговариванье" - и ничего больше. Но я все же часто видался с m-me де-Морсье. В её гостиной мне время от времени приходилось встречаться с новыми и небезъинтересными лицами. У нея я познакомился, между прочим, с её старым другом Ивом Гюйо, весьма энергичным пожилым человеком самых радикальных мнений, бездарным писателем, но, как говорят, дельным министром. Познакомился я также с знаменитым английским ученым Круксом, которого привез к ней Синнетт, верный друг и пособник Е. П. Блаватской. В этом кружке оказалось и два новых теософа, завербованных m-me де-Морсье, - писатель Шюрэ и журналист Драмар. Эдуард Шюрэ, мало известный поэт, но человек далеко не бездарный, был тогда знаком любителям музыки благодаря изданой им большой и обстоятельной книге о Рихарде Вагнере, которого он оказывался восторженным поклонником. Впоследствии он напечатал, между прочим и в "Revue des deux mondes", не мало фантастически-философически-исторических статей в качестве поклонника уже не Вагнера, а Будды. Во всяком случае это был очень милый, образованный и совершенно искренний человек, и о нем у меня сохранилось приятное воспоминание.

Не могу того же сказать о Драмаре, избранном в скорости президентом (действительным, ибо "почетным" осталась герцогиня Помар) французского теософического общества. Это был человек лет тридцати пяти, весь трясущийся, с восковым лицом и то совсем потухавшими, то безумно горевшими глазами. Он страдал какой-то сложной мучительной болезнью и поддерживал себя громадными вспрыскиваниями морфия, которые скоро и унесли его в могилу. Несколько месяцев перед тем, как я встретил его у m-me де-Морсье, он был еще ярым атеистом; но вот познакомился с теософическими брошюрками, изданными под именем герцогини Помар, - и нашел в них для себя новую религию, которой предался с бешеным фанатизмом. Ничего не видя и не будучи даже знакомым с Блаватской, он начал пропаганду теософии и мечтал распространить ее во французском народе посредством социалистических газет и кружков. Для этого он вошел в компанию с некиим Малоном, бывшим рабочим и членом парижской коммуны. Но обо всем этом я узнал впоследствии, уже возвратясь в Россию, - тогда же Драмар только еще "готовился", а я наблюдал его, как весьма курьезный тип француза фанатика.

Вместе с Шюрэ и Драмаром, в списках членов парижского теософического общества, появилось еще две-три светских дамы, потерпевшия сердечные утраты и искавшия утешения в новом учении. Утешения оне не нашли - и скоро стушевались одна за другою.

Вот уже незаметно подкралась весна, а о Блаватской не было ни слуху, ни духу. После её торжествующего письма она прислала мне, еще в январе, фотографические группы индийских теософов, коллекцию самых невероятных физиономий, в центре которых помещалась её шарообразная фигура с выкатившимися глазами и Олкотт в своих очках, но уже прикрытый белым балахоном и - босиком. За сим Олкотт известил, что "madame" была больна при смерти, без всякой надежды, что доктора признали ее мертвой; но что махатма М. внезапно спас ее, и она выздоравливает. После этого известия до конца апреля (по новому стилю) полное молчание.

Вдруг получаю письмо из Италии:

Torre del Greco. Naples. Hôtel del Vesuvio.

29 Апреля.

"Дорогой В. С. - Здесь! Привезли полумертвую, а осталась бы в Индии, то была бы совсем мертвая. Видите ли, не мытьем, так катаньем. Кляузы Куломбов и миссионеров проклятых не удались, ни один теософ не пошелохнулся, приняли меня по возвращении в Мадрас чуть ли не с пушечною пальбою, так давай другое. Русские де идут через Афганистан в Индию; ergo Блаватская русская - стало быт шпионка. Это ничего что ровно нет никаких доказательств к этому; миссионеры распустили клевету, а правительству, испугавшемуся огромного влияния Блаватской среди индусов - оно и в руку: стали оффициально уверять, что я непременно "шпионка". Конечно доказать не могли бы ничего, а пока, по подозрению можно было бы и в тюрьму засадить, арестовать и кто его знает что сделать со мною! Я это все теперь только узнала в подробности, мне и не говорили а упаковали, прямо с постели на французский пароход и послав со мною доктора Гартмана, Баваджи [62] (чела махатмы Кут-Хуми, которому он приказал следовать за мною всюду до моей смерти) и англичанку miss Flynn которая не захотела оставить меня - привезли в Неаполь. Здесь в уединении и покое у подошвы Везувия я должна или выздороветь - либо умереть. Должно быть последнее. Я наняла квартиру на три, или даже шесть месяцев (?!!). Не давайте моего адреса никому, кроме mad. de Morsier. Вот приехали бы; вид чудный, воздух здоровейший а жизнь дешевле пареной репы. Плачу за 4 меблированные комнаты с кухней 90 франков в отеле. За 400 франков в месяц нас четверо живем хорошо для теософов, не хуже парижского. Приехали бы право. В письме всего не сказать, а мне надо многое, многое сказать вам прежде нежели окочурюсь. Болезнь сердца как у меня не прощает; да и другия болезни не забывают. Швах совсем, дорогой друг, приезжайте! Здесь можете писать лучше чем в Париже, да я вам внушу славные сюжеты. Ну, да хранят вас махатмы, которые спасли меня снова от смерти. Выздоровлю, поеду в Индию - живая; умру - так Баваджи повезет обратно тело мое. Об этом уже распорядились. Да хранят вас силы небесные.

Ваша на веки H. P. Blavatsky".

Я тотчас же ответил на это письмо, выражая Елене Петровне мое удовольствие по поводу того, что она уже не за тридевять земель, а в Европе, советуя ей не помышлять о смерти, не впадать в такой минорный тон и сожалея о том, что вряд-ли могу скоро попасть в Неаполь, несмотря на все мое желание. Содержание её письма я сообщил m-me де-Морсье, которая весьма обрадовалась и тотчас же послала в Торре-дель-Грэко целую связку газет с заметками о теософическом обществе и т. д.

В половине мая m-me де-Морсье передала мне следующее, полученное ею письмо:

"Chère et bonne amie, - merèi pour les journaux, merèi pour tout. Je suis tombée encore une fois malade et je n'ai pu vous repondre plus tôt. Mais je vous supplie de m"écrire deux mots pour me dire ce que devient Solovioff et pourquoi il ne me repond pas? Je lui ai écrit deux lettres d'ièi-pas un mot de lui! Serait-il malade? Ou bien a-t-il été entraîné par d'autres et prêtant l'oreille aux infamies debitées m'a-t-il tourné le dos, lui aussi, comme M. Myers de la Société Psychique de Londres? Les missionaires protestants ont depensé 45,000 roupies-Olcott m"écrit, - pour payer les faux témoins qui ont tellement menti et embrouillé les choses lors de l'enquête faite par M. Hodgson, l'envoyé de la Société Psychique pour les phenomènes que le pauvre Hodgson a perdu la tête. Il a fini par croire que pas un phenomène, avec ou sans moi, n"était vrai, et que commenèant par moi et le colonel et finissant par Damodar nous étions tous des fraudes, des charlatans! Amen. Maîs Solovioff est-il encore ami ou dois-je le perdre lui aussi? De grâce repondez-moi. A vous de coeur H. P. Blavatsky" [63].

Письмо это в первую минуту смутило даже m-me де-Морсье - не помогли и 45,000 рупий.

- Что же вы обо всем этом думаете? - спрашивала она меня.

- Я думаю, что ваша роза Кут-Хуми талисман весьма ненадежный, что наша бедная "madame" попалась, что из её писем, довольно фантастических, нет никакой возможности узнать правду и что следовало бы мне сделать, в pedant к Годжсоновскому, тщательное и безпристрастное изследование. К несчастию, я никак не могу теперь ехать в Неаполь.

Но madame де-Морсье все же еще не могла поколебаться. Она не допускала преступности Блаватской, хотя склонна уже была допустить с её стороны увлечения. Во всяком случае она оклеветана, во всяком случае она глубоко несчастна!

С этим последним заключением нельзя было не согласиться. H. P. B. исчезла - и перед нами была только Елена Петровна, больная, измученная, далеко не чуждая нашему сердцу. Я поспешил ей написать о том, что мое письмо очевидно пропало и что от нея я получил всего одно. Между прочим я высказал, что, по моему мнению, при ней несовсем надежный человек (я подразумевал Гартмана, о котором она в Эльберфельде сообщала мне довольно много несимпатичного) и что его постоянное присутствие не может не отзываться на ней болезненно. Я писал, что вовсе не "повернулся к ней спиною", что именно теперь особенно бы хотел ее видеть; но нездоров, а если будет возможность, то приеду.

Ответ её не заставил себя ждать.

Torre del Greco

23 Мая. Суббота.

Дорогой мой В. С. - не везет нам видно обоим! Опять я в постели с сильными припадками ревматизма и подагры. Здесь такой холод днем, а настоящий мороз по ночам и вечерам что хоть в пору России.

Что то неладно в мире на чердаке. Вот вам и южная Италия. Нет, отец родной, не приезжайте, потому что я сама при первой возможности уезжаю туда, где хоть и климат холодный, да за то комнаты теплые найдутся, без сквозных зефиров и будет что есть кроме вечных макаронов. А первая возможность явится только когда Катков деньги вышлет за "Загадочные племена" конченные в апрельской книжке "Русского Вестника". Оно хоть и немного, всего 274 стр. но не то семью, не то шестью с двумя третями или тремя четвертями руб. за страницу (чорт сам не разберет их счеты!) но и за то спасибо; все же будет франков тысяч 6 в кармане. И тогда я намерена сейчас же ехать - коли не окочурюсь ранее, - в Германию на воды. Только куда, сама не знаю. Напишите вы мне ради Аллаха, что, какие воды помогают от этой подлой белковины что-ли, что отравила мою кровь и довела сердце до такой слабости, что его не слышно и с стетоскопом? Разузнайте ка, у докторов да начеркните. А затем, сколько в рубле франков? также, могу ли я просить у Каткова, вместо 6 р. 71 коп. за печатную страницу (100 р. за лист) 10 рублей (160 р. за лист)? Ведь при нынешнем презренном состоянии рубля нашего это чорт знает что такое! Мне в Америке в Нью-Иорке предлагают 25 долларов за один столбец "Писем из Индии". Что же я в самом деле буду терять время с Катковым. Скажите откровенно: могу ли я просить 10 руб. за страницу или нет? А теперь у меня и медного гроша нет в кармане. Отослали меня, рабу Божию, "сам-четыре" - с 700 рупий в кармане, не у меня а у Баваджи, которые ему дало для нашего прокормления Общество да и живи на эти деньги! Он с дуру, бедный мальчик, заплатил здесь за 3 месяца вперед. Я больная лежала, а он впервые в Европе, еще хуже Могини, для дел житейских. Слава Богу что Гартман уехал и нас теперь трое только: преданная мне Мэри Флинн, которая из светской Бомбейской барышни превратилась добровольно в мою няньку и служанку, да мой маленький Деб (Дарбагири Наѳ) которого мы зовем Баваджи. Этот - за меня в огонь и в воду полезет. Бросил родину, и касту, и общество для меня и поклялся торжественно перед всей любящей меня Индией не покидать меня до смерти. Но он невинный индус, не разговаривавший до меня ни с одною женщиною кроме своей матери во время младенчества, аскет и аза в глаза не знает ни Европы, ни её обычаев, ни даже того, что мне требуется. А Мэри золотое сердце, да дура набитая, избалованная дома, не умеющая даже кофе сварить на конфорке; с нею даже и говорить нельзя ни о чем, как о нарядах, а только можно любить ее за её преданность. Вот мое положение.

Если это к Hartmann"у не лежит ваше сердце, то в этом вы правы. Этот ужасный человек сделал мне больше зла своим заступничеством и часто фальшью нежели Куломбы своей открытой ложью. Он то защищал меня в газетах, то писал такие "экивоки", что даже враждебные мне газеты только рты отворяли, замечая: "вот так друг!" Он один день защищал меня в письмах к Юму и другим теософам, то намекал на такие гадости, что его корреспонденты все пошли против меня. Это он сделал Ходжсона посланного Психическим Лондонским обществом делать в Индии следствие о феноменах - врага вместо друга чем он прежде был. Он циник, лгун, хитер и мстителен и его ревность к "хозяину" и зависть ко всякому, на кого хозяин обращает малейшее внимание просто отвратительны! Из преданного нам Judjéа, посланного Олкоттом из Парижа в Адьяр, он сделал нам врага. Он возстановил против меня одно время всех Европейцев в Адьяре, Лэн Фокса, мистера и мистрисс Оклэй, Брауна, не мог только возстановить одних индусов, которые его ненавидят и давно поняли. Теперь, мне же пришлось спасать "Общество" от него, согласясь под предлогом, что он доктор, взять его с собою. Общество и первый, Олкотт, так его боялись что не смели даже выгнать. И все это он делал чтоб завладеть одному мною, высосать из меня, пока я еще жива все что я знаю - недопускать Субба-Рао писать со мною "La doctrine secrète", а самому ее писать под моим руководством. Но он очень ошибся. Я его привезла сюда и объявила, что писать теперь The secret doctrine совсем не буду, а буду писать для русских журналов, я отказалась сказать ему хоть одно слово об оккультизме. Видя что я поклялась молчать и учить его не буду, он уехал наконец. Должно быть станет теперь врать на меня Германскому Обществу. Да мне теперь все равно. Пусть врет. Это он подговорил Баваджи заплатить за три месяца вперед, зная, что у меня денег нет и я поневоле останусь здесь. [64]

Но я пишу Каткову и потребую свои кровные деньги за "Загадочные Племена" и тогда уеду в Висбаден, Мариненбаден или какой нибудь другой Баден которые мне очень нужны; а затем поселюсь в Мюнхене или около Вены мне все равно где, лишь бы найти теплую комнату, да быть поближе к России, к X. так чтобы умирая, видеть ее возле меня. Посоветуйте, что делать!

Из двух ваших писем я получила одно простое да другое заказное сегодня только и спешу отвечать. Тут даже и почта с ума сошла. Приносят мне однажды, на днях, письмо страховое: росписалась и уже собиралась распечатать, как вдруг вижу - не ко мне, а какому-то Благовещенскому в Нагасаки в Японии а совсем не в Неаполь!! и кажется с деньгами еще, а почтальон ушел; три дня затем я отдала его назад в Неаполе на почте самому директору который страшно смутился. Хорошо бы напечатать это в России. А ваше письмо может пошло в Японию...

Вечная вам любовь и дружба верной вам до гроба

Е. Блаватской.

Хочу философский журнал издавать где нибудь здесь. Только не успею. Конец мой близок, дорогой мой друг. Отвечайте скорей!"

Из этого письма, при сопоставлении его с "торжествующим", Адиарским, первым из Torre del Greco и французским к m-me де-Морсье, несмотря на все "увлечения" Елены Петровны, - достаточно ясно обрисовывалось её действительное жалкое положение. Она, очевидно, потерпела полное поражение "там", и даже чудодейственное спасение её от смерти махатмами не произвело должного впечатления. Она бежала в Европу (ибо инициатива, по её характеру и привычкам, могла принадлежат только ей, а уже никак не Олкотту и не какому-то "совету общества"), совсем больная, с непригодными для нея людьми - и теперь лежит в самой плохой обстановке, без помощи, без денег и забытая всеми. Поэтому-то она так жадно за меня хватается и так боится, как бы и я от нея не отшатнулся. ехать к ней я, к сожалению, решительно не мог и утешал себя мыслью, что теперь вопрос только в двух-трех месяцах, что все равно, где бы то ни было, а я ее увижу и, наконец, узнаю все, обстоятельно и верно.

Через несколько дней, в самую критическую для себя минуту, Елена Петровна получила "от неизвестного друга" некоторую сумму денег и, конечно, пожелала узнать - кто это пришел ей на помощь. Она писала m-me де-Морсье:

"...Ah, ma pauvre amie! Les temps sont bien changés et la pauvre société de Madras étant sans le sou-je le suis aussi; de manière que cet argent est arrivé bien à propos, je vous assure. Si je pouvais écrire mes articles russes-j'en ferai bien vite; mais le malheur est que j'ai a rester alitée les trois quarts de temps. Je ne durerai pas longtemps-allez! J'accepte cet argent de l'ami inconnu sans fausse honte, mais je tiens a savoir son nom. Le maître a refusé de me le dire, en disant simplement que c"était d'un vrai ami et que je pouvais accepter. Mais vous, ne me le direz vous pas? Est-ce la Duchesse? Mais non-car pourquoi s'en cacherait-elle, et puis c'est un ami et non une amie. Dans tout cas le Maître le connait c'est sûr, car il a ajouté que son intuition pour les vérités occultes était grande et qúil y avait de l"étoffe en lui, quoique... mais je ne dois pas le dire, à ce qúil parait. Ah que je m'ennuie donc ièi, bon Dieu! et que je voudrais m'en aller-si le maître le permettait... Que fait donc Solovioff? Est-il malade toujours! je l'aime bien, mon ami Solovioff, mais il dit des bêtises de nos Mahatmas, ce pauvre Thomas l'incredule.

A vous de coeur H.P. Blavatsky" [65].

Хоть и несчастная, почитавшая себя навеки побежденной и опозоренной, доходившая, очевидно, временами до отчаяния, больная и покинутая - Елена Петровна все же оставалась верной себе. Она продолжала морочить добрых людей своим "хозяином", ничуть не смущаясь наивностью и первобытностью этих "астральных" визитов таинственного махатмы, во время которых он делает ей сообщения, ровно ничего не сообщающия, и "спасает" ее, ровно ни от чего не спасая. К чему же ей придумывать что-нибудь более тонкое и остроумное, когда эта простая "игра" удовлетворяет не только ученых дам, но даже и ученых кавалеров, лишь бы они были "ея, Елены Петровны, друзьями". Вместе с этим, нуждаясь во мне и отдавая мне свою "любовь, дружбу и верность до гроба", она однако очень тревожится, как бы я чего не "испортил", - уже очень непочтительно отзываюсь я в письмах к ней о её "хозяине" и вообще о всей её "махатмовщине", - и спешит предостеречь m-me де-Морсье от меня, как от Ѳомы неверного.

M-me де-Морсье ничего не могла сообщить ей относительно "неизвестного друга", а я послал ей, по поводу её "предостережений", шутливое письмо, где говорил, что её "теософическое общество" мне окончательно надоело, что я не верю никаким её феноменам и махатмам; но ее, милейшую Елену Петровну, люблю не меньше, чем она меня любит, и намереваюсь уничтожить её злого врага - г-жу Куломб. Я прибавлял, что скоро уезжаю в Швейцарию и надеюсь, что мы свидимся, что она завернет ко мне по пути в Германию.

На это был ответ:

"Дорогой В. С. - Пишите где поселитесь. Я решила ехать в Германию на зиму; покрайней мере коли холодно то комнаты теплые - а здесь я постоянно простужаюсь - и проездом могу остановиться там, где вы будете. Со мною Кришна Суами [66], а он милый. Что это вы нападаете и в письмах к *** (г-же У.) на Общество? Ради Бога хоть ради личной дружбы не покидайте его; бедный Олкотт делает то, что ему велит совесть и он и собою рад сейчас же пожертвовать ради блага Общества. Увидимся разскажу все. Но что это вы пишете так неясно? что вы решили сделать с подлой Кулонбшей? Она вот, как я уехала, подбила миссионеров - сделать в её пользу подписку за "услуги, оказанные человечеству и обществу вообще, разоблачив Мад. Блаватскую". Первый подписался эпископ Мадраский и ей собрали миссионеры 5,000 рупий, т. е. 10,000 франков! Она едет в Европу "за m-me Блаватской вслед" - пишет миссионер Паттерсон, редактор обличающего меня журнала. Милости просим. Но не правда ли, comme l'innocence triomphe et le vice est puni? Чудо, что за милый свет - душка! Цо то бендзе! - в будущем то. Что такое наделал Синнетт - **(г-жа X.) пишет - в Париже? Я ничего не понимаю! и почему вы не напишете мне обстоятельно? Эх, какой вы! Ея брошюра? - хороша и так правдива. Я ей должна до сих пор деньги? А у меня её письмо из Цейлона 8 лет спустя, как я была в Египте, в котором она умоляет меня дать ей взаймы денег под вексель. Я фокусничала в Каиро? а весь город знает и помнит что меня и в городе не было, когда нанятые нами медиумы, её же приятельницы, были пойманы с этими фокусами и я их тотчас же прогнала и сама же потеряла 600 франков. Ах она подлая женщина! Да пусть кто хочет спросить в Каире - там ее все знают и нет ей другой клички как la sorcière et la voleuse. И миссионеры ее протежируют теперь! Господи что за гадость и что за конспирация. Довольно об этой мерзости.

Пишу II часть "Дебрей" [67]. Вы мне не отвечали на мой вопрос о Каткове. Простудилась - и всю ночь била лихорадка. До свиданья, дорогой В. С.

Вам на веки преданная Е. Блаватская."

Прочтя это письмо, я мог только развести руками. Я не имел понятия о брошюре "Куломбши"; но теперь предо мною, очевидно, было побоище каких-то двух грандиозных "пуассардок". Только за этим побоищем были не лоханки с рыбой, а "всемирное братство", "тайны человеческого духа и природы" с девизом: "нет религии выше истины"!..

Я уехал в Женеву, а оттуда в горы и скоро очутился очень высоко, в маленьком местечке, Сен-Серг (St. -Cergues), где и встретился с m-me де Морсье и её семьею.

XVII.

Хорошо было в скромном, но совершенно приличном "pension Delaigue", помещавшемся среди сада, наполненного цветами. За шесть франков в сутки давали чистую комнату с мягкой постелью, завтрак, обед и ужин - обильные, приготовленные умелым парижским поваром. Женевское озеро представлялось с высоты голубою лужицей, а Монблан глядел прямо в глаза во всем своем серебряном величии. А все же я послал Блаватской свой адрес. В конце июля от нея письмо:

"Дорогой В. С. - Простите, не могла писать - правая рука так распухла, что и пальцы окоченели. Плохо мне. еду завтра поселяться на зиму в Вюрцбург несколько часов от Мюнхена, значит в Баварии. Там прозимую, а пока посмотрю, не помогут ли воды Нандур в Киссингене от подагры. еду я туда с Баваджи и miss Flynn, другом моим, но большой дурой.

Господи как надоела жизнь!.. Хоть пишите коли не не можете приехать сами. Кажется от Мюнхена до вашего места недалеко; а Вюрцбург всего несколько часов от Баварской столицы. Обещает ** (г-жа X.) приехать. Не знаю так ли оно будет. А все же ближе от О. Мюнхен, чем Неаполь. Здесь от холода, стужи и дождей мы перешли на жару почище еще Индийской. Душевный вам поклон и вечную, непроходящую любовь и дружбу. Я еду через Рим и Верону. Прощайте, или до свиданья - как судьба повелит. До гроба Е. Блаватская."

Через пять дней - телеграмма из Рима: "En route pour Wurzburg près Munich pour hiver. Blavatsky" [68]. В тот же день, через три часа после первой, - вторая телеграмма: "Restons Hôtel Anglo-Américain Rome huit jours écrivez ièi. Blavatsky" [69]. Телеграфирую: "приезжайте сюда" - и даю объяснение, каким путем ехать. Ответ на третий день: "Va banque! partons demain Genève, télégraphiez ou la rencontre. Blavatsky" [70]. Телеграфирую: "A St. -Cergues" - и жду, сговорившись с m-me де-Морсье, что если "madame" не приедет, то мы съездим к ней в Женеву.

Но она приехала. Боже мой, что это было за явление - я думаю обитатели Сен-Серга до сих пор говорят о нем, как о чем-то баснословном!

В обычное время, после обеда, часов около трех, к "pension Delaigue" подъехал женевский дилижанс. Вокруг него, как и всегда, собралась толпа для того, чтоб получить газеты, письма и посмотреть на приезжих, если таковые окажутся.

Вдруг из дилижанса выскочило какое-то странное существо - нечто среднее между большой обезьяной и вертлявым чертенком. Худоба поразительная. Жалкая, какая-то полуевропейская одеженка болтается, будто под нею, кроме костей, ничего нет; лицо с кулачек темно-темно коричневого цвета и без признаков растительности; на голове густая шапка длинных, черных, вьющихся волос; огромные, конечно, тоже совсем черные глаза, с испуганным и подозрительным выражением. Чертенок что-то говорил по английски пискливым и в то же время хриплым голосом.

За ним вылезала толстая, крупная, неуклюжая молодая особа с некрасивым лицом, красным, растерянным и положительно глупым.

Публика, разинув рты, смотрела на чертенка. Но самое интересное было еще впереди. Чертенок и неуклюжая молодая особа, а затем я и m-me де-Морсье, принялись, с великим трудом, высаживать из дилижанса нечто, в нем заключавшееся. Это нечто - была сама "madame", вся распухшая, измученная путешествием, ворчавшая, с темно-серым громадным лицом и вытаращенными, как две круглые выцветшия бирюзы, глазами. На голове у нея помещалась высочайшая фётровая серая пожарная каска с вентиляторами и вуалью. Шарообразная её фигура казалась еще шарообразнее от невероятного какого-то балахона, в который она была облечена.

Облобызавшись с нами и объявив нам, что Баваджи ровно ничего не понимает, а "эта идиотка" так глупа, что подобной дуры никогда еще и не бывало на свете, - "madame" принялас их ругать самыми отборными словами и тормошить без всякого милосердия. Наконец они оба совсем перестали понимать что-либо, лица их изображали страдание, а на глазах стояли слезы.

К довершению беды в нашем "pension" не оказалось свободного помещения, т. е. трех смежных комнат.

Кое-как наконец все уладилось, и через час Елена Петровна была помещена в соседнем доме, с плохим аппетитом обедала, бранилась, чертенок и молодая особа метались из угла в угол, ничем не умея угодить ей, а мы с m-me де-Морсье сидели и глядели на все это.

- Вот, теперь сами видите, друзья мои;- обратилась она наконец к нам, - каково мое положение! Иной день не могу двинуть ни руками, ни ногами, лежу, как колода - и некому мне ни в чем помочь - Баваджи только вертится волчком и ни с места, а эта Машка Флин (иначе как Машкой она ее не называла) естественная дура, и я проклинаю тот день, когда согласилась взять ее с собою. Ей, видите ли, было очень скучно там, дома; она вообразила, что в путешествии у нея найдутся приятные развлечения и - представьте! как только появляется мужчина - она сейчас: бантики, вертит глазами и вообще ведет себя крайне неприлично, хоть и буддистка... Зачем она в буддизм перешла - не понимаю...

- А вот, хоть и дура, - спохватилась "madame", - а спросите ее: ведь она почти что каждый день видит "хозяина", когда он ко мне является! Mary, пойдите сюда!

Машка Флин, запыхавшись и с испуганным выражением на красном лице, прибежала.

- Скажите правду, видаете вы master"а?

- О, да, да, видаю.

- Ну вот видите! зачем же ей врать, да она так глупа, что и соврать-то бы не съумела, видает вот - и все тут. Пойдите, разубедите ее или докажите, что у нея каждый день галлюцинации!.. А вот господа психисты - вишь я сама махатм выдумала!..

Она решительно не могла сообразить, что её способ доказательств с помощью свидетельств Машек Флин и Баваджи, на европейской территории весьма неудачен. Когда же она дошла до Куломбов, Годжсона и протестантских миссионеров - из её уст посыпались такие противуречивые показания и такая отборная брань, что мы с m-me де-Морсье пришли в полное уныние и почти силою остановили ее и успокоили.

И вдруг она затихла, преобразилась, отошла от своей злобы дня, очутилась в иных сферах. И из этих иных сфер слышался её вдохновенный голос:

"...Махатмы говорят, что так же невозможно открыть новую истину, как и создать атом материи или силы. Истина] есть то, что существует извека - все, что не вечно, то ложно. Истинное необходимо существует всегда; но оно не одинаково познается каждым и каждый обладает только частью истины. За пределами же той части истины, которою владеет известный человек - истинное и ложное для него смешиваются. Впрочем ложное не имеет никакой реальности, никакого действительного существования; оно - отрицание истинного. Ложно понятая истина - равняется лжи. Невозможно кого-либо обучить истине, передать ему ее. Каждый должен сам найти истину. Все, что можно сделать для тех, кто не знает истинного, это - направить их на настоящую дорогу. Так и поступают махатмы...

...Для того, чтобы достигнуть познавания тайных сил природы и скрытых истин, между прочим и прежде всего необходимо обсуждать все свои действия, поступать по разсуждению и не допускать себя плыть по течению случайностей и обстоятельств. В большинстве случаев люди поступают дурно сами не зная зачем. Стоит вглядеться в свою прошлую жизнь - и увидишь, сколько было в ней ошибок, казавшихся естественными поступками...

Суеверия существуют точно так же и в нравственности, как и в религии; много людей, погрязших в предрассудках, считают себя правыми и судят о действиях других со своей ограниченной и узкой точки зрения. Сколько, например, людей не имеют иного критерия для суждения об отношениях между мужчиной и женщиной кроме предрассудков! Такие люди судят очень неправильно за неимением истинного критерия.

Важно, следовательно, иметь определенное и истинное понятие о добре и зле, о хорошем и дурном; затем следует руководствоваться исключительно своей совестью. Но так как невозможно знать, что происходит в совести другого, то следует воздерживаться от суждения о поступках, все побудительные причины которых неизвестны.

Первое правило нравственности заключается в искренности, т. е. надо жить и действовать согласно с открыто исповедуемыми каждым принципами.

Критерий наших поступков должен заключаться в понимании - поступаем ли мы для себя, с эгоистичной целью, или для других. Все, что приводит нас к эгоизму, к исключительному поклонению самому себе, - дурно; все, что нас приобщает к человечеству, все, что нас может цельнее поглотить в великом целом, - хорошо.

Существует опасное проявление эгоизма, от которого надо очень беречься, - это своего рода гордость, заставляющая нас приносить себя в жертву за ничто, даром.

"Принесение себя в жертву вне долга - есть самоубийство" - говорят махатмы. Следовательно, надо исполнять долг, чего бы это ни стоило; но не хорошо желать покинуть свою сферу без особой нужды и отдавать свою жизнь, когда долг того не требует. Истина - всегда истина, хотя бы исходила от безумца. Лорд Байрон мог быть очень безнравственным человеком, но тем не менее он возвестил великие истины.

Всякий, кто объявляет себя неспособным содействовать великому, все развивающему делу природы, и безполезным в мире - богохульствует. Он лжет уже даже потому, что существует, потому что он есть следствие бывших причин и причина будущих неисчислимых последствий. Каждому мыслителю тяжело думать о том, как мало пользы приносит его существование.

Ужасно понимать добро, истину, красоту, необходимость многих существенных реформ в строе человеческого общества - и чувствовать себя безсильным провести свои мысли и осуществить свое желание.

Но все же необходимо успокоиться на том, что так как ничто не пропадает и не исчезает в природе, как в сфере физической, так и в сфере интеллектуальной, - то уже один факт познания добра и любви к нему должен производить благия последствия, хоть мы и не можем дать себе отчета, каким способом это происходит, посредством каких комбинаций природа творит это.

Никто, однако, не может сотворить полное блого, достаточно совершить и лучшее.

"Жизнь - долгая агония" - но если смотреть на вещи философски (а смотреть так именно и необходимо), надо признаться, что в оккультизме (occulte-тайный, потаенный) можно найти большия утешения.

В силу закона причинности, составляющего основу этого учения, известно, что наши земные страдания - нечто иное, как следствие прежних причин, действие которых, таким образом, может быть ослаблено, смягчено, изменено приложением противуположных причин, т. е. поступками, действиями, согласными с природными законами.

Далее, по тому же закону причинности, всякая причина производит какое-нибудь следствие, как бы она ни была незначительна. Таким образом, добрая мысль, благородное намерение вовсе не так безсильны, как это может сразу показаться, и необходимо производят свое последствие, хотя и такое, которое мы не можем еще анализировать, а разве только признавать.

В действительности мысль творит. Эдгар По, в своем могучем прозрении, отгадал много оккультных истин и принципов и, между прочим, развил это положение в своей фантазии: "Могущество слова".

Сколько раз люди, не имея возможности вылечить безнадежно страждущего, утишали его страдания одной своей к нему симпатией. Одно уже сочувствие необходимо производит добро; мысль деятельна и творит: добрая - добро, дурная - зло.

Надо бежать за истиной всюду, где только можно найти ее. Когда отдаешься добру, то всегда приходится начинать со страданий; это происходит от кажущегося безсилия помочь торжеству истины. Но посредством постепенного самоотрешения, убиения в себе всякого эгоистического чувства, мало-помалу достигается счастье. Позднее, когда мы дойдем до познания истины, то убедимся, что наши добрые усилия были гораздо успешнее, чем теперь нам кажется. В этом убеждении будет достаточная награда доброй и мужественно пройденной жизни.

Очень часто люди, доходящие до отчаяния вследствие такой кажущейся им неспособности защищать правду и вечно создающие себе неразрешимые задачи, - сходят с ума. Так как подобные люди нередко бывали увлекаемы оккультизмом, то и составилось ложное мнение, что эта доктрина помрачает рассудок. Но никогда еще оккультизм не свел с ума человека, пользовавшегося до того здравым рассудком, наоборот, не раз люди, уже бывшие на пути к безумию, вследствие злоупотреблений метафизикой, были излечены и наведены на истинный путь изучением оккультных наук.

Следовательно, нечего взводить на оккультизм обвинения в помрачении и гибели людей, обращающихся к нему среди своего безумия. Но ничто в свете, даже изучение великих истин, не может спасти тех, кто не сообразуется с законами природы"...

Подобные мысли, во всяком случае интересные, а иной раз и весьма глубокие, - всегда высказывались Еленой Петровной с необыкновенной простотой и ясностью, составляющими несомненный признак истинной талантливости, и, конечно, были главнейшим магнитом, меня к ней притягивавшим. Иной раз, и притом совсем неожиданно, она превращалась в настоящую вдохновенную проповедницу, вся преображалась и заставляла забывать, что ведь однако она не иное что, как самая беззастенчивая обманщица, которую надо только окончательно, осязательно для всех, разоблачить и постараться заставить навсегда прекратить её пагубные, возмутительные обманы.

Ежечасно меняясь и выказывая поочередно все свои качества и недостатки, сама постоянно горя и кипя, она образовывала вокруг себя какой-то вихрь, в который, хоть временно, попадал всякий, пришедший с нею в непосредственное соприкосновение. Сразу невозможно было очнуться - голова кружилась. Но она, несмотря на все свои физические страдания, порывы отчаянья, бешенства, безнадежности - все же шла к своей цели. Теперь ей, прежде всего, необходимо было забрать в руки меня и m-me де-Морсье. Ея друг и помощник, Синнетт, уже сообщил ей из Лондона подробное содержание приготавливавшегося к печатанию отчета Годжсона, и она сразу получила прямо в сердце такую обиду: ее объявляют обманщицей, а Олкотта невинным глупцом!

- Да напишите же вы, ради всего святого, Майерсу, - упрашивала она меня, - что ведь это с их стороны идиотство! уже если я мошенница, так и Олкотт мошенник! ну, глуп он, ну доверчив, да ведь не до такой же степени. Ведь это было бы совсем неестественно! И зачем это им надо его выгораживать?

Эта "несправедливость" возмущала и бесила ее до последней степени.

Но она забыла и об Олкотте, когда я, в разговоре заметил, что скоро мы с нею должны разъехаться в разные стороны.

- Куда ж это вы?

- Хочу провести начало осени в Люцерне, а к первому октября должен быть в Петербурге.

Она стала буквально умолять меня ехать с нею в Вюрцбург и, хорошо понимая, что август и сентябрь в душном немецком городе не особенно для меня привлекательны, обратилась к соблазну.

- Поживите в Вюрцбурге два месяца, клянусь вам - не раскаетесь. То, чего напрасно добивался Гартман, - получите вы. Я ежедневно буду давать вам уроки оккультизма - "хозяин" разрешил мне. Я ничего от вас не скрою. И феноменов будет сколько угодно.

- Елена Петровна, не шутите, ведь вы знаете мое теперешнее отношение и к "хозяину", и к феноменам.

- Я знаю, что вы "Ѳома неверный": но доведу вас до того, что вы поневоле должны будете поверить. Даю вам честное слово, что открою вам все, все, что только возможно!

Но я уже и без этого "честного слова" знал, что мне предстоит дышать пылью Вюрцбурга. Никаких "уроков оккультизма" она, конечно, давать мне не будет, ибо таких "уроков" и давать нельзя; но пока я ей нужен, пока она одинока и покинута самыми даже преданными ей друзьями, - она изо всех сил станет морочить меня "феноменами" - и вот тут-то я и узнаю все, что мне надо. Я разгляжу со всех сторон это феноменальнейшее существо, подобного которому, разумеется, никогда уже не придется встретить.

Я написал Майерсу, что, не зная Годжсона и его разследования, а также и того, насколько точно и безпристрастно это разследование, я предпринимаю мое собственное, проживу более или менее долгое время в Вюрцбурге, куда переселяется Блаватская - и узнаю все. О результатах моего разследования извещу своевременно.

Письмо это я, при m-me де-Морсье, показал Блаватской, и она не только не смутилась, но крайне обрадовалась. Она очевидно разсчитывала или на свою ловкость, или на мою "дружбу". А дружба, на её жаргоне, была синонимом укрывательства.

Успокоясь на мой счет и отложив "уроки оккультизма" до Вюрцбурга, она принялась за m-me де-Морсье. В деле "теософического общества" был некий довольно щекотливый вопрос. По учению как древних, так и новейших "магистов" - великая Изида снимает свой покров лишь перед девственно чистым существом, незнакомым со страстями и похотями человеческими. Чтобы стать истинным адептом, узнать высшия тайны природы и получить способность управлять природными силами (проще - производить разные феномены), необходимо всю жизнь, с колыбели и до могилы, оставаться строгим аскетом.

"Поэтому, вот, и Могини может со временем стать таким же великим адептом, как Мориа или Кут-Хуми, - поясняла Блаватская, - он девственник и никогда не глядит на женщин, он аскет".

Вместе с этим парижские теософы "знали", между прочим и со слов Олкотта и того же Могини, что "madame" прошла уже весьма высокие "посвящения", что она находится на одной из высших ступеней таинственной лестницы, что она без церемонии разоблачает Изиду и производит удивительные феномены. Аскет Могини, по её знаку, подползает к ней, как пресмыкающееся, и целует край её одежды.

Каким же образом все это согласовалось с тем, также несомненным фактом, что "m-me" - madame, а не "mademoiselle", что она - "veuve Blavatsky"?

Вопрос назрел, с ним уже не раз "подъезжали" к "madame" и, особенно в такое опасное время, на него надо было решительно ответить. M-me де-Морсье, это золотое горячее сердце, этот пламенный оратор, эта страстная защитница женских прав и женской чести - оказывалась, конечно, самым лучшим и чистым листом бумаги для начертания такого ответа. Но раньше надо было сделать "пробу пера", посмотреть - красиво ли выходит - и Елена Петровна устремила на меня свой "загадочный" взгляд.

С искусством, которому могла бы позавидовать Сарра Бернар, она поведала мне тайну своей жизни. Все против нея; но ведь дело не в том, чем "слыть", а в том, чем "быть". До сих пор ходят самые удивительные раcсказы о романических приключениях её молодости, и она только удивляется, как это я не слыхал о ней ничего подобного в России. А между тем вот истина: она никогда неспособна была любить страстно, мужчины, как таковые, для нея не существовали - "такая уже, видно, рыбья натура". У нея с детства была одна только страсть - оккультизм. Она вышла замуж за Блаватского только для того, чтобы освободиться от опеки родных; но он никогда не был её мужем, и скоро она от него убежала. Она всю жизнь странствовала из страны в страну и жадно предавалась изучению оккультизма, искала, "стучала", пока не нашла, пока не "отверзлось". И вот теперь она старуха, veuve Blavatsky, - и, несмотря на это, она осталась девой, непорочной девой...

А между тем нет дыму без огня; откуда же явилась у ней репутация скорее жрицы Венеры, чем жрицы Изиды? А вот откуда: она захотела спасти честь одной своей приятельницы и признала своим ребенка этой приятельницы. Она не разставалась с ним, сама его воспитывала, называла своим сыном перед всеми. Потом он умер...

Не могу сказать, что я ей поверил; но игра её была до того хороша, что я все же не стал бы тогда ручаться в полной лживости этого раcсказа: я ничего еще не знал о ней, у меня не было никакого свидетельства против клятвенных показаний её исповеди. Во всяком случае она очевидно осталась довольна сама собою и, в первом tête-à-tête с m-me де-Морсье, посвятила и ее в эту тайну.

Я не присутствовал при этой беседе, но видел результат ея: m-me де-Морсье была совсем растрогана, поверила безусловно всему и, со слезами на глазах, целовала руку Елены Петровны.

- Ah, quel acte d'héroïsme féminin! - повторяла она.

XVIII.

Восемь дней провела Блаватская, в Сен-Серге. Погода испортилась, ревматизмы "madame" разгулялись, Машка Флин доводила ее до изступления. Действительно, эта молодая особа вела себя довольно странно. Она стала выдумывать себе какие-то удивительные прически и головные уборы и, хоть почти ни слова не умела сказать по-французски, но все же отправилась на деревенский праздник и пела там и плясала с большим воодушевлением. Кончила она тем, что стала проповедовать буддизм каким-то невинным швейцарцам. Эта проповедь] ограничивалась, главным образом, странными жестами, да показыванием известного амулета, который Машка Флин носила на груди вместо креста. Непонятные жесты и довольно понятный амулет произвели, конечно, сенсацию.

Елена Петровна решила, что Машка только бесит ее и компрометтирует, а потому ее следует немедля "сплавить" в Англию, где у нея есть дядя. Этому решению много способствовало то обстоятельство, что тут же, в pension, нашлась горничная, говорившая по-французски и по-немецки и согласившаяся ехать в Вюрцбург с тем, чтобы принять на себя все многосторонния обязанности бедной Машки.

Как ни горька была при "madame" жизнь этой обиженной природой англо-индийской Машки, она все же оказалась по-собачьему привязанной к своей мучительнице, и неожиданный остракизм сильно огорчил ее и обидел. Начались слезы и рыдания. Но у "madame" был приготовлен, в виде сладкого успокоительного, хорошенький "феномен". Еще в Torre del Greco Машка потеряла драгоценный, красивый перстень. Она очень горевала по случаю этой потери. И вот, перед самым отъездом, к "madame" явился "хозяин" и оставил у нея "точь в точь такой же" перстень, который и был торжественно вручен Машке от его имени. Это много ее успокоило, и она уехала, не сделав никакой раздирательной сцены.

Наконец, погода изменилась к лучшему. Стало тепло и ясно.

Мы двинулись из Сен-Серга, покидая m-me де-Морсье, которая должна была еще некоторое время здесь остаться. Разставанье двух дам было трогательно. Не думали оне и не гадали, что в самом непродолжительном времени отношения их друг к другу совершенно изменятся, и что им уже не суждено больше встретиться в этой жизни.

Я доехал с Блаватской до Люцерна и решил, что дальше с ней вместе не поеду: она и Баваджи обращали на себя всеобщее внимание, были центром черезчур веселых взглядов "публики". Я объявил, что пробуду несколько дней в Люцерне, затем съезжу в Гейдельберг и уже оттуда приеду в Вюрцбург. Елена Петровна не стала спорить, так как получила известие, что в Вюрцбурге ее ждут приехавшие туда для свидания с нею друзья, шведский профессор Берген с женою, которые и помогут ей там устроиться.

Действительно, я застал ее в Вюрцбурге уже совсем в ином положении и настроении. Она была окружена "рабами". Для нея устроивалась, на лучшей улице города, Людвигштрассе, очень удобная и просторная квартира, несравненно лучше и уютнее парижской. Г. Берген, человек средних лет, с румяным и благодушным лицом, подобострастно глядел ей в глаза и благоговейно внимал её речам, а жена его, сухенькая и довольно безсловесная шведка, с видимым наслаждением исполняла всякую черную работу, была у "madame" на побегушках и время от времени чмокала ее то в плечико, то в ручку. Надо сказать, что эту самую даму я видел в Париже у m-me де-Морсье, и она держала себя со всеми сдержанно и не без важности. Про нее мне раcсказывали, что она принадлежит к какому-то старому и богатому шведскому роду, что она сделала mésalliance, выйдя замуж за Бергена, и принесла ему очень большое приданое.

Однако и эта самоотверженная дама не могла долго выдержать роли bonne à tout faire, она устроила всю хозяйственную обстановку Елены Петровны, сделала все нужные для нея закупки и, когда из Сен-Серга приехала нанятая там горничная, она сняла свой передник, отмыла себе руки, в последний раз чмокнула "madame" в плечико и в ручку, пролила слезы разлуки и исчезла из Вюрцбурга вместе с мужем.

Теперь настало для меня время серьезно приступить к моему разследованию. Я поселился в гостиннице Рюгмера, недалеко от Людвигштрассе; здесь меня кормили весьма своеобразными немецкими завтраками и обедами, а все свободное от сна, еды и прогулок по городу время я проводил у Блаватской. Только что уехали Бергены - она опять совсем разболелась, и вот - прибежавший ко мне и весь дрожавший от ужаса Баваджи объявил своим пискливым и хриплым голосом, что "madame" очень плохо, что доктор, известный специалист по внутренним болезням, совсем встревожен.

Я поспешил, вместе с Баваджи, на Людвигштрассе и в гостиной застал доктора. На мой вопрос о больной он сказал мне:

- Я не видал ничего подобного в течение всей моей многолетней практики. У нея несколько смертельных болезней, - всякий человек от каждой из них давно бы умер. Но это какая-то феноменальная натура, и если она жива до сих пор, то, как знать, может быть проживет и еще.

- Но в настоящую-то минуту нет опасности для жизни?

- Опасность для жизни продолжается уже несколько лет; но вот она жива! удивительное, удивительное явление!

Он имел вид глубоко заинтересованного человека.

Елену Петровну я застал опять всю распухшую, почти без движения. Но прошел день - и она стала сползать с кровати к письменному столу и писала иной раз по целым часам, скрежеща зубами от боли. Она говорила мне, что работает целую ночь; но этого я, конечно, не мог проверить. Как бы то ни было, из-под её пера выливались страницы и листы с удивительною быстротою.

Теософические наши уроки оккультизма не представляли для меня особого интереса - она не то что не хотела, а просто не могла сказать мне что-либо новое. В состояние пророческого экстаза она не приходила, и я уносил нетронутой мою записную книгу, в которую намеревался записывать её интересные мысли, афоризмы и сентенции. Я ждал обещанных "феноменов", и это ее видимо мучило. Она стала приставать ко мне, чтобы я печатно заявил о факте явления мне "хозяина" в Эльберфельде и подтвердил этим действительность существования махатм.

На это я отвечал ей, что, при всем моем желании сделать ей угодное, никак не могу исполнить её просьбы, ибо более, чем когда-либо, убежден в том, что никакой "хозяин" мне не являлся, а был у меня только яркий сон, вызванный с одной стороны нервной усталостью, а с другой тем, что она заставила меня почти целый вечер глядеть на ослепительно освещенный портрет.

Это доводило ее до отчаяния. Я уже дня два чувствовал, глядя на нее, что вот-вот произойдет какой-нибудь феномен. Так и случилось.

Прихожу утром. За громадным письменным столом сидит Елена Петровна в своем кресле, необыкновенном по размерам и присланном ей в подарок Гебгардом из Эльберфельда. У противоположного конца стола стоит крохотный Баваджи с растерянным взглядом потускневших глаз. На меня он решительно не в состоянии взглянуть - и это, конечно, от меня не ускользает. Перед Баваджи на столе разбросано несколько листов чистой бумаги. Этого прежде никогда не бывало - и я становлюсь внимательнее. У Баваджи в руке большой толстый карандаш. Я начинаю кое-что соображать.

- Ну, посмотрите на этого несчастного! - сразу обращается ко мне Елена Петровна, - ведь на нем лица нет... Он доводит меня до последнего! Воображает, что здесь, в Европе, можно вести такой же режим, как в Индии. Он там кроме молока и меду ничего не ел - и тут то-же делает. Я говорю, что если он так будет продолжать, то умрет, а он и слушать не хочет. И то уже сегодня ночью был припадок...

Затем она от Баваджи перешла к Лондонскому Психическому Обществу и снова стала убеждать меня относительно "хозяина". Баваджи стоял, как истукан - в нашем разговоре он не мог принимать участия, потому что не знал ни одного слова по-русски.

- Однако такая недоверчивость к свидетельству даже своих глаз, такое упорное неверие, какое у вас, - просто непростительно. Это, наконец, грешно! - воскликнула Елена Петровна.

Я в это время ходил по комнате и не спускал глаз с Баваджи. Я видел, что он, как-то подергиваясь всем телом, таращит глаза, а рука его, вооруженная большим карандашом, тщательно выводит на листе бумаги какие-то буквы.

- Посмотрите... что такое с ним делается! - крикнула Блаватская.

- Ничего особенного, - ответил я, - он пишет по-русски!

Я видел, как все лицо её побагровело. Она закопошилась в кресле с очевидным желанием подняться и взять у него бумагу. Но она, распухшая, с почти недвигавшимися ногами, не могла скоро этого сделать. Я подбежал, схватил лист и увидел красиво нарисованную русскую фразу.

Баваджи должен был написать на неизвестном ему русском языке: "Блаженны верующие, как сказал Великий Адепт". Он хорошо выучил свой урок, он запомнил правильно форму всех букв, но... пропустил две в слове "верующие", пропустил е и ю.

- Блаженны врущие! - громко прочел я, не удерживаясь от разобравшего меня хохота. - Лучше этого быть ничего не может! О, Баваджи! надо было лучше подготовиться к экзамену!

Крохотный индус закрыл лицо руками, бросился из комнаты, и я разслышал вдали его истерические рыдания.

Блаватская сидела с искаженным лицом.

- Так вы думаете, что это я подучила его? - наконец крикнула она, - вы считаете меня способной на такую вопиющую глупость!.. Это над ним, бедным, "скорлупы" спиритические забавляются... а мне вот такая неприятность!.. Бог мой, так неужели бы я, если б захотела обмануть вас, не могла придумать чего-нибудь поумнее! ведь это уже черезчур глупо!..

***

Показание m-me де-Морсье.

Lorsque Bavadjée passa à Paris au mois de Septembre il me dit ceci à peu près: "A vous on peut tout dire, je puis bien vous raconter que m-me Blavatsky, sachant qúelle ne pouvait gagner m-r Solovioff que par l'occultisme, lui promettait toujours de lui enseigner de nouveaux mystères à Wurtzbourg et même elle venait me demander à moi: "Mais que puis-je lui dire encore? Bavadjée, sauvez-moi, trouvez quelque chose-etc-je ne sais plus qúinventer..."

E. de Morsier [71].

***

С этого неудавшегося феномена дело пошло быстрее, и я видел, что скоро буду в состоянии послать мистеру Майерсу и всем заинтересованным лицам весьма интересные добавления к отчету Психического Общества.

XIX.

Русское писание Баваджи, с его "блаженны врущие", сразу подвинуло мои дела. Блаватская все еще сильно страдала; но уже могла кое-как пройтись по комнатам. Работала она, несмотря на болезнь свою, в четыре руки: доканчивала статьи для "Русского Вестника", писала фантастические раcсказы, переводила, уже не помню что, для своего "Theosophist"а", готовилась к начатию "Тайного учения" [72]. В скором времени должен был приехать к ней из Англии Синнетт, которому она намеревалась диктовать новую правду "о своей жизни".

Покуда же, в полном одиночестве, она тосковала и никак не могла обойтись без меня. Я должен был, во что бы ни стало, воспользоваться этим временем, а то появятся её "нерусские" друзья - и она ускользнет от меня.

Она ежедневно, когда я приходил к ней, старалась сделать мне что-нибудь приятное, то-есть произвести какой-нибудь маленький "феноменчик"; но ей никак этого не удавалось. Так, однажды, раздался её знаменитый "серебряный колокольчик" - и вдруг возле нея что-то упало на пол. Я поспешил, поднял, - и у меня в руке оказалась какая-то хорошенькая, тонкой работы и странной формы, маленькая серебряная штучка. Елена Петровна изменилась в лице и выхватила у меня эту штучку. Я многозначительно крякнул, улыбнулся и заговорил о постороннем.

В другой раз я сказал ей, что желал бы иметь настоящую розовую эссенцию, приготовляемую в Индии.

- Очень жаль, у меня такой нет, ответила она, - вообще сильно пахучих веществ я не люблю и не держу; но не ручаюсь, что вы не получите из Индии розовую эссенцию, ту самую, о которой говорите, - и даже весьма скоро.

Следя за ней с этой минуты, я отлично видел, как она отворила один из ящиков своего стола и вынула оттуда что-то. Потом, через полчаса времени, она, походив около меня, очень ловко и осторожно опустила мне в карман какой-то маленький предмет. Если бы я не наблюдал каждого её движения и не понимал, зачем именно она кругом меня ходит, я, вероятно, ничего бы и не заметил.

Но я тотчас же вынул из кармана маленький плоский пузырек, откупорил его, понюхал и сказал:

- Это не розовая эссенция, Елена Петровна, а померанцевое масло - ваш "хозяин" ошибся.

- Ах, чорт возьми! - не удержавшись воскликнула она.

Наконец настал решительный день и час. Я пришел и увидел, что она в самом мрачном и тревожном настроении духа.

- Что с вами, на вас лица нет! Случилось что-нибудь? - спросил я.

- Я получила сегодня такие возмутительные, подлые письма... лучше бы и не читала! - воскликнула она, вся багровея и с признаками того раздражения, во время которого она совсем теряла голову и была способна на всевозможные глупости, о которых потом, вероятно, часто жалела.

- От кого же письма? Из Лондона?

- Да, из Лондона, все равно, от кого... от обманных друзей, от людей, которым я делала одно только добро и которые готовы наплевать на меня теперь, когда мне именно нужна вся их поддержка... Ну, что ж, ну и конец всему! Ну, и поколею! Так им от этого нешто легче будет!.. Совсем плохо, друг мой, такие дела! Дрянь - дела, хуже не бывало!..

- Да, вот... такие дела, - сказал я, - а вы тут игрушечками занимаетесь, феноменчики мне устроиваете.

Она блеснула на меня глазами и пробурчала:

- Так ведь вам же все феноменов требуется!

- И из России есть письмо, - прибавила она уже иным тоном, - моя милая X. пишет... едет сюда, ко мне, на днях будет.

- Очень рад слышать, - сказал я и подумал: "ну, теперь скорее, скорее, пока нет помехи и пока она в таком настроении!"

И тотчас же явился прекрасный случай мне на подмогу.

Блаватская заговорила о "Theosophist"е" и упомянула имя Субба-Рао, как индуса, обладающего весьма большой ученостью.

- И какое у него лицо умное, замечательное! Помните, я вам прислала группы теософов и подписала имена... Неужто вам не бросилось в глаза его лицо?

- Не помню что-то.

- Да вот, постойте, вон там, на столике, откройте шкатулку и поищите... там должна быть его карточка вместе со мною, Дамодаром и Баваджи.

Я отпер шкатулку, нашел портрет и подал его ей вместе с пачкой хорошо мне знакомых китайских конвертиков, в которых обыкновенно получались "избранниками" письма махатм Мории и Кут-Хуми, появляющияся "астральным путем".

- Вот, Елена Петровна, - и я советовал бы вам подальше прятать запас этих "хозяйских" конвертиков. Вы так ужасно раcсеяны и неосторожны.

Легко себе представить, что сделалось с нею. Взглянув на нее, я даже испугался - её лицо совсем почернело. Она хотела, сказать что-то и не могла, только вся безсильно дергалась в своем громадном кресле.

- Да и вообще, пора же, наконец, кончить всю эту комедию, - продолжал я. - Давно я уже гляжу на вас и только удивляюсь. Вы, такая умная женщина, и относитесь ко мне, как малый ребенок. Неужели вам, в самом деле, до сих пор не ясно, что еще в Париже, после "феномена с портретом в медальоне", я убедился в поддельности ваших феноменов. С тех пор эта уверенность могла только возрасти, а не уничтожиться. Мне всегда казалось, что я достаточно "не скрывал" от вас мои взгляды. Я все ждал, что вы, наконец, сами прекратите смешную игру со мною и станете серьезны.

Елена Петровна вытаращила на меня глаза и всматривалась ими в меня изо всей силы. Я уже достаточно подготовил ее к убеждению, что я человек, любящий посмеяться, легко относящийся к её "обществу", но расположенный лично к ней. Я твердо знал мою роль и так же твердо знал, что только этой ролью добьюсь, наконец, сегодня всего, чего так давно хотел добиться. Пронзительные глаза "madame" не заставили меня смутиться - я улыбался и глядел на нее, укоризненно качая головою.

- Так ведь если вы уверены, что я только и делаю, что обманываю всех на свете, вы должны презирать меня! - наконец воскликнула Блаватская.

Ничего, пусть она сочтет меня теперь способным на очень "широкие" взгляды. Я вдруг решился.

- Отчего же! - отвечал я. - Обман обману рознь, есть надувательство и надувательство! Играть роль, какую вы играете, увлекать за собою толпы, заинтересовывать собою ученых, учреждать "общества" в разных странах, возбуждать целое движение - помилуйте! да ведь это необычайно, и я невольно восхищаюсь вами! Такой необыкновенной женщины, как вы, я никогда не встречал и, наверно, никогда не встречу в жизни... Да, Елена Петровна, я изумляюсь вам; как настоящей, крупной, геркулесовской силе, действующей в такое время, когда слишком часто приходится встречаться с жалким безсилием. Конечно, "находят временные тучи"... но я думаю, что вы еще съумеете разогнать эти тучи, перед вами громадная арена... и по ней вы шествуете, как гигантский слон, окруженный прыгающими вокруг вас вашими индийскими и европейскими обезьянками "макашками"-теософами! Это грандиозная картина, и вы меня ею просто заколдовываете!..

"Пан или пропал!" мелькнуло у меня в голове, и я, в свою очередь, впивался в нее глазами. Да, она, действительно, слон, но ведь и слона можно поймать, если взяться за это умеючи. А я не даром так долго возился с нею, я уже достаточно знал ее и понимал, что минута самая удобная, что она в самом подходящем настроении, и что я взял самую настоящую ноту.

Ея мрачная, изумленная и почти испуганная физиономия стала быстро проясняться. Глаза так и горели, она с трудом дышала, охваченная возбуждением.

- Да! - вдруг воскликнула она, - у вас очень горячее сердце и очень холодная голова, и не даром мы встретились с вами! Вот в том-то и беда, что кругом слона, ежели я и впрямь слон, только одне "макашки". Один в поле не воин, и теперь, среди всех этих свалившихся на меня напастей, старая и больная, я слишком хорошо это чувствую. Олкотт полезен на своем месте; но он вообще такой осел, такой болван! Сколько раз он меня подводил, сколько бед мне устроил своей непроходимой глупостью!.. Придите мне на помощь, и мы с вами удивим весь мир, все будет у нас в руках...

Меня всего начинало коробить - и от радости, и от отвращения. Я был у цели; но моя роль оказывалась черезчур трудной. Я мог теперь только молчать и слушать. По счастью, ей уже не нужно было моих слов. Ее прорвало и, как это всегда с ней случалось, она не могла остановиться.

Она пришла в экстаз, в её горячем воображении, очевидно, внезапно рождались и созревали самые неожиданные и смелые комбинации, она почувствовала себя вышедшей из так измучившего ее одиночества.

Ведь со времени измены "Куломбши" и за отсутствием Олкотта она не имела сообщника, с которым бы могла отвести душу. Баваджи, как существо подчиненное, как подначальное орудие, по своему положению и развитию не мог удовлетворять ее. А без "личного друга" и сообщника, с которым бы можно было беседовать и советоваться нараспашку, теша при этом свою страсть к цинизму и насмешливости, она долго жить, очевидно, не могла. Она была страшно голодна после невыносимой сдержанности и просто насыщалась в полном самозабвении.

- Что жe делать, - говорила она, - когда для того, чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда для того, чтобы их увлечь и заставить гнаться за чем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки... Ведь будь мои книги и "Теософист" в тысячу раз интереснее и серьезнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли "феномены"? Ровно ничего бы не добилась и давным давно поколела бы с голоду. Раздавили бы меня... и даже никто не стал бы задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу... Но я давно уже, давно поняла этих душек-людей и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие... Вот вы так "не удовлетворены" моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда, чем проще, глупее и грубее "феномен", тем он вернее удается. Я могу вам раcсказать на этот счет, когда-нибудь, такие анекдоты, что животики надорвете от смеху, право! Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы, во всех странах света, под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..

- Однако, ведь вам случалось же попадаться, - сказал я, - и при вашей удивительной неосторожности и рассеянности, я полагаю, это случалось нередко.

- Очень ошибаетесь! - с азартом воскликнула она, - да, я действительно бываю и неосторожна, и рассеяна, но люди, за очень, очень малыми исключениями, гораздо рассеяннее меня, это просто какие-то сонные тетери, какие-то слепцы, совсем ничего не замечающие! Поверите ли, что за все это время, и до теософического общества, и после его основания, я, может быть, всего двух-трех человек встретила, которые умели наблюдать и видеть и помнить то, что вокруг них происходит. Просто диву даешься! По меньшей мере, девять десятых людей совсем лишены способности внимания и точной памяти о происходившем хоть бы за несколько лишь часов перед тем. Сколько раз случалось, что, под моим направлением и редакцией, составлялись протоколы разных происшествий и феноменов, и вот, самые невинные и добросовестные люди, даже скептики, даже прямо подозревавшие меня, подписывались en toutes lettres свидетелями под этими протоколами. А ведь я-то знала, что все было вовсе не так, как значилось в протоколах. Да-с, милостивый государь мой, смею вас заверить, что в истории, даже самой документальной, гораздо больше фантазии, чем правды!

- Может быть, только все же вы попадались, ведь не у одного же меня такая, по вашему выражению, холодная голова.

- Ну, и что же, и попадалась, а когда попадалась, то вывертывалась, и всегда кончалось тем, что поймавшие меня все-таки оставались при пиковом интересе.

- Неужели вы одна - автор философских и иных писем Кут-Хуми?

- Нет, иной раз мне приходили на помощь челы, и Дамодар, и Субба-Рао, и Могини...

- А Синнетт?

- Синнетт пороху не выдумает; но у него прекрасный слог... Он отличный редактор.

- А Олкотт?

- Олкотт тоже может недурно редактировать, когда понимает, о чем-такое говорится. Только ему приходится все так разжевывать, что делается тошно. Но он может объясняться с индусами, он как-то умеет на них действовать, и они охотно идут за ним, - в этом надо ему отдать справедливость... Ну, и потом, он очень часто, и там, и здесь, помогал мне в феноменах... только сам он ничего не выдумает. С ним я всегда так: сядь там, скажи то-то, сделай то-то. Помните, как в Эльберфельде... А "психисты"-то его выгораживают! Вот вам и разследование!.. Ах, батюшка, смеху достойно все это, право!

- Покажите мне, пожалуйста, волшебный колокольчик.

Она сделала какое-то движение рукою под своей накидкой, потом вытянула руку, и где-то в воздухе раздались так изумлявшие всех тихие звуки эоловой арфы. Потом опять движение под накидкой - и в её руке с гибкими, остроконечными пальцами, очутилась уже знакомая мне серебряная штучка.

- Да-с, волшебный колокольчик! - в самозабвении хвастала она, - остроумная вещица!.. Это мой оккультный телеграф; посредством его я сообщаюсь с "хозяином"...

Я хотел взять у нея из руки "штучку" и разглядеть её устройство. Но она встала, поднесла хитрую вещицу к моим глазам и вдруг положила ее в стол и заперла ящик на ключ.

- Много будете знать - скоро состареетесь! - сказала она, - все в свое время, а теперь главное: спасите меня, помогите мне... подготовьте почву для моей деятельности в России... Я думала, что мне нет уже возврата на родину... Но ведь он возможен... Кое-кто сделают там все, что можно, но вы можете больше всех теперь. Пишите, больше, громче о теософическом обществе, заинтересуйте им... и "создавайте" русские письма Кут-Хуми... Я вам дам для них все материалы...

Конечно, я должен был ожидать чего-нибудь подобного - и ожидал. Но я все же не в силах был больше выдерживать мою роль. Я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух.

XX.

Вернувшись к себе в гостинницу Рюгмера и записав дословно всю эту изумительную беседу, я успокоился и хладнокровно обдумал только что случившееся. Я легко пришел к заключению, что, с одной стороны, я добился всего, а с другой - почти ничего.

То, что я сразу стал подозревать, в чем потом уверился, - я теперь уже знал, знал со слов самой Блаватской. Она мне сделала такие признания, каких, разумеется, не делала никому кроме своих сообщников. Но кто же мне поверит, что я все это от нея слышал, и при таких обстоятельствах? Прежде всего надо знать эту женщину так же хорошо, как я ее теперь знаю, чтобы допустить возможность с её стороны подобной глупости.

Конечно, если б у меня был уже тогда в руках отчет Годжсона и другие документы, сделавшиеся потом известными помимо меня и более или менее выясняющие, на какие противоречия со здравым смыслом Блаватская была способна, - я увидел бы в них значительную для себя поддержку. Но я еще не был знаком с этими документами.

Я знал, что, несмотря на противный, измучивший меня час, проведенный мною, - я ничего не выиграл. Напротив, мое положение стало хуже. Не особенно приятно знать правду, добиться ее таким тяжелым путем и быть вынужденным таить ее про себя или слышать: "Однако, милостивый государь, это довольно невероятно и у вас нет никаких законных доказательств возможности того, что вы рассказываете!" Ведь даже немногие друзья мои скажут мне: "мы верим; но все же лучше об этом молчать, пока нет явных доказательств тому, что Блаватская способна сделать подобные признания". А между тем, не будучи в силах довести свою роль до конца, я лишил себя возможности добиться чего-нибудь такого, что может служить требуемым обстоятельствами доказательством. Блаватская непременно станет теперь заметать следы содеянной ею глупости и постарается оставить меня, по её выражению, "при пиковом интересе".

Что же теперь? уехать скорее и забыть об этой истории. Но, во-первых, я не мог сейчас уехать, так как у меня, неожиданно, оказалось дело в Вюрцбурге, и я должен был прожить здесь еще около двух недель, а, во-вторых, я был уверен, что Блаватская непременно даст о себе знать, не расстанется так со мною. И меня сильно тянуло посмотреть, что же еще теперь может придумать эта невероятная женщина.

Так размышлял я, когда у моей двери раздался стук и затем перед мной очутилась крошечная, жалкая фигурка Баваджи.

"Вот как скоро!" - подумал я.

Обезьяньи движения индуса выказывали большое волнение. Его громадные черные глаза горели, синия его губы дрожали и все темно-коричневое лицо передергивалось.

- Voici la lettre... monsieur, lisez... madame attend... -услышал я его хриплый отвратительный голос и его ломаный французский язык.

Я развернул записку и прочел:

"Сейчас видела хозяина (два раза подчеркнуто). То, что он приказал мне вам сказать будет для вас новостью и решит быть может не только нашу с вами участь, но быть может если вы хоть раз поверите мне (только в том то и прелесть, что даже было бы легче для меня и лучше для дела, Если бы вы зрели в одной мне resumé всех якобы выдуманных много "хозяев") - то вы как патриот оказали бы огромную услугу и России. Приходите как можно раньше. Е. Б.".

Я перечел и раз, и другой, и третий. Она так волнуется, так спешит, что даже написала, в смысле русского языка, что-то крайне нелепое. Она должна во что бы ни стало меня видеть и боится, как бы я не исчез навсегда после того, что случилось. Она заинтересовывает меня как только умеет и для лучшего действия своей мистификации ухватывается за Россию и за патриотизм. Но "хозяин"!! на что же она разсчитывает, продолжая говорить о "хозяине" теперь? Во всяком случае она достигла цели, меня заинтриговала, заставила решиться идти к ней - что, при моем ходе мыслей, было ей и не трудно сделать. Взглянуть на нее теперь было любопытно в высшей степени.

Баваджи, после "блаженны врущие", все эти дни от меня прятался и, несмотря на крики и требования Блаватской, ни разу не вошел в её кабинет, когда я был там. Раз я столкнулся с ним лицом к лицу, он глубоко поклонился мне и, отвернув голову, убежал. Теперь ему, очевидно, было приказано, под страхом смертной казни, не сметь возвращаться без меня. Легко могло статься, что он даже был бит, ибо иначе вряд ли бы решился явиться ко мне в гостинницу. Он не смотрел на меня, весь дрожал и хрипел умоляющим голосом:

- Monsieur... allons nous deux... madame prie... madame malade...

Увидя, что я собираюсь идти, он как-то странно завизжал, захохотал, начал метаться, слетел стрелой с лестницы и помчался вперед радостным вестником.

Что-то еще придумает удивительная "madame", когда уже, кажется, придумать решительно нечего?

Я вошел к ней и застал ее на обычном месте, в кресле у стола. Ея лицо было ужасно, все в темно-красных пятнах. Она отдувалась; но изо всех сил старалась казаться спокойной.

- Что это вы, батюшка, вдруг сбежали? - прямо спросила она и не особенно искусно засмеялась. - Что с вами приключилось? были здесь - и вдруг смотрю: вас нет! Да уже полно, были ли вы у меня сегодня? может, это мне так только почудилось, что я вас видела и разговаривала с вами?!

- Нет, Елена Петровна, вам не почудилось, что было - то было...

- Так куда же вы девались?

- Видите ли, я могу удивляться вам и очень вами интересоваться, я могу, malgré tout, чувствовать к вам невольное расположение, как к соотечественнице и из ряду выходящей женщине, могу сердечно жалеть вас и желать вам всякого добра; но изо всего этого еще не следует, что вы имеете право предлагать мне "создавать" письма Кут-Хуми! такое занятие не в моих привычках...

Она не дала мне докончить и закричала:

- Как? я... я вам предлагала это? Никогда я вам не говорила ничего подобного!..

Мне стало смешно - как же я не догадался, что с этого именно и начнется и что ни с чего другого она, какою я знал ее, и начать-то не может. Но что же будет дальше?

- Ах, так вы не говорили! - сказал я, - значит, это кто-нибудь другой предложил мне такую почетную обязанность... Но ведь никого кроме вас не было, мы были вдвоем...

Она вдруг заплакала самыми настоящими слезами; она хваталась за голову и, в отчаянии, весьма хорошо изображенном, металась на своем кресле.

- Какое несчастье! - кричала она, - опять, опять эта гадость, этот дьявол], этот черный колдун, враг "хозяина" и мой враг овладел мною!.. Он привел меня в бесчувствие - и овладел моим телом... он, значит, говорил моим языком, а я ничего не знаю!..

"Боже мой, она с ума сходит, помешалась!" - мелькнуло у меня в голове.

Между тем слезы её остановились, она несколько притихла и продолжала:

- Да, вы конечно не поверите, вы сочтете это за вздор, сказку, новую бессовестную ложь, мною придуманную, а между тем вот что со мною случилось... несколько лет тому назад, в Америке... Я уже была почти так же стара и безобразна, как теперь... а между тем, ведь на свете бывают всякие безобразия, в меня влюбился там молодой и красивый армянин... Вдруг он является ко мне в дом и начинает обращаться со мною как только муж может обращаться с женой. Я его гоню вон; но он не идет, он говорит, что я его жена, что мы накануне с ним законно обвенчались, обвенчались при свидетелях, в числе которых был и Олкотт... Я к Олкотту... он, представьте мой ужас, подтверждает... он был свидетелем на свадьбе и подписался... Так ведь мне каких денег стоил развод с этим армянином!.. Вот что бывает со мною... так и теперь.... Думайте что хотите, но, клянусь вам всем святым, я ничего не помню... вы слышали звуки, исходившие от моего языка, но мой рассудок, моя воля и сознанье - отсутствовали...

"Нет, - решил я, - она вовсе не сходит с ума, она остается сама собою".

- Придумайте какое-нибудь сносное объяснение, - сказал я.

Она тотчас же и придумала.

- Да что ж, - воскликнула она, - наконец это и так может быть, что не враг наш, а сам "хозяин" говорил моим языком... он просто хотел подвергнуть вас испытанию!

- Ну, вот это объяснение уже несколько лучше первого, только все же не выдерживает строгой критики, - заметил я.

Она вдруг переменила тон и злобно на меня посмотрела.

- Однако... вы напрасно так строги, - медленно произнесла она. - Очень-то строгим вам быть не приходится, ведь вы, как бы то ни было, уже сильно скомпрометтировали себя, дав Лондонским "психистам" описание появления перед вами "хозяина"! Хоть действительность, хоть сон, хоть даже мое гипнотическое внушение, - а ведь все ж таки видели, и описали, и это они пропечатали за вашей подписью. Так теперь уже поздно на попятный, да и самолюбие вам не позволит! Если моя игра и плоха, и вам не по нутру, все же теперь вам остается faire bonne mine au mauvais jeu...

- Я давно уже знал, что рано или поздно вы мне это скажете, - отвечал я, - только, представьте себе, меня ничуть все это не пугает. Вы меня видно мало знаете. Прошу вас не прибегать со мною к подобному оружию...

- Я вас вовсе не пугаю, - воскликнула Блаватская, - только подумайте хорошенько. Если вы теперь вдруг станете уверять, что не верите больше в существование "хозяина" и Кут-Хуми, вам будут очень, очень большие неприятности. Подумайте об этом, это не шутка!

- Я никогда и никого, ни словесно, ни письменно не уверял в том, что верю непреложно существованию ваших махатм. Что же касается неприятностей, то, будучи так коротко знакомым с вами, разве можно избежать их?

- Не серчайте и не язвите, - опять переменяя тон и ласково улыбаясь, перебила меня "madame", - мне ведь все равно, я думаю только о вашем спокойствии и благе. Да, конечно, это всего вернее, что тут было испытание, - продолжала она, совсем уже успокаиваясь, - если не вас, то, по крайней мере, всех теософов удовлетворит такое объяснение... Тем более, что, как я и написала вам, "хозяин" был у меня и сказал мне относительно вас многое. Я вам сообщу кое-что с его слов... о том, что случится с вами в течение двух месяцев. Я умоляю вас, подождите только два месяца - и тогда вы должны будете, несмотря ни на что, убедиться в существовании "хозяина". Слушайте, вот что с вами случится...

И она, с необыкновенной уверенностью, совершенно определенно и точно, сделала мне целый ряд предсказаний, возвестила мне самые удивительные события в моей личной жизни, которые должны, одно за другим, случиться не позже как через два месяца.

- Да перестаньте же, Елена Петровна, - говорил я, - ведь надо же отдавать себе отчет в том, что вы делаете. Ведь это же смешно - и вы так уверенно говорите, как какая-нибудь гадалка на кофейной гуще!

- Я говорю уверенно, - с достоинством объявила она, - потому что говорю со слов "хозяина", а он ошибаться не может. Вы были так терпеливы со мною, так долго со мною возились, вы говорите до сих пор, что, malgré tout, расположены ко мне и меня жалеете. Умоляю же вас исполнить мою последнюю просьбу: потерпите только два месяца, слышите - только два месяца! Если через эти два месяца вы не убедитесь в существовании "хозяина" и в том, что все его предсказания исполнились, - тогда делайте что хотите, хоть печатайте все, что вам известно... Только два месяца!.. умоляю вас... обещайте мне!

Она, очевидно, хотела выгадать время, разсчитывала на всякие случайности и совпадения и пуще всего боялась, чтоб именно теперь, когда дела её так плохи, не огласился, среди теософического общества, её разрыв со мною. Но ведь все равно, с таким жалким багажом, какой был у меня, я мог мало сделать, ничего особенно важного, то есть документального, я не мог сообщить ни "лондонскому обществу для психических исследований", ни парижским теософам.

Мне тоже оставалось надеяться, что в два месяца что-нибудь выяснится и мой багаж увеличится.

- Хорошо, - сказал я, - обещаю вам спокойно ждать два месяца, хотя не думайте, что вы поселили во мне хоть малейшую тень сомнения...

- О, оставайтесь с сомнением или без сомнения! - перебила она, - вы будете ужасно посрамлены!.. конец венчает дело... "хозяин" съумеет удивить вас, наказать и простить... запишите только его предсказания, а засим, если угодно, я имени его не буду произносить перед вами до тех пор, пока вы сами о нем не заговорите.

- Да, уже об этом я попрошу вас.

Она совсем успокоилась и глядела победительницей. Долгие годы её удивительного существования и всевозможных приключений научили ее жить настоящей минутой.

- Но все ж позвольте узнать, - спросил я ее, - что такое вы хотели сообщить мне столь важное о России и зачем обращались к моему патриотизму?

Она наверное забыла уже содержание своей записки, по крайней мере забыла роль, которую должен был играть тут её "хозяин". Она сказала:

- Ну, это к хозяину не имеет никакого отношения! Я давно хотела с вами поговорить об этом; но не решалась... а вот сегодня решилась и докажу вам этим свое бесконечное доверие. Опять таки, malgré tout, я гляжу на вас как на друга...

- Благодарю за честь! - улыбнувшись поклонился я.

Она или не заметила, или сделала вид, что не заметила моего тона.

- Видите ли, что это такое, - начала она, - вы скоро едете в Петербург, устройте очень важное и очень полезное для России дело. Я хочу предложить себя тайным агентом русского правительства для Индии. Чтобы помочь торжеству моей родины над этими подлыми англичанами - я способна на все. Я ненавижу английское правительство в Индии, с его миссионерами - все это личные враги мои, алчущие моей погибели. Уже одного этого достаточно, чтобы я всю свою душу положила в борьбу с ними... А что я могу наделать им больших бед в Индии - это верно... и только одна я, никто больше не годится для такой роли! Мое влияние на индусов громадно - этому мне легко представить сколько угодно доказательств... За мной, по одному моему знаку, двинутся миллионы индусов... Я легко организую громадное восстание... Я ручаюсь, что в год времени вся Индия будет в русских руках... Пусть мне только дадут денежные средства... многого мне не надо - вы ведь знаете меня в этом отношении! - пусть мне дадут возможность проникнуть в Индию через Россию, так как иным путем, после дела Куломбши и миссионеров, я не могу туда пробраться, - и я совершу одно из величайших исторических деяний!.. Я уже несколько лет тому назад, еще во время министерства Тимашева, предлагала это; но не получила никакого ответа... А теперь... теперь это для меня еще легче... в год все устрою... Помогите мне в таком патриотическом деле!..

Так вот до чего она додумалась! вот какое мщение хочет готовить англичанам, ее не оценившим! Нет никакого сомнения, что она искренно увлеклась этим планом и считала его легко исполнимым.

- Я не могу взять на себя хлопоты в таком деле, - сказал я, - но вот что я вам посоветую, если вы действительно желаете совершить "историческое" деяние и это не фантазия, которую вы завтра же забудете: то, что вы сейчас мне сказали - изложите подробно и обстоятельно на бумаге, приведите все доказательства вашего влияния на индусов, объясните ваш план действий и т. д. Эту бумагу пошлите Каткову, с которым у вас уже давно сношения и переписка. А затем - ждите его ответа. Если вы боитесь послать такой документ по почте, дайте его мне, и я обещаю вам, что передам его Каткову. Вот все, что я могу сказать вам и сделать...

Она была крайне недовольна и, по тому, как она взглянула на меня, когда я говорил, что могу взять с собою её документ и передать его Каткову, я даже подумал - не боится ли она такого документа именно в моих руках. Как бы то ни было, она ни разу не возвращалась к разговору об этом предмете до самого моего отъезда из Вюрцбурга.

XXI.

Дня через два или три я узрел приехавшую из России госпожу X. Она трижды, по-русски, облобызалась со мною и в отменных выражениях выразила свою радость по случаю нашей вторичной встречи. Я даже провел с ней двое суток вдвоем, благодаря поездке, совершенной нами в Нюренберг, на выставку разных редкостей. У меня сохранились об этой поездке самые смешные, комичные воспоминания. Полагаю, что мои читатели не поскучали бы, если б я вздумал поближе их познакомить с этой весьма интересной, как по внешности, так и по внутренним, сердечным и душевным качествам, особой. Не скучен был бы также и раcсказ о её мщении, которому она подвергла меня за то, что я, разглядев Елену Петровну, ушел от знакомства с нею. Но я раcсказываю о моих сношениях с Блаватской, а не с её родными, и не выхожу из намеченных мною рамок.

Вслед за госпожей X. в Вюрцбург приехали Синнетт с женою и Могини с мисс Арундэль, той самой пожилой девицей, обладавшей лицом, блестевшим, как медный самовар, и очками на вздернутом носу, с которой я познакомился у Гебгардов в Эльберфельде. Могини жил в Лондоне у этой особы. Теперь она тоже не отпустила его одного к "madame" и была всецело поглощена им, что его, как я замечал, весьма тяготило. Я заходил в квартиру Елены Петровны, чтобы побеседовать с госпожей X. и послушать её раcсказы о разного рода чертях, мертвецах и их проделках. Иной раз мы отправлялись с нею гулять, оставляя мисс Арундэль с Могини, а Синнетта с Блаватской. Они теперь по нескольку часов в день были заняты работой, - "madame" диктовала этому "отличному редактору" самую новейшую правду о своей жизни. Мистрисс Синнетт, очень запуганная и видимо несчастная дама, изображала из себя бледную и безмолвную тень.

Скоро мисс Арундэль уехала обратно в Лондон, взяв с собою не только Могини, но и Баваджи. Я тоже собрался покинуть Вюрцбург. Накануне моего отъезда, зайдя к Блаватской, я застал ее с каким-то письмом в руках, вылезающую из кожи от бешенства, кричащую и бранящуюся на весь дом.

- Что такое? что такое? - спрашивал я.

- Да помилуйте! - завопила, именно - завопила она, - вот уже второй раз этот негодяй выкидывает со мною такую штуку!..

- Какой негодяй? какую штуку?

- Все он же, Дон-Жуан наш Калькуттский, Могини! Представьте, тут всякие пакости, сплетни, "психисты" доканывают, а он амуры завел с какой-то англо-французской Бибишкой!.. Вот огненное любовное послание, полное клятв, сладких воспоминаний и... многого другого... подписано: Bibi... Она думала, что он еще здесь...

- А он уехал и... вы распечатали письмо, ему адресованное...

- Слава Богу, я имею право читать всю переписку "чел"! Нет, вот негодяй... и в такое время! Уже раз это было... клялся, что никогда больше не будет... я простила его... и вот!

- А как же вы уверяли, что он никогда в жизни и не подходил близко ни к одной молодой особе женского пола?.. как же он не только женщинам, но и мужчинам не протягивает руку, чтобы не оскверниться?!..

- А, да черти бы его взяли, этого болвана! - заглядывая в письмо и верно напав на что-нибудь особенно убедительное, закричала вне себя "madame", - хорош аскет! да у него в Индии жена и дети остались!

Я не мог удержаться от хохоту и поспешил уйти.

Перед отъездом я пришел проститься.

Разставаясь я говорил:

- Ну вот, Елена Петровна, настал разлуки нашей час и, теперь, уже последней разлуки. Выслушайте искренний совет мой, идущий и от головы моей и от сердца: пожалейте себя, бросьте всю эту ужасную канитель, отойдите от теософического общества, как не очень давно сами хотели, лечитесь в тишине и пишите. У вас настоящий литературный талант, он может давать вам и средства к жизни и удовлетворение вашему самолюбию. Вы так легко работаете - пишите же, пишите в русские журналы, обо всем, что видели и знаете, только бросьте все это, всех этих махатм и чел, всех этих англичан и индусов... Пусть хоть вечер вашей жизни будет тих и ясен. Не берите лишней тягости на душу, остановитесь...

- Поздно! - глухо сказала она, - для меня возврата нет.

И тотчас же, совсем уже иным тоном, прибавила:

- Знайте, что все предсказания "хозяина" исполнятся... теперь уже не позже как через полтора месяца!

Этими последними словами она дала мне возможность разстаться с ней навсегда без чувства жалости...

Заехав на короткое время в Страсбург, я отправился в Париж с тем, чтобы, повидав моих французских друзей, спешить в Россию. К моему изумлению, m-me де-Морсье встретила меня вопросом: "не знаю ли я чего-нибудь о деяниях Могини?" Я ответил ей, что накануне моего отъезда из Вюрцбурга "madame" распечатала какое-то нежное послание, обращенное к интересному индусу, и, при этом, воскликнула: "ах, негодяй, это он уже второй раз выкидывает со мною такую штуку!"

- Знаете ли, это очень важно, очень важно! - смущенно повторяла m-me де-Морсье.

- Незнаю, насколько это важно; но думаю, что вам весьма скоро придется изменить мнение не только относительно "челы" Могини, но и относительно весьма многого.

- К несчастию, кажется, вы правы, - уныло проговорила она.

- Что же случилось и что вы уже знаете?

Но она все еще хваталась за последния соломинки, а потому не решалась говорить до срока.

- Теперь я еще должна молчать, не спрашивайте меня ни о чем, - объявила она.

- И вы меня покуда ни о чем не спрашивайте. Я вернусь месяца через два, самое бо#льшее три, из Петербурга и к тому времени у меня, надеюсь, будет готово интересное сообщение для парижских теософов.

На том мы и разстались. Пока я был в России, разыгралась самая возмутительная история, поднятая "жертвой" дон-жуанских наклонностей Могини. Впрочем эта "жертва", которую я видел, вовсе не имела вид несчастной, убитой горем особы. Она оказалась весьма решительной и чуть было не довела дела до суда. Но и без суда история вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла в ней весьма скверную роль. Документы всего этого дела находятся в моем распоряжении; но оно так противно и полно таких циничных подробностей, что я не могу на нем остановиться. Я упомянул об этом инциденте лишь для того, чтобы показать - какого рода "святых" представляли из себя избранные "челы" фантастических махатм и проповедники теософического учения.

Я еще в Париже и потом в Петербурге стал получать от Блаватской письма. Она низачто не хотела признать, что наши сношения покончены, что я навсегда простился с нею. К тому же, обдумав все, происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моих ответных писем, чтобы, в случае чего, иметь возможность говорить: "помилуйте, мы в самых лучших отношениях, в переписке, вот его письма!"

Она разсчитывала на мою жалость к больной и старой женщине, наконец на мою "вежливость". Ну, как же я не отвечу, когда она так жалуется на свои страдания и взывает к моему сердцу?

Однако я нашел, что слишком довольно и что дальнейшая переписка с дамой, "проведшей семь лет в Тибете", не может уже доставить мне ни пользы, ни удовольствия. Я перестал отвечать на её письма.

Она принимала шутливый тон, мило журила меня за молчание, приписывала: "Не ответите - Бог с вами и писать не буду. Вдова Аш-Пе-Бе" или: "ваша на век veuve Blavatsky". Я молчал, а она все же писала.

Наконец дождь её писем прекратился, и я уже начинал думать, что она обиделась и замолчала навсегда. Я был несказанно рад этому, так как именно тогда, в Петербурге, мне пришлось, от нескольких лиц, главное же от г-жи Y. и её семьи (почтенная г-жа Y. была в это время с Еленой Петровной в размолвке), - получить самые неожиданные сведения. Сведения эти были весьма важны для характеристики "создательницы теософического общества" и для сопоставления с её собственными показаниями, изустно и печатно, посредством Синнетта и К°, распространяемыми ею.

Передо мною возстал, как оказалось, хорошо известный весьма многим в России образ искательницы приключений, прошедшей через все, через что может только пройти женщина. Все её поразительные приключенья могли бы забыться. Но ведь вот она становится во главе религиозного движения и объявляет себя даже не кающейся Магдалиной, а "чистой, непорочной весталкой". В виду таких заявлений, придуманных ради привлечения и увлечения доверчивых людей, - обстоятельства менялись...

Вдруг получаю от 9 декабря (по новому стилю) из Вюрцбурга французское письмо, написанное совершенно незнакомым мне почерком. Гляжу на подпись: "Agréez, Monsieur, je vous en prie l'expression de mes sentiments distingués. C. Wachtmeister". Вспоминаю, что Блаватская говорила мне как-то вскользь о какой-то датчанке, графине Вахтмейстер. Читаю и удивляюсь: эта незнакомая мне дама, соболезнуя моему нездоровью, происходящему от неправильного кровообращения, о чем она слышала от госпожи Блаватской, желает меня вылечить.

"Pour vous donner de la confiance en moi, - пишет она, - je dois vous dire que j'ai la manie de guérir les gens et que pendant cet été j'ai soigné 250 malades..." [73].

Затем эта добрая дама входила во все подробности и рекомендовала мне, находящемуся в Петербурге, тотчас же приобрести таинственные капли, продающияся только в Лондоне, и употреблять их таким-то и таким-то образом, а через неделю написать ей о результате. "Et alors nous verrons" [74]-говорила она.

Но дело, само собою разумеется, было не в каплях, а в следующей приписке:

"...Madame espère bientôt recevoir de vos nouvelles et que vous repondrez à ses lettres; si vous voudriez lui procurer un moment de plaisir vous lui enverrez de vieux timbres poste dont elle fait collection pour sa tante, c'est la quantité non la qualité qui a sa valeur à ses yeux..." [75].

Вот к какой маленькой хитрости прибегла Елена Петровна. Она подвигла свою новую приятельницу написать мне это письмо, разсчитывая, что незнакомой мне даме, которая желает вылечить меня от болезней, я уже непременно отвечу. Но это было шито до того белыми нитками, что я совершил огромную невежливость и оставил любезное послание гр. Вахтмейстер без ответа. Мне не пришлось раскаяваться в своей невежливости, так как дальнейшия сведения об этой даме оправдывают мой образ действий.

Прошло еще около двух месяцев. Я за это время пополнил мой багаж достоверными сведениями о Блаватской и сообщил о результате моих разследований мистеру Майерсу и Шарлю Ришэ. Затем я вернулся в Париж, где застал m-me де-Морсье совсем больную и разстроенную скандальным делом Могини.

Теперь она была достаточно подготовлена, и я раcсказал ей все о моем пребывании в Вюрцбурге и о сведениях, полученных мною в Петербурге.

- Это лишь подтверждает то, что мне, к несчастию, уже самой известно, - сказала она и, в свою очередь, сообщила мне парижские новости и показала письма к ней Блаватской, в которых наша "madame" не стеснялась и выказала себя с самой отталкивающей стороны.

Через несколько дней я, к величайшему моему изумлению, получил от Блаватской новое послание на многих страницах. Она, как ни в чем не бывало, раcсказывала мне по-своему, отвратительно и цинично, инцидент Могини. Но теперь милый "чела" был у нея уже не негодяем, а невинной жертвой ужасной девицы, которая хотела обольстить его. Затем она, тоже по-своему, передавала мне содержание отчета Годжсона [76], только что опубликованного Лондонским Обществом для психических изследований, и, конечно, находила, что этот отчет ничего не стоит и что Годжсон ничего не доказал...

Она ни слова не говорила о письме ко мне гр. Вахтмейстер, оставшемся без ответа; но писала об этой даме следующее:

"Вот графиня Вахтмейстер, и она видала "хозяина" и не раз, в эти два года несколько десятков раз. А здесь видит ежедневно, как это вам засвидетельствует её собственноручное письмо, которое будет напечатано. И она знала "хозяина" прежде, нежели познакомилась со мной и сделалась теософкой."

Г-жа Желиховская в статье своей ("Русское Обозрение" 1891 г. Декабрь. стр. 587) тоже особенно рекомендует гр. Вахтмейстер вниманию русских читателей и сообщает о ней такие сведения: "Она отдала всю жизнь свою и все состояние делу теософии, была неразлучна с Е. П. Блаватской и постоянно и ныне работает в лондонской конторе теософического общества в Сити (7 Duke street) заведуя ею".

Затем г-жа Желиховская приводит выдержки из дружеских к ней писем гр. Вахтмейстер относительно святости Елены Петровны и особенно указывает на графиню, как на самого достоверного свидетеля всех чудес, сотворенных Блаватской.

Решительно не знаю, насколько верны приведенные выше сведения о прошлом гр. Вахтмейстер, но если они верны, то приходится сожалеть, что эта дама так прекрасно начала свою жизнь и так плохо ее кончает. А затем является, сам собою, естественный и законный вопрос - кто же она такое? Несчастная ли жертва Блаватской и Теософического Общества, отдавшая ему не только свое состояние, но и свой рассудок, или женщина, сознательно погубившая свою душу, сделавшись сообщницей Блаватской и лжесвидетельницей не только её обманных феноменов, но и ежедневных появлений "хозяина", когда не было даже адиарских "кисейных" приспособлений? Если она, по заявлению г-жи Желиховской, управляет ныне столь разросшимися делами лондонской конторы Теософического Общества, то довольно затруднительно признать её невменяемость. А потому, значит... но вернемся к делу.

XXII.

Прочтя письмо Елены Петровны, я ответил ей, прося оставить меня в покое, сидеть смирно и не лезть в петлю. Я повторял также совет, данный ей мною при нашем прощаньи в Вюрцбурге. На это я получил от нея такой документ, из которого она выяснялась вся целиком и перед которым бледнели даже её Вюрцбургские признания. Она озаглавила его "моя исповедь" - и вот что я прочел в этом послании:

"Я решилась (два раза подчеркнуто). Представлялась ли когда вашему писательскому воображению следующая картина: живет в лесу кабан - невзрачное, но и никому не вредящее животное, пока его оставляют в покое в его лесу с дружелюбными ему другими зверями. Кабан этот никогда отродясь никому не делал зла, а только хрюкал себе поедая собственные ему принадлежащие корни в оберегаемом им лесу. Напускают на него, ни с того, ни с сего, стаю свирепых собак; выгоняют из леса, угрожают поджечь родной лес и оставить самого скитальцем, без крова, которого всякий может убить. От этих собак, он пока, хотя и не трус по природе, убегает, старается избежать их ради леса, чтобы его не выжгли. Но вдруг один за другим присоединяются к собакам дотоле дружелюбные ему звери; и они начинают гнаться за ним, аукать, стараясь укусить и поймать, чтобы совсем доканать. Выбившись из сил, кабан видя, что его лес уже подожгли и не спастись ни ему самому - ни чаще - что остается кабану делать? А вот что: остановиться, повернуться лицом к бешенной стае собак и зверей и показать себя всего (два раза подчеркнуто), как он есть, т. е. лицом товар, а затем напасть в свою очередь на врагов и убить стольких из них насколько сил хватит, пока не упадет он мертвый и тогда уже действительно безсильный.

Поверьте мне, я погибла потому что решила саму себя погубить - или же произвести реакцию, сказав всю божескую о себе правду, но не щадя и врагов. И на это я твердо решилась и с сего же дня начинаю приготовляться, чтобы быть готовою. Я не бегу более. Вместе с этим письмом или несколькими часами позднее я буду сама в Париже, а затем в Лондоне. Готов один человек француз - да еще известный журналист, с радостью приняться за работу и написать под мою диктовку краткое, но сильное, а главное - правдивое описание моей жизни. Я даже не буду защищаться, ни оправдываться. Я просто скажу в этой книге: в 1848 г. я, ненавидя мужа, Н. В. Блаватского (может и несправедливо, но уже такая натура моя была Богом дарованная) уехала от него, бросила - девственницей (приведу документы и письмо, доказывающие это, да и сам он не такой свинья, чтобы отказаться от этого). Любила я одного человека крепко - но еще более любила тайные науки, веря в колдовство, чары и т.п. Странствовала я с ним там и сям и в Азии, и в Америке, и по Европе. Встретилась я с таким-то (хоть колдуном зовите, ему-то что). В 1858 году, была в Лондоне, и такая-то и такая история произошла с ребенком - не моим (последуют свидетельства медицинские хоть парижского факультета и других, для того и еду в Париж). Говорили про меня то-то и то-то; что я и развратничала, и бесновалась, и т. д. Все разскажу, как следует, все что ни делала, двадцать лет и более смеясь над qúen dira-t'on, заметая следы того, чем действительно занималась, т. е. sciences occultes, ради родных и семейства, которые тогда прокляли бы меня. Разскажу как я с восемнадцати лет старалась заставить людей говорить о себе, что у меня и тот любовником состоит и другой и сотни их - разскажу даже то, о чем никогда людям и не снилось - и докажу. Затем оповедаю свет как вдруг у меня глаза открылись на весь ужас моего нравственного самоубийства; как послана я была в Америку - пробовать свои психологические способности. Как создала я общество там [77] да стала грехи замаливать, стараясь и людей улучшать и жертвуя собою для их возрождения. Поименую всех вернувшихся на путь истинный теософов - пьяниц, развратников - которые сделались чуть не святыми особенно в Индии [78] и тех которые поступив теософами, продолжали прежнюю жизнь, как будто и дело делали (а их много), да еще первые накинулись на меня присоединясь к стае гнавшихся за мною собак. Опишу много русских вельмож и не вельмож, См-ву между прочим, ея диффамацию и как это вышло враньем и клеветой [79]. Не пощажу я себя - клянусь не пощажу, сама зажгу с четырех концов лес родной - Общество сиречь - и погибну - но погибну в огромной компании. Даст Бог помру, подохну тотчас по публикации;- а нет, не допустит "хозяин" [80]-так мне-то чего бояться? Разве я преступница против законов? Разве я убивала кого, грабила, чернила? Я американская гражданка и в Россию мне не ехать. От Блаватского, коли и жив - чего мне бояться; мы с ним тридцать восемь лет как разстались, пожили затем три с половиною дня в 1863 г. в Тифлисе, да и опять разстались. Ме - рф? - Плевать мне на него эгоиста и лицемера. Он меня выдал, погубил раcсказав вранье медиуму Юму - который позорит меня уже десять лет - ну тем хуже для него. Вы поймите - ради Общества я дорожила своей репутацией эти десять лет, дрожала, как бы слухи основанные по моим же стараниям (великолепный казус для психологов, для Richet с К°) и преувеличенные во сто раз, не бросили бы безчестия на Общество, замарав меня. Я готова была на коленях молиться за тех, которые помогали мне бросить завесу на мое прошлое - отдать жизнь и все силы тем, кто помогал мне. Но теперь? Неужели вы или медиум Юм или Ме - рф или кто-либо в мире устрашит меня угрозами, когда я сама решилась на полную исповедь? Смешно. Я мучилась и убивалась из страха и боязни, что поврежу Обществу, убью его. Но теперь я более не мучусь. Я все обсудила холодно и здраво, я все рискнула на одну карту - все (два раза подчеркнуто) - вырываю орудие из рук врагов и пишу книгу, которая прогремит на всю Европу и Азию, даст огромные деньги, которые останутся сироте-племяннице - девочке невинной - сироте брата. Если бы даже все гадости, все сплетни и выдумки против меня оказались святой истиной, то все же я не хуже была бы чем сотни княгинь, графинь, придворных дам и принцес, самой королевы Изабеллы - отдающихся и даже продающихся от придворных кавалеров до кучеров и кельнеров включительно всему мужскому роду - что про меня могут сказать хуже этого? - А это я сама все скажу и подпишу.

Нет! Спасут меня черти в этот последний великий час! Вы не разсчитывали на холодную решимость отчаяния, которое было да прошло. Вам-то уже я никогда и никакого вреда не делала и не снилось мне. Пропадать так пропадать вместе всем. Я даже пойду на ложь - на величайшую ложь которой оттого и поверит всего легче. Я скажу и опубликую в Times и всех газетах, что "хозяин" и махатма "К. Н." плод моего воображения; что я их выдумала, что феномены все были более или менее спиритические явления - и за меня станут горою двадцать миллионов спиритов. Скажу, что в отборных случаях я дурачила людей, выставлю дюжины дураками (подчеркнуто два раза) des hallucinés-скажу что делала опыты для собственного удовольствия и эксперимента ради. И до этого довели меня - вы (два раза подчеркнуто). Вы явились последней соломинкой сломившей спину верблюда под его невыносимо тяжелым вьюком...

Теперь можете и не скрывать ничего. Повторяйте всему Парижу все то, что когда слыхали, или знаете обо мне. Я уже написала письмо Синнету запрещая ему публиковать мои мемуары по-своему. Я-де сама опубликую их со всей правдой. Вот так будет "правда (два раза подчеркнуто) о Е. П. Блаватской", в которой и психология, и безнравственность своя и чужая, и Рим и политика, и вся грязь опять-таки и своя и чужая - явятся на божий свет. Ничего не скрою. Это будет сатурналия человеческой нравственной порочности - моя исповедь, достойный эпилог моей бурной жизни... Да это будет сокровищем для науки как и для скандала и все это я, я (два раза подчеркнуто)... Я являюсь истиной (два раза подчеркнуто) которая сломит многих и прогремит на весь свет. Пусть снаряжают новое следствие господа психисты и кто хочет. Могини и все другие, даже Индия - умерли для меня! Я жажду одного: чтобы свет узнал всю истину, всю правду и поучился. А затем смерть - милее всего. Е. Блаватская.

Можете напечатать это письмо коли желаете даже в России - теперь все равно."

После этой "исповеди" я уже мог, и могу, спокойно говорить о её словесных признаниях мне в Вюрцбурге, к тому же в полной мере подтвержденных разследованием Лондонского Психического Общества. Эти "признания" теряются, как капля в море, среди однородных с ними её действий, документально засвидетельствованных. Ея "исповедь" - такой "человеческий документ", над которым, действительно, с живым интересом остановится не только художник-писатель, но и психолог, и психиатр.

Из многочисленных "правд" о жизни Е. П. Блаватской, начиная с "правды" г-жи Желиховской и Синнетта, и кончая новейшими биографами "madame", полученная мною "исповедь", написанная ею собственноручно (что может быть доказано какими угодно экспертами), безспорно - самая интересная "правда". Эта "правда" не частное письмо, а предназначена тоже для "публики" и разрешена самим автором к печати. В ней может быть не меньше лжи, чем в писаниях Синнетта, Желиховской, Олкотта, гр. Вахтмейстер и тому подобных достоверных биографов и свидетелей. В ней истина чудовищно переплетена с ложью, противуречия на каждом слове, горячечная фантазия спорит с наглым цинизмом; страсти кипят и чадят, внезапная искренность, вызванная отчаянием, кажущейся безвыходностью положения, сменяется сознательным, хитрым разсчетом.

Для биографии, действительной, правдивой биографии "madame", и эта собственноручная, написанная под минутным впечатлением "исповедь" не представляет достаточно ценного матерьяла. Но как откровение её характера и нравственных свойств, как подлинный, с натуры снятый, и снятый не художником, могущим и польстить и обезобразить, а солнцем, безпристрастным и точным, - её портрет во весь рост, - "исповедь" эта является неоценимым сокровищем. В ней целиком отразилась эта глубоко интересная и ужасная женщина, которую изследователи Лондонского Психического Общества объявили "одною из наиболее совершенных, остроумных и интересных обманщиц нашей эпохи".

Мне кажется, что такое мнение не только не преувеличено, но даже не дает ей должного. Где же в наши дни подобная обманщица или подобный обманщик?!

Е. П. Блаватская - единственна, она превзошла знаменитого шарлатана прошлого века, Бальзамо-Калиостро, так как после таинственного исчезновения с жизненной арены "божественного, великого Копта" осталась только память о нем, а после смерти Елены Петровны и сожжения её многострадального, грешного тела - остается 60.000 членов теософического общества, остается целое религиозное движение, с которым, быть может, придется и очень считаться.

В то время как лондонские изследователи психических явлений постановляли свой приговор - они и не подозревали, какие размеры примет движение, затеянное "интересной русской обманщицей"...

И я, и m-me де-Морсье, прочтя "исповедь" и оценив ее по достоинству, хорошо поняли, что ждать появления Блаватской в Париже и в Лондоне - нечего. Никуда она не тронется теперь.

Весьма вероятно, что, послав мне письмо, она тотчас же и раскаялась, что его послала, и уже, конечно, дня через два сама забыла, если не все его содержание, то добрую его половину.

Но она не могла, придя в иное настроение духа, не сделать новых попыток к улучшению положения. Перед нею мелькала надежда, в конце концов, все же еще вернут меня. Это было бы теперь такое торжество! Ей все еще я представлялся таким ручным. Как же это я выдал ее, соотечественницу? Тут что-нибудь не так, верно кто-нибудь стал между нами, насплетничал на нее...

Она вдруг надела на себя добрую личину, изобразила из себя обиженную простоту и, через несколько дней после "исповеди", писала мне снова, дорисовывая свой портрет, досказывая, окончательно объясняя себя:

"Велики грехи мои прошлые да не против вас, не вам карать меня, перед которым я виновата как Христос перед жидами... Зла-то я вам никогда не сделаю а может еще и пригожусь"... Затем она писала о Баваджи: "Он послушный и умный мальчик. Он послушное орудие в моих руках. Je l'ai psychologisé, - говорили вы m-me de Morsier. Посмотрите вы только что сделал сей "послушный ребенок". Да он бросил меня при первом выстреле Психического Общества. Он ругает меня хуже вас у Гебгардов. Он говорит que j'ai commis un sacrilège, deshonoré le nom des Maîtres, que j'ai avili la science sacrée en la donnant au européens. Он идет против вас, Синнетта, меня, всех и чорт их знает что они сделают вдвоем (с Могини?) в Лондоне - теперь когда он едет а может и поехал туда! Он самый опасный враг потому что он фанатик и способен взбунтовать всю Индию против меня"...

А потом опять: "Что я вам (два раз подчеркнуто) сделала? что вам сказали, что вы узнали - не делайте как Психологическое Общество или m-me de Morsier которая вообразила себе что я все знаю, все должна знать - и поэтому предала меня... Берегитесь (два раза подчеркнуто). Вы окружены таким кольцом что вся ваша холодная голова вам не поможет. Одного прошу чтобы вы загадку эту мне разгадали - что вы можете иметь против меня... Я вас что ли желала кусать, вам желаю зла?.. Если я писала вам что я в отчаянии, то писала только то что чувствую. Ваша дружба была мне дорога а не ваше присутствие или членство в обществе. Я писала что сама первая опрокину все континентальные общества - парижское и немецкое, где (кроме Гебгардов да бедного Hubbé Shleiden) все чучелы и враги, и готова на это - напечатав о всех их подлостях... Но только подумайте, чтобы вы подумали обо мне Если бы мы переменились ролями! Да меня бы вешали - я бы вас не выдала, да и никого другого не выдала бы - даже зная что это правда - а молчала бы. Ну что я вам сделала?... Готова завтра же забыть все и любить вас попрежнему потому что нет у меня злопамятности и потому что вы русский - нечто для меня изгнанницы священное. Прощайте Е. Б.".

Я убежден, что она искренно не понимала, почему я ушел от нея и явился в числе её обличителей. Ея нравственные понятия были так радикально извращены, что ей некоторых совсем не хватало. Она воображала, что все в мире основано на личных отношениях - и что нет для этого исключений. "Что я вам, "вам" сделала!" "Других, значит, я могу надувать сколько угодно, могу их губить, коверкать всю их жизнь, могу предаваться всяким святотатствам и торговать по мелочам величайшими истинами, - если я расположена к вам лично и не могу обмануть вас, потому что вы меня поняли, если я еще в силах пригодиться вам так или иначе - так за что же вы меня выдаете, да вдобавок еще иностранцам?!" - вот что она мне внушала.

"Вернитесь ко мне, я все забуду!" - еще бы! А сама думала: "попадись теперь мне в руки - такое устрою, что от меня тебе разве один путь останется - пулю в лоб... Да и теперь - берегитесь, вы окружены таким кольцом, что вся ваша холодная голова вам не поможет!"

Она даже не удержалась - и вставила в письмо свое слова эти, которые, как я скоро должен был убедиться, не были пустой угрозой. Она уже готовилась, собрав свою армию, мстить мне самым "теософическим" образом.

XXIII.

Таким образом окончились всякие мои непосредственные сношения с Блаватской. Я не ответил ей на последнее письмо ея, не пленился перспективой "забвения прошлого", не вернулся в её дружеские объятия. Я не боялся её угрозы, не чувствовал себя сжатым магическим кольцом "теософского" мщения и вообще подобен был той легкомысленной птичке, о которой когда-то пелось:

Ходит птичка весело

По тропинке бедствий,

Не предвидя от сего,

Никаких последствий...

Все теперь стало совершенно ясно. Ждать каких-либо новых откровений не представлялось надобности, и ничто уже не в состоянии было ослабить фактов, сделавшихся мне известными. Еще осенью 1884 года, в Эльберфельде, я говорил Блаватской, что не желаю оставаться в списке членов "теософического общества", так как замечаю несоответствие действий некоторых членов (начиная с Олкотта) основным правилам "устава". Но Елена Петровна, сильно тогда больная, стала "умолять" меня не отказываться оффициально от членства, не делать ей такой неприятности и "скандала".

- Дайте мне лопнуть, поколеть, - говорила она на своем любимом жаргоне, - тогда и делайте что угодно, а пока я еще, хоть и колодой лежу, а все ж таки не подохла, - не срамите меня и не давайте пищи разным разговорам... ведь мои враги обрадуются - вот, мол, и соотечественника удержать не могла, сбежал! Ну, если вам претит кто... Олкотт, либо другие - так и плюньте на них, не делайте меня ответственной за все и про все, пожалейте больную старуху...

Помимо всякой жалости, я увидел ясно, что оффициальный мой выход из общества до последней степени разобидит "madame", её дружба ко мне не устоит после этого - и я от нея ровно ничего не добьюсь и не узнаю. Остальные же теософы, конечно, после этого станут меня чуждаться, мне придется до срока прекратить с ними всякие сношения. В виду этого я решился ждать того времени, когда мои сомнения и подозрения превратятся в осязательные факты. Последния письма ко мне "вдовы Блаватской" были более чем достаточными фактами, а потому, 16 февраля 1886 года, через несколько дней по получении "исповеди", я послал в Индию, в Адиар, на имя секретаря "теософического общества", мистера Оклэй, лично мне немного известного, заказное письмо следующего содержания:

"Monsieur,

Je suis entré dans la Société Théosophique sur les assurances de sa fondatrice M-me Blavatsky, que la Société n'a qúun seul but: la démonstration scientifique et phénomènale des forces de la nature, qui, jusqúà présent, n'ont pas encore été découvertes par la science européenne.

Pour le moment, étant complètement convaincu, non pas par le Rapport de M-r Hodgson, mais par une investigation personnelle: 1, que la plus grande partie des phénomènes de la fondatrice de la Société Théosophique sont fabriqués; 2, qúelle a voulu profiter de mon nom et m'a fait signer et publier le récit de phénomène, obtenu par fraude (le "phénomène de la lettre" au mois de mai 1884); 3, que les lettres des soi-disant "maîtres" de m-me Blavatsky n'ont pas la provenance qúelle leur attribue; 4, que quelques membres influents de la Société ont agi contrairement aux principes d'honneur et même de simple honnêteté, - et ayant des preuves suffisantes de ce que j'avance, - par cette lettre, que je vous adresse comme au Sectétaire de la Société Théosophique, je donne ma démission de membre Effectif et membre Correspondant de cette dite Société, dont m-me Blavatsky est la fondatrice.

Néanmoins je vous prie de croire, que, m'intèressant profondément à la science Orientale, je tiendrai toujours en grande éstime toutes les personnes, qui s'occupent sérieusement et honnêtement des mêmes questions, qúelles fassent ou non partie de la Société. Agréez... etc... -Signature" [81].

Отправив это письмо, я почувствовал себя как человек, взявший ванну после путешествия в очень душном и очень грязном вагоне. Я написал сжатый раcсказ о моем знакомстве с Е.П. Блаватской и о вюрцбургских событиях, а затем перевел на французский язык отрывки из последних писем ко мне "madame" и её "исповедь". На всякий случай и для того, чтобы придать этим переводам документальный характер, я обратился к моему доброму знакомцу, почтенному старику Жюлю Бэссаку (Jules Baissac), известному ученому и лингвисту, да к тому же занимающему должность "присяжного переводчика парижского апелляционного суда".

Жюль Бэссак, как уже было замечено в начале моего раcсказа, в качестве ученого, занимающегося историей религий, весьма заинтересовался "теософическим обществом" и его основательницей, с которой его познакомила m-me де-Морсье. Он имел несколько серьезных бесед с Е. П. Блаватской, Олкоттом и Могини, из их уст узнал обо всем, что его занимало, ознакомился с сочинениями Блаватской и Синнетта и признал "теософическое общество" любопытнейшим явлением современной религиозной жизни. Он написал обширную и обстоятельную статью под заглавием: "La nouvelle théosophie" и напечатал ее в повременном издании "Revue de l'histoire des religions". Статья эта вовсе не пропаганда нео-теософии, а изложение того, что стало известно автору со слов основателей и деятельных членов "общества".

Однако, несмотря на спокойный тон этого "доклада", все же, временами, в нем чувствуется человек "задетый за живое", и безсознательно уже почти отуманенный чарами "madame" и её сподвижников. Весьма вероятно, что этот туман, при благоприятных обстоятельствах, сгустился бы, и Жюль Бэссак своим пером сослужил бы немалые службы нео-теософии. Но действия лондонского "общества для психических изследований" и отчет Годжсона сразу расхолодили старого ученого.

Когда я обратился к нему, он имел вид человека, спасенного от большой опасности. Он с большим интересом выслушал мой раcсказ и "просмаковал" письма Блаватской, причем я убедился в его обстоятельнейшем знании русского языка.

Но для меня был важен вопрос, имеет ли он право, в качестве присяжного переводчика, оффициально засвидетельствовать переводы с русских документов. Оказалось, что он имеет это право, и я тотчас же получил его любезное согласие. Мы с ним проверили мои переводы фразу за фразой, слово за словом, знак за знаком. Затем он засвидетельствовал их все собственноручно, за своею подписью, и приложил к ним, а также к русским оригиналам, с которых переводы были сделаны, свой штемпель присяжного переводчика.

У m-me де-Морсье произошло собрание всех наличных парижских "теософов". Когда все оказались в сборе - началось чтение моего раcсказа и писем Блаватской. Большинство присутствовавших уже были подготовлены к тому, что их ожидало; но все же изумительная "исповедь" Елены Петровны и документальное сообщение m-me де-Морсье о "деле Могини с мисс Л.", в котором основательница теософического общества тоже выказала себя с неожиданной стороны, - произвели удручающее действие.

Французская ветвь индийского главного общества, основанная герцогиней Помар под названием "Société d'orient et d'occident", была уничтожена выбытием из нея почти всех членов, во главе с душою этой ветви и её главным секретарем - m-me де-Морсье. Тут же редактировались и подписывались отставки для отправления в Индию, в Адиар, на имя мистера Оклэй.

Однако все же у "madame" осталось, из "парижской ветви" - два непреоборимо верных ей существа - почетная президентка, герцогиня Помар, и незадолго перед тем избранный в действительные президенты Драмар. Перевоплощенная Мария Стюарт объявила, что она ничему не верит, что Блаватская - святая, а я - самый ужасный человек и т. д. Она, действительно, никак не могла поступить иначе - ведь она основала эту ветвь и была её почетной, пожизненной президенткой, она писала о теософии в качестве её провозвестницы и среди светских своих знакомых, среди разнокалиберного "tout Paris", посещавшего её отэль, играла роль доброй приятельницы тибетских махатм, умеющих проделывать такие интересные феномены. Признать себя обманутой - значило сделаться посмешищем tout Paris. - Voulez-vous que je signe de ma main l'aveu de ma bêtise?! - говорила "дюшесса", - pas si bête! [82]

Она, познакомясь со всеми документами, относящимися как к Блаватской, так и к Могини, уверяла, что все это пустяки, что на все это не стоит обращать внимания. Наконец, получив письмо от Блаватской, уже начинавшей свое "теософское", обещанное мне мщение, она принялась убеждать m-me де-Морсье лишить меня всякого доверия, как человека, способного на все, т. е. способного не только выдумать признания "madame", но даже и подделать её письма.

Когда m-me де-Морсье высказала ей, что аттестаты, выдаваемые мне теперь Блаватской, никак не могут быть блестящи, - она стала уверять, будто узнала обо мне не через Блаватскую, а от двух достойных всякого уважения и доверия молодых людей из русского посольства, сказавших ей, что я "такой человек, с которым нельзя знаться". Однако, найдя возможность объявить подобную вещь, она низачто не хотела назвать имена этих достоверных лиц. - Так и осталось для меня тайной - существовали эти анонимные враги мои в действительности или были только "матерьялизованы" герцогиней, вдохновленной "вдовой Аш-Пе-Бе". По счастью, на сей раз, грубая, обернутая анонимностью клевета попала на безплодную почву - m-me де-Морсье посмеялась только над подобными ухищрениями...

Второе существо, оставшееся верным Блаватской, несчастный морфинист Драмар, дни которого были уже сочтены, находился в то время, ради своего здоровья, в Алжире. Узнав обо всем случившемся, он объявил письменно, что тоже "ничему не верит" и остается на своем президентском посту с целью защищать до последнего издыхания теософию - "cette religion sublime" и ея, направляемую махатмами, провозвестницу.

Его образ действий был также совсем ясен. Полный неудачник, никому не ведомый маленький сотрудник мелкой прессы, - он, в известном кругу, делал себе имя фанатическими статьями о "теософии". Запутавшийся в своих мыслях атеист, захлебывающийся от злобы порицатель христианства, о котором он не имел понятия, - он нашел "новую религию" и мечтал обратить в нее сначала Францию, а затем и весь мир. Роль апостола не могла не соблазнять его.

А тут вдруг основательница и первая провозвестница этой религии оказывается такою! Конечно, можно пытаться отделить Блаватскую от теософии: но все же, в данном случае и в данных обстоятельствах, это не особенно легко, все же являются неожиданные, большия задержки для успешного хода дела. А потому, хоть Блаватская и обманщица, надо прикрыть её обманы и ее не выдавать. Он глубоко возмущался, что другие "теософы" не понимают такой простой истины.

Но вот, на нашем парижском горизонте, появился еще и третий личный друг Елены Петровны, скомпрометтированный и возмущенный. Это был Гебгард-отец из Эльберфельда. "Madame" вызвала его к себе в Вюрцбург и (можно себе представить после каких объяснений и сцен) дала ему весьма почетную миссию: он должен был заставить меня молчать и отказаться от всех моих показаний, а, кроме того, поссорить со мною m-me де-Морсье во исполнение правила: divide et impera. На меня решено было действовать посредством угроз, а m-me де-Морсье, как околдованную мною, следовало вернуть на путь истины лестью.

Но дело в том, что в Вюрцбурге еще неизвестны были наши действия, да и Елена Петровна ничего не сказала ему о своей "исповеди" и последних письмах, очевидно не понимая их значения.

Herr Гебгард явился с большим апломбом; но когда m-me де-Морсье, в моем присутствии, прочла ему мои показания и переводы писем, - он представил из себя весьма жалкую фигуру.

Он, очевидно, не ожидал ничего подобного, он растерялся, до того растерялся, что не мог произнести ни одного слова и поспешил из Парижа, чтобы обдумать "сообща" положение и хорошенько приготовиться к исполнению возложенной на него миссии. Он приготовился к ней, как будет скоро видно, через несколько месяцев.

Следует раcсказать еще о неожиданном появлении в то время одной особы, которую мы считали навеки поселившейся в Индии, в "главной квартире теософического общества". Когда, около конца 1884 года, Е. П. Блаватская отправилась в Индию, с целью "разрушить заговор Куломбов", ее, между прочим, сопровождали (как она мне писала в приведенном мною выше письме из Адиара от 3 января 1885 г.) "преданные друзья" - муж и жена Купер-Оклэй.

Это были молодые англичане, не очень давно поженившиеся. Жили они припеваючи, в полном достатке и взаимной любви, пока судьба не познакомила их с Блаватской и её обществом по фантастическим писаниям Синнетта. Они увлеклись "теософией", да так увлеклись, что "madame" стоило мигнуть - и они объявили, что отныне и "по гроб жизни" отдают себя делу "теософического общества" и едут в Индию.

Продали они свою недвижимую и движимую собственность, все обратили в деньги и отправились вместе с "madame" присутствовать при её триумфах и пополнять собою её свиту. Когда я увидел Елену Петровну в St. -Cergues, я спросил ее об этих англичанах.

- О, они очень довольны своей судьбою! - отвечала она. - Его я оставила редактировать "Теософист", да и к тому же он выбран секретарем "Общества", - словом заменяет меня в Адиаре.

- А жена его?

- Она помогает ему во всем. Вот видите - еще один пример благодетельного влияния "Общества". Что они такое были года два тому назад, эти Оклэи? Так себе, коптители неба, люди, не приносившие пользы ни себе, ни другим. У них не было никакой почвы под ногами, никакой цели жизни. Поэтому они помирали со скуки и уже наверное кончили бы тем, что возненавидели бы друг друга. Но теософия спасла их; они отдали в жертву "Обществу" все, что имели, но ничуть не победнели от этого - живут прекрасно вь Адиаре на всем на готовом, приносят большую пользу делу и уверяют, что никогда даже и не мечтали, во сне не видали такого благополучия и счастья. Мистрисс Оклэй ходила за мною во время моей смертельной болезни и постоянно видала "хозяина". Она и теперь с удовольствием поехала бы за мною, чтобы служить мне; но я не хотела отрывать ее от дела - она там, особенно без меня, очень нужна...

То же самое раcсказывала Елена Петровна и madame де-Морсье, знавшей довольно хорошо чету Оклэй и ими интересовавшейся.

И вдруг, в то время, как наши отставки, в виде заказных писем на имя мистера Оклэй, приближались к Мадрасу, - мистрисс Оклэй появилась в Париже, у m-me де-Морсье.

При первом взгляде на эту бедную даму можно было подумать, что она посетила нас в своем "астральном теле", взяв уроки "вылезания из себя" у специалиста по этой части, челы Дамодара... Она была почти неузнаваема - так похудела, постарела, побледнела, такое истерзанное, испуганное и страдальческое выражение застыло на лице ея.

После первого её краткого визита, m-me де-Морсье назначила ей явиться на следующий день для более обстоятельной беседы и просила меня присутствовать при этом свидании.

- Она знает очень многое и то, что она знает - ее погубило, - сказала мне m-me де-Морсье;- когда мы сообщим ей все, она, может быть, в свою очередь будет откровенна с нами... Это совсем несчастная, погубленная женщина, с разбитой жизнью и, вдобавок, без гроша денег. Все осталось там... она бежала оттуда, навсегда, и вот теперь в Париже - знаете ли зачем? она приехала брать уроки у парижских модисток, с тем чтобы, выучившись, открыть в Лондоне модный магазин и таким образом заработывать кусок хлеба. Ей ничего другого не остается. Не знаю только - выдержит ли её здоровье - она неузнаваема - это тень прежней мистрисс Оклэй... вот сами увидите.

И я увидел, как уже сказано, бедное "астральное тело".

Когда m-me де-Морсье познакомила ее с документами "дела" Могини и мисс Л., а я - с моими документами, она, в большом волнении, сказала нам:

- если б я не была в Адиаре и не бежала оттуда, то, разумеется, меня поразили бы все эти открытия. Но теперь ничто меня поразить не может - я сама знаю гораздо бо#льшее и ужасное!

Она стала дрожать, и слезы брызнули из её глаз. Но как ни просили мы ее сказать нам, что же именно ей известно, что именно случилось с нею, чего она была свидетельницей - она повторяла:

- Не спрашивайте! Это так ужасно и отвратительно! и я не могу, не могу, не смею, понимаете - не смею говорить... Если я хоть кому-нибудь открою то, что знаю, все пропало! о себе я не думаю - я все равно уничтожена, жизнь моя разбита... но мой муж... одним моим лишним словом я погублю его...

Когда мы ее спрашивали - зачем же её муж там остался, да вдобавок еще так тесно связанным с "Обществом", в качестве его секретаря и редактора "Теософиста", - она глухим голосом и с отчаянием в лице отвечала:

- Для него нет возврата... он навсегда связан с ними... он уже не может вернуться!!

- Помилуйте, да ведь из ваших слов можно заключить, что это какая-то ужасная секта каких-то мрачных "душителей", с кровожадным мщением, ядом и кинжалами! - воскликнул я, и её глаза, широко раскрытые ужасом, отвечали мне, что я, пожалуй, как это ни дико кажется, не особенно далек от истины.

- Скажите хоть одно - спросила m-me де-Морсье, - значит, и вы знаете, что все обманы и гадости, о которых Годжсон сообщает в своем отчете, правда?

- Конечно, знаю! - проговорила мистрисс Оклэй. - Ах, Боже мой, если б только это!..

Так мы ничего больше от нея и не добились, и я с тех пор ни разу ее не видел - свидание это было почти перед самым моим отъездом из Парижа.

Эта мистрисс Оклэй произвела на меня своей жалкой внешностью, отчаянием и темными речами самое тяжелое впечатление. Помимо всякого таинственного и кровавого мщения Адиарских "душителей", ядов и кинжалов, - было ясно, что она запугана вождями новейшей теософии до последней степени, а муж её до того скомпрометтирован, что уже для него нет возможности отступления. Их обманули, обобрали и запутали. Она еще нашла в себе силу, истерзанная и нищая, убежать; он же, очевидно более слабый духом, остался в вечном рабстве. Признаюсь, бледное лицо мистрисс Оклэй с глазами, полными ужаса, не раз мне потом вспоминалось и мерещилось.

И вдруг, в писаниях г-жи Желиховской ("Русское Обозрение", декабрь 1891 г., стр. 580-585) я встречаю эту самую "погубленную и спасшуюся бегством из Адиара в Европу" мистрисс Купер Оклэй - снова в среде "теософического общества". Она поместила, уже после смерти Е. П. Блаватской, в теософическом журнале "Lucifer" воспоминания о поездке с "madame" в Индию и своем пребывании в Адиаре. Из этих "воспоминаний мистрисс Оклэй" г-жа Желиховская приводит пространные выдержки. На статьи г-жи Желиховской, как уже достаточно доказано, рискованно опираться; но все же трудно предположить, что эти выдержки, поставленные в ковычках, не представляют более или менее верного перевода. У меня нет под рукою июньского No "Lucifer" за 1891 год; но ведь он существует, его можно найти и проверить.

И так, мистрисс Оклэй является панегиристкой Елены Петровны; она преклоняется перед её таинственными познаниями, описывает её торжества во время пути в Индию, почет, ей оказанный. Затем, говоря о "заговоре Куломбов" и о разследовании Годжсона, она признает "madame" совершенно невинной, чистой как снег, оклеветанной, - и пишет между прочим:

"Никто не бывший на месте с m-me Блаватской и представить себе не может, до чего скандальна была несправедливость к ней англо-индийского общества".

Каково было прочитать это мне, - когда я будто еще вижу перед собою измученное лицо мистрисс Оклэй и слышу её приведенные мною выше слова: "Конечно, знаю! Ах, Боже мой, если б только это"!!..

Далее она пишет о болезни (в Адиаре, в начале 1885 года) Е. П. Блаватской:

"Ужасно тоскливы были дни и в особенности ночи, которые мне одной пришлось проводить над больной, но таково было её успокоительное влияние даже в болезни, что я ни мало, ничего не боялась, уверенная, что хотя она лежит недвижима, но что опасности нет. Даже в последнюю ночь, когда доктор заявил, что она более в себя не придет: когда она уже несколько часов была в полном безпамятстве и я, говоря по-человечески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надеяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить в подробности... Одно скажу: в восемь часов утра "H. P. B." открыла глаза и совершенно спокойно, голосом, которого мы много дней у нея не слышали, попросила позавтракать... Когда приехал доктор, я вышла ему навстречу: изумление его было велико!.. "H. P. B." встретила его словами: "Ах, доктор! вы не верите нашим великим учителям!" С этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отменив смертный приговор) начали усиленно посылать ее в Европу... Но я за ней уже не могла тотчас ехать; все эти волнения осилили меня, я сама с ног свалилась!"

Несчастная мистрисс Оклэй! она, очевидно, все это писала под диктовку, и мне представляется, как ее захватили, запугали еще больше, вырвали из нея совесть и заставили сделаться послушным орудием тех, от кого она бежала в ужасе. И это бегство даже оказалось не бегством, а стремлением за "madame". Тотчас она не могла ехать, ибо заболела, но поправившись поспешила... соединиться с "H. P. B."...

И вот что говорит она об этой своей благодетельнице "H. P. B.":

"Говорят, будто бы фамильярность порождает небрежение, но замечательно, что с ней чем ближе и короче мы сходились, чем неразлучней становились в повседневной жизни, тем большее уважение мы к ней чувствовали, тем глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркационная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь её от внешнего, обыденного существования..."

Любопытно, что бы сделала и сказала погибшая мистрисс Оклэй, какое лицо у нея было бы, если б m-me де-Морсье или я встретили ее с такими её "воспоминаниями" в руках и спросили бы: "что это значит?"

Мне кажется - это значит прежде всего, что "теософическое общество", по крайней мере в его первоначальном составе, - действительно страшное и мрачное общество, и что не мало слабых духом людей погублено Е. П. Блаватской и её сотрудниками.

В настоящее время, будучи совершенно убежден, не вследствие Отчета г-на Годжсона, а благодаря собственному разследованию: 1, что большая часть феноменов, производимых основательницей "теософического общества", поддельны; 2, что она желала воспользоваться моим именем и принудила меня подписать и публиковать описание феномена, полученного посредством обмана (феномен с письмом в мае 1884 г.); 3, что письма, написанные якобы "учителями" г-жи Блаватской, не имеют происхождения, ею им приписываемого; 4, что некоторые влиятельные члены "общества" поступали несогласно с принципами чести и даже простой честности, - и имея достаточные доказательства тому, что я здесь объявляю, - этим письмом, которое я адресую вам как секретарю "теософического общества", я подаю отставку от звания действительного члена и члена корреспондента сказанного "общества", основанного г-жей Блаватской.

Тем не менее прошу вас верить, что, глубоко интересуясь восточными знаниями, я всегда буду относиться с большим уважением ко всем лицам, серьезно и честно занимающимся этими вопросами, все равно принадлежат ли они или нет к "обществу". Примите и пр. Подпись.

XXIV.

Я на себе самом должен был испытать, к каким средствам прибегала "madame" и её "близкие" для того, чтобы отделаться от опасного человека, обезоружить его и заставить молчать. Мои экскурсии в область "таинственного", заставившия меня заинтересоваться Блаватской, мое желание разгадать эту удивительную женщину и её обличение перед людьми, которых мне тяжело было видеть обманутыми ею, - все это обошлось мне очень дорого. Я должен был вынести тайное теософское мщение, а теперь вынужден решиться говорить о нем, так как вижу, что, без указания хоть некоторых фактов и подтверждения их документами, мой раcсказ был бы далеко неполным, так же, как и характеристика Блаватской с её сподвижниками.

В припадке ярости и отчаяния, Блаватская, единовременно с "исповедью", посланной мне в Париж, написала в Россию г-же X. о том, что я "враг" и враг опасный, ибо, очевидно, знаю очень много, и многое знаю, вероятно, от г-жи Y., которая, поссорившись с нею, Блаватской, выдала мне ее. Г-жа X., получив это письмо, превратилась в фурию, написала г-же Y., а та, в качестве друга, поспешила меня обо всем уведомить из Петербурга.

..."Напишите вы им (Блаватской и X.) Христа ради" - просила она - "что нечего мне было предавать вам, по выражению X., Елену или убивать ее, как она пишет сама, потому что все её прошлое прекрасно известно многому множеству лиц (поименовываются некоторые лица) - и уже я не знаю кому... Вы представить себе не можете, чему оне меня подвергают, избрав каким-то козлом-грехоносцем, за все ответственным, - какой-то телеграфной проволокой для передачи всяких гнусностей. Еще несчастная, сумасшедшая Елена не так - она жалка! Но X. сама злоба и клевета олицетворенная..."

Далее г-жа Y. сообщала мне, что там собирают адреса некоторых близких мне лиц, - а с какою целью - неизвестно. Я должен был понять из этих слов, что милые дамы остановились, для начала, на самом простом способе мщения посредством анонимных писем, адресованных к близким мне людям, с целью как-нибудь оклеветать меня и поссорить, и в разсчете на то, что - calomniez-il en restera toujours quelque chose.

Через несколько дней получаю от г-жи Y. еще коротенькое письмо; но на сей раз ничего определенного, а лишь восклицание: "Да! X. во сто тысяч раз хуже, злее и виновнее Елены!"

Из этой фразы я мог только понять, что ссора между Блаватской и г-жей Y., кажется, кончается. Очевидно "madame" решила, что самое лучшее действовать на меня через г-жу Y. Для этого она ей написала нежное, родственное письмо, убедила ее в том, что она "во сто тысяч раз" невиннее г-жи X., - и вот теперь атака на меня пойдет с этой стороны.

Я писал ей прося успокоиться, не вмешиваться в это дело и не говорить мне ничего об этих дамах и их друзьях. Я напоминал ей, что ведь она первая открывала мне глаза на Елену Петровну и её "теософическое общество", что дело вовсе не в прошлом Елены Петровны, а в её настоящих обманах. Раз я убедился в этих обманах - молчать о них я не мог и громко сказал все, что знаю. Таким образом, дело сделано, и ровно ничего нового я не предпринимаю. Я никого не преследую, не желаю больше и думать ни о "madame", ни об её "обществе". Если же меня не хотят оставить в покое, то пусть делают, что угодно - я-то тут причем? я сделал свое дело - и ушел, и не понимаю, чего же хотят от меня, когда уже все кончено?

Вся эта кутерьма, отвлекая от более интересных и производительных занятий, так мне наконец опротивела, что я поспешил совсем в иную атмосферу, в полную тишину, в древний бретонский город Динан, к морскому берегу, вблизи которого возвышается одно из чудес мира - знаменитый Mont St. -Michel. Моя просьба, обращенная к г-же Y. и её семье, была, повидимому, исполнена - никто из них не передавал мне больше сплетень относительно Блаватской и К°.

Но все же забыть о ней мне не удавалось: в Динан, для свидания со мною и получения от меня разных сведений, приехал мистер Майерс, и я опять должен был перед ним разворачивать весь мой багаж. Наконец, в конце апреля, возобновилась атака из Петербурга. От одного из членов семьи г-жи Y. я получил письмо, где, "по большой дружбе ко мне", меня предупреждали, что дела мои плохи: почтенная Елена Петровна требует (приводятся выдержки из её письма) "чтобы я отказался от своих слов относительно виденных мною её "феноменов" и никому не раcсказывал о ней ничего", - если же я не исполню этого требования, "то она не задумается, что ей делать, так как ей нечего терять, - и напечатает обо мне - все что ей угодно и как ей угодно, ибо должна же она защищаться".

На следующий день письмо от самой г-жи Y., письмо убедительное, полное дружеской заботы обо мне: "...Слушайте мою горячую, усердную просьбу - отстранитесь от всего, что касается Елены... Пусть валится на нее, если такое наказание суждено ей; но не чрез вас - пожалейте меня... я не хотела бы, чтобы между нашими добрыми отношениями черным призраком стали последния тяжкие её страдания, как бы ни были они заслужены, это все равно... Одна её глупость: это измышление девства подняло всю эту грязь... Предоставьте мертвым, которым нечего терять, хоронить своих мертвых, - а вы живы... Елена мертва! что ей терять? Она давно сожгла свои корабли. Мне жаль ее за страдания последних лет её жизни, сопряженных с тяжкой болезнью; но ведь нравственно ей нечего терять. Лишний процесс и лишняя обличительная статья для нея не так страшны по последствиям, как для людей, будущность которых впереди... Чтож вам за охота, чтоб разные юмористические журнальцы в Лондоне и Париже донесли молву до Петербурга на радость вашим врагам и - вред будущим отношениям вашим?.. слышу, был у вас Майерс и дело вновь загорается и разгорается с вашим вмешательством. Ждать дольше нельзя и вот я говорю вам: остерегайтесь!.. чтобы крепко не каяться".

Чрез несколько дней опять та же г-жа Y. мне писала между прочим: "Да, заварили вы кашу; дай Бог], чтоб расхлебали благополучно. Очень напрасно вы думали, что Елена так беззащитна, что ее легко запугать и побороть: вы в ней приготовили, собственными стараниями, без всякой нужды, врага... потому что ей нечего терять и некого бояться... Никого не могу и не хочу называть, но надеюсь, что вы-то мне должны верить: дня не проходит, чтобы нас не преследовали письма и толки, вас осуждающие... Отступитесь от своих показаний; заявите, что ни словом, ни делом не хотите вмешиваться в передрягу теософов... не то уже я и не знаю что вы себе готовите здесь... Если вы точно собираетесь сюда, то соберитесь скорей. Я не могу отказать Елене в желании со мной проститься; я поеду и сделаю все, что от меня зависеть будет, для того, чтобы остановить её вредные для вас действия; но и с вашей стороны уступки необходимы. Писать все мудрено: надо видеться. Я постараюсь оттянуть поездку, ради того, чтобы переговорить с вами".

Сомневаться в искренности расположения ко мне г-жи Y. я тогда еще не имел оснований и её странную просьбу, чтоб я отступился от своих показаний, объяснял себе просто тем, что она, возбуждаемая и разстроиваемая письмами Блаватской и г-жи X., просто не отдает себе отчета в словах своих. Поэтому я написал ей, еще раз повторяя, что ровно ничего не предпринимаю и совершенно отстранился от всякой "теософщины". Умолчать же о том, что мне известно, перед заинтересованными в деле лицами я не имел никакого нравственного права. Я сделал, по моим понятиям, должное и просить меня отступиться от моих показаний и запугивать меня распространением на мой счет всяких сплетень и клевет, - совсем не подобает. Я сожалел, что она, г-жа Y., не сообразила сущности своей просьбы, и находил, что самое лучшее для нея, если и она отстранится от этого дела, а меня со всем этим оставят в покое.

На это получаю новый вариант на ту же тэму:

"Получив ваше вчерашнее письмо, я еще больше убедилась, что следующее мое не будет принято в духе кротости, так как вы убеждены, что ничего не делаете в ущерб Елене. Но каким же образом мне-то действовать, как могу я не предупреждать вас, когда то и дело получаю письма из Парижа, из Германии, из Англии (не от Елены, а от сторонних лиц), в которых мне пишут, что вы, именно вы, виновны во всех нареканиях и бедах Елены?.. Потом я вас Бога ради умоляю совершенно оставить в стороне X. и не упоминать о ней ни слова, никогда... Я знаю, как много у них сильных и влиятельных сторонников, которые все на вас возстанут за добродетель и честь X.... Приезжайте скорей."

Я и так был накануне окончательного моего возвращения в Россию. Через несколько дней, в конце мая, в Петербурге, я увиделся с г-жей Y., уже совсем собравшейся в Эльберфельд "прощаться" с Еленой Петровной Блаватской.

- Уверяю вас, - говорил я ей, - что Елена Петровна вовсе не собирается умирать, а выписывает вас для того, чтобы вы, ради родственных чувств и её болезни, дали теософам "уничтожающия" меня показания. Ведь вот вы уже находитесь под её влиянием и, под её диктовку, от своего имени просите меня сделать то, чего никак нельзя сделать - взять назад мои показания и объявить себя лгуном и клеветником!

- Я еду единственно для того, чтобы выгородить вас из этого дела, чтобы снять с вас все их ложные обвинения и возстановить истину! - горячо воскликнула она.

- Не знаю как и благодарить вас, но дело в том, что это неисполнимая задача. Елене Петровне истина ни на что не нужна, а уже особенно в теперешних обстоятельствах; за истину она вас не поблагодарит, и вы окажетесь перед нею "неблагодарной". Вы будете поставлены в безвыходное положение - имея с одной стороны истину и невозможность клеветать на меня, а с другой стороны - Елену Петровну, её цели, её болезнь и родственные чувства. Это дело весьма серьезное, и я советую вам пожалеть себя и не ехать.

Но эта заграничная поездка, очевидно, очень интересовала ее, особенно же ей хотелось доставить удовольствие одной из своих дочерей, которую Блаватская, с большой предусмотрительностью, тоже пригласила в гостеприимный дом Гебгарда.

- Я знаю, что не на приятности еду! - воскликнула г-жа Y. - Но я не могу не ехать, потому что только личным моим свиданием с Еленой возможно все это уладить. Вы сами мне скажете спасибо, я докажу вам на деле мою дружбу! Только, Бога ради, будьте благоразумнее! Вы все в каких-то эмпиреях витаете и не хотите понять действительности; я гораздо старше вас и видала на свете всякого, верьте же мне, что вы поставили себя в ужасное положение, и я дрожу за вас...

- Помилуйте! - возразил я, - можно подумать, что я совершил какое-нибудь злодеяние или позорящий честь поступок, а потому должен бояться, трепетать мщения Блаватской и X.!

- Ну вот, ну вот! - всплеснула руками г-жа Y. - На какой планете вы живете?! неужели вы не можете понять, что вовсе не надо быть преступным или непорядочным человеком для того, чтобы вам испортили репутацию и отравили всю жизнь? Добрая слава лежит, а худая бежит! - не даром это говорится. Там уже против вас целая организованная кампания. У Елены есть друзья, а у X. их даже очень много - и люди все почтенные. И вот все эти почтенные люди, ничего не зная, со слов Елены и X., а потом со слов друг друга, станут повторять про вас самые возмутительные сплетни, переиначивать, искажать факты вашей личной, интимной жизни. Да одно это испортит вам будущность! Ведь вам в глаза никто ничего не скажет, вы ни о чем не будете и подозревать, а пройдет несколько времени - вас смешают с грязью, обольют помоями, и никто за вас не заступится, потому что верят скорее всему дурному, чем хорошему, и всякий факт, при усердии, можно осветить как угодно. Одной такой злобной, безсовестной и преступной клеветницы, как X., достаточно, чтобы навсегда отравить вашу жизнь. Чем безсовестнее клеветник, тем клевета вернее достигает цели. Главное же, что вы ничего не будете знать и станете биться, как рыба об лед, не понимая, почему это люди от вас отстраняются и не только не помогают вам в затруднительные минуты жизни, а даже вредят вам. если б вы были одинокий и хорошо обезпеченный человек - тогда бы еще туда-сюда, махнули бы рукой - и только! Но ведь вы не таковы, вы не можете обойтись без людей... Неужели все эти азбучные истины вам неизвестны?

- К несчастию, известны, - ответил я, - и вы добились того, что меня совсем разстроили и смутили. Да, очень может быть, что все эти ужасы меня ждут действительно. Но что же мне делать? В недобрую минуту я столкнулся с вашей Еленой Петровной; но раз уже совершилось такое мое несчастье - все последующее неизбежно вытекало одно из другого...

- Зачем же вы не бежали от этой фатальной женщины тогда, в Париже, в 1884 году, когда я вас предупреждала? разве я не говорила вам, что с нею только можно запутаться? - перебила меня г-жа Y.

- Все это так; но я не мог успокоиться на вере в ваши слова; и сама она, и её общество, и все движение, поднятое ею, характер этого движения, заставляли меня убедиться, узнать все непосредственно. Только теперь я знаю, когда во всем убедился своими глазами и ушами, только теперь, узнав это явление, я могу спокойно и известным образом к нему относиться.

- Я вас не понимаю и никогда не пойму! - горячилась г-жа Y., - узнали, ну и молчали бы, а не лезли в петлю. Однако, покажите-ка мне письма Елены, которые ее так компрометтируют, я должна прочесть их сама, чтобы знать, в чем дело, и иметь право говорить, что я сама, своими глазами, их читала.

Я передал ей известные читателям письма. Она прочла и сидела вся багровая.

- Вот съумасшедшая! - наконец воскликнула она, - дайте мне пожалуйста с собой эти письма, я сохраню их, как зеницу ока, и верну их вам по моем возвращении из Эльберфельда.

- Вы требуете совершенно невозможного, - сказал я, - эти письма должны находиться у меня. Вы их видели и читали, знаете, что это её собственноручные письма. Если же понадобится перевод, сделанный мною в Париже, и проверенный и засвидетельствованный присяжным переводчиком Парижского апелляционного суда Бэссаком, - он оставлен мною у m-me де-Морсье, также как и копии оригиналов. Это дело в порядке, и всякий может сличать письма и перевод их сколько угодно.

- С чем же я еду? какое ваше последнее слово? неужели и теперь, когда вы видите, как много зла вам могут сделать, вы не будете согласны на какие-нибудь уступки, которыми я могла бы их обезоружить. Остерегитесь и будьте хоть теперь-то благоразумны!!

- Мое последнее слово вот: я, конечно, не стану отказываться от своих показаний, которые записаны и оставлены мною у m-me де-Морсье. О прошлом Елены Петровны, которое мне, главным образом, раcсказали вы же, и раcсказали не как тайну, а как вещь общеизвестную, - было сообщено мною интимному кружку в Париже. Я должен был это сделать в виду известного "измышления девства", на котором Блаватская основывала свое положение в теософическом обществе. Но мы тут же решили, что если б пришлось дать бо#льшее распространение сделанным разоблачениям - это прошлое будет оставлено в стороне, насколько сама Елена Петровна его оставляет в "исповеди". Во всяком случае, ее обвиняют и будут обвинять не в её прошлом, а в теософских обманах. Я же отныне отстраняюсь от всего...

- Но вы станете, пожалуй, здесь, в России, писать и печатать против нея? - перебила г-жа Y.

- В России о "теософическом обществе" и его основательнице очень мало известно, и самое лучшее - совсем не говорить об этом. Я обещаю вам, что пока в русской печати не станет появляться превратных сведений о "теософическом обществе" и Елене Петровне - я буду молчать. Если же обо всем этом заговорят, и заговорят лживо - я почту своим прямым долгом печатно возстановить правду и раcсказать то, что мне известно. Вот мое последнее слово.

Г-жа Y. осталась очень недовольна моей неуступчивостью и уехала в Эльберфельд.

Недели через полторы из Эльберфельда в меня был пущен еще один двойной заряд, направленный рукою Елены Петровны, т. -е. два письма, вдохновленных ею и даже, по всем вероятиям, прошедших через её цензуру. Я должен был убедиться из этих писем, что путешественницы, как и легко было предвидеть, совсем попали в лапы "madame" и стараются изо всех сил усидеть на двух стульях сразу.

Г-жа Y. просила меня, между прочим, прислать засвидетельствованную копию "исповеди" и т. д. и в то же время объявляла, что едет в Париж для сличения писем. Далее опять уговаривала она меня, - призывая Бога в свидетели чистоты своих намерений, - сделать требуемые от меня уступки "пока еще можно прекратить скандал без огласки". "Не доводите до крайности, не заставляйте ее (Блаватскую) прибегать к суду, привлекать вас, де-Морсье и пр., к ответу в диффамации... У нея много преданных, а главное, очень богатых друзей, которых процесс не разорит и которые умоляют ее начать его. Гласности она не боится... Письма из Парижа убедили меня окончательно, что парижане только и ждут возможности привлечь вас к суду "en diffamation", - а если до этого дойдет, поздоровится ли от печатного скандала вам! Ради Бога не оскорбляйте меня: не подумайте, что я запугиваю вас! Не запугиваю я, а жалею. Глубоко жалею и хочу вам добра..."

Так как г-жа Y., с моих же слов, отлично знала, что все "документы" находятся в Париже, у m-me де-Морсье, а она туда ехала, - то мне нечего было посылать ей копию. Так как в её "запугиваньи" все была ложь, к тому же давно уже пережеванная, - то я имел право не ответить на её письмо. Я очень живо представлял себе, как кипятится "madame" и прибегает к своему любимому, уже известному читателям, приему - стращать судебным процессом, начинаемым с помощью богатых и влиятельных друзей.

Ея друзья, т. е. люди, так или иначе скомпрометтированные в разных "теософских" пакостях и обманах, конечно, могли очень желать посрамить своих обличителей. Ради этого они, вероятно, решились бы пожертвовать и немалые деньги. Они даже уже и тратились, как легко сообразит читатель. Но все же и "Лондонское общество для психических изследований", и я, и m-me де-Морсье, могли быть спокойны - привлекать всех нас, обличителей, к суду не было никакой возможности, не топя этим окончательно Блаватскую и её "Общество". Теософы могли вредить нам только тайными, подпольными средствами, клеветою, не имеющей ничего общего с "махатмами" и "феноменами". Что же касается фразы о "письмах из Парижа, убеждающих в том, что парижане (!!) только и ждут" и т. д., - это был грех] очень даже смешной фантазии, который взяла себе на душу г-жа У., ибо таких писем, за исключением герцогини Помар и больного фанатика Драмара, писать было тогда решительно некому.

Да, я представлял себе ясно Эльберфельдское времяпровождение, все faits et gestes Гебгардов, Блаватской и их гостей; но все же мое ясновидение оказалось весьма несовершенным. Там происходили вещи более интересные, "оккультным" центром которых оказывалась моя злосчастная персона.

Елена Петровна уверила Гебгарда, что теперь, в виду моего окончательного отъезда в Россию из Парижа (о чем она узнала от г-жи Y.), настало самое удобное время отвратить от меня m-me де-Морсье, и таким образом вернуть эту крайне полезную, необходимую для "теософского" дела женщину и её многочисленных друзей на путь истины.

Герцогиня Помар и Драмар писали из Парижа, что отступничество m-me де-Морсье, пользующейся большим влиянием, все испортило, что в этом отступничестве её виновен исключительно я, что если она отвернется от меня - ее легко будет заполучить в "общество" снова, за нею вернутся остальные - и, таким образом, засохшая парижская теософическая "ветвь" возродится к жизни, станет быстро развиваться, а я буду уничтожен, совсем стерт с лица земли.

Гебгард, настроенный "madame", написал 15 мая 1886 г. обстоятельное послание m-me де-Морсье. Он объяснял ей, почему в Париже, после чтения у нея моих документов, он исчез и с тех пор не подавал о себе вести. Все это случилось вследствие его семейных несчастий, которыми он был поглощен, а вовсе не потому, что он признал Блаватскую виновной. Затем он уверял, что мой перевод неверен и что Блаватская громогласно утверждает это. Далее он, будто мимоходом, и очень неловко, чернил меня, касаясь, со слов Блаватской, моей личной жизни и до полной неузнаваемости извращая факты, а также весьма прозрачно намекал, что я про нее, m-me де-Морсье, моего искреннего и мною уважаемого друга, раcсказывал самые неподобающия вещи, такие вещи, сплетническое распространение которых не может простить ни одна порядочная женщина.

Так как m-me де-Морсье знала, что в переводах моих, проверенных её старым другом Бэссаком, нет ошибок и что они сделаны с действительных, а не подложных оригиналов; так как клевета относительно фактов моей частной жизни была у нея перед глазами, и так как никто и никак не мог уверить ее, что я способен раcсказывать о ней неподобающия вещи, - это милое письмо не произвело никакого действия.

Вот тогда-то и была вызвана в Эльберфельд г-жа Y. для подкрепления артиллерии. Побеседовав с нею и выслушав её показания (показания моего друга, преданного правде и мне), Гебгард снова писал m-me де-Морсье, извещая ее о приезде в Эльберфельд самой достоверной свидетельницы и моего близкого друга, стремящегося только защищать меня:

"... Quant à la lettre dite la confession de mad. B., m-r Sol. a montré à mad. У. et l'original et la traduction de l'expert. Mad. У. a de suite montré à Sol. que l'expert avait mal traduit une tournure de phrase, qui, il est vrai, se prétait à une autre signification pour une personne ignorant la portée de la phrase. Mad. У. a été assez indignée de voir que M-r S. faisait si peu de cas de cette bévue qúil aurait du découvrir lui même... Sur la demande de mad. У. de lui permettre de faire la copie M-r S. a refusé net, disant avec. emphase qúil se regardait comme le défenseur du Christianisme contre la Théosophie etc." [83].

И так, я показал г-же Y., поехавшей в Эльберфельд для того, чтобы защищать правду, "перевод", которого у меня с собою не было, показал его для сличения тут же с оригиналом, зная, что в этом переводе сделано мною, конечно с определенной, низкой целью, искажение смысла!!

На какую всеобщую несообразительность разсчитывали эти дамы, т. е. Блаватская. и Y., согласившись между собою выдумать подобную милую нелепость! Во всяком случае, теперь русские письма "madame" напечатаны, а их оригиналы и переводы, в то время сличенные и засвидетельствованные Бэссаком, с приложением его оффициальных штемпелей и обозначением числа, месяца и года, находятся в надежном месте, всегда готовые для какой угодно экспертизы. Поступок г-жи Y. выступает в полном его блеске.

Это лишь малый образчик той лжи, которую свидетельствовала, относительно меня, г-жа Y. своему гостеприимному хозяину Гебгарду - как значится в его собственноручных письмах, переданных мне m-me де-Морсье. Г-жа Y. послушно повторяла, все, что приказывала ей говорить Блаватская, а Гебгард, наэлектризованный ими, терял всякое соображение и верил, или делал вид, что верит всему безусловно.

Наконец они решили, что самое лучшее - выдать меня за... сумасшедшего! Гебгард писал:

"... S. n'est peut-être pas assez fou pour qúon soit forcé de l'enfermer dans une maison spéciale pour les malades de cerveau, mais il n'est pas moins dangereux. Si mad. Y. et sa fille ne défendaient pas constamment m-r S. contre mad. Blav. disant avec conviction que c"était un homme d'une nature d"élite [84], mais malheureusement très excitable et evidamment non responsable de ses actes et paroles, - je serais tenté de croire que mad. Y. tâchait de trouver un biais dans l'interêt de mad. Blavatsky. Mais le doute n'est plus permis... Vous avez été comme moi la dupe d'un homme, qui n'est pas dans son état normal et que l'on doit plutôt plaindre que condamner" [85].

А потому... а потому от меня требовалось, - и m-me де-Морсье поручалось сообщить мне это, - чтобы я немедленно прислал в Эльберфельд оффициальное письмо, в котором бы заявил, что все мои разоблачения "madame" - с моей стороны ложь и клевета на нее, и что я от всего этого отказываюсь. Если же я не исполню приказания, то сейчас же мне будет устроен, так или иначе, такой публичный скандал, который погубит меня и мою семью.

В заключение Гебгард советовал m-me де-Морсье никому не показывать "документы по делу Блаватской" (le dossier Blavatsky), так как главный её обвинитель - сумасшедший.

M-me де-Морсье отвечала Гебгарду: "Je dois vous dire que je n'ai nullement l'intention de servir d'intermédiaire entre m-me Blavatsky et m-r Solovioff. Cependant, pour cette fois, puisque c'est vous qui avez cru devoir m"écrire en ami, vous me permettrez de vous répondre quelques mots. En premier lieu les affaires de la Société Théosophique ne me regardent plus, puisque j'ai donné ma démission de membre. C'est avec un soupir de soulagement que j'ai tiré une barre sur tout cela rendant grâce au Ciel. Quant aux preuves nouvelles que vous m'apportez sur le débat en question, avec un peu de réflexion vous comprendrez qúelles n'ont pas de valeur pour moi. M-r Sol. est notre ami, il a vécu pendant des mois dans l'intimité de notre famille, nous avons donc quelques raisons de prétendre le connaitre fort bien. M-me Y. et sa fille (bien que j'aie vu la première quelques jours à Paris) sont de parfaites étrangères pour moi et leur parole ne peut pas tenir en face de celle de m-r Sol. Lorsque m-r Sol. viendra me dire à moi même ou m"écrira ce que vous prétendez qúil a dit à m-me Y. - nous verrons, mais je suis fort tranquille à ce sujet. M-r Sol. maintiendra tout ce qúil a écrit et signé de son nom à Paris. Il ajoutera seulement (et c'est là le point qui peut expliquer tous les bavardages qui ont cours), qúil n'a nullement eu l'intention de condamner m-me Blav. au sujet de sa vie privée, laquelle ne nous regarde en aucune faèon, mais qúil la condamne sur le chef de toutes les faussetés qúelle a commises pour fonder la Société Théosophique. C'est ce que moi même je vous ai dit, Monsieur, dans mon salon.

Quant à votre seconde supposition qui serait que m-r Sol. est irresponsable-elle me fait sourire, surtout lorsque je songe que cet argument est invoqué par mad. Blav. sans doute. Je vous assure que si la correspondance de m-r Sol. et de m-me Blav. était soumise à l'examen de docteurs aliénistes, ils ne seraient pas embarrassés pour prononèer et dire lequel des deux est dans son bon sens. J'ai à ce sujet le témoignage du D-r Charles Richet. Mais permettez moi de relever une contradiction qui est de votre chef. Vous me conseillez de ne pas communiquer le dossier Blavatsky-et c'est tout à fait mon avis, n'ayant qúun seul désir c'est que cette affaire soit enterré au plus vite. Et d'autre part, vous dites que si m-r Sol. n'obeit pas aux injonctions de mad. Blav. (car je ne veux pas considérer qúelles viennent de vous) vous lui conseillerez vous même d'agir contre lui. Ce sera donc vous qui jetterez cette affaire dans la publicité. Je ne doute pas un seul instant que m-r Sol. ne réponde aux propositions de mad. B. par le plus profond mépris. Est ce que un honnête homme peut avoir deux paroles? Si m-me B. avait lu attentivement les lettres de m-r Sol. elle aurait vu qúil est prêt à tout... Mais enfin que veut donc mad. B.? la publicité? Ah, Monsieur, comment ceux qui aiment la Théosophie peuvent-ils pousser m-me B. dans cette voie? Bref si cela doit être cela sera et chacun ira au combat fort de sa propre armure. Voilà 6 mois que je ne réponds que par le silence du mépris à tous les sots bavardages qui se tiennent sur mon compte et sur celui de mes amis, mais le jour où la calomnie ira trop loin et deviendra publique-on verra si j'ai peur! Croyez bien que ce jour là dans la presse et ailleurs ce ne seront pas les interprétations de m-me Y. qui feront foi, mais bien la traduction de l'expert juré. D'ailleurs alors même qúil y aurait discussion sur une phrase-l'ensemble de la lettre et de toute la correspondance de m-me B. suffira pour la condamner devant l'opinion publique. Ce ne sera pas seulement l'incident Bl. - Sol. ou L. - Mohini qui viendront au jour. De tons les coins du monde il surgira de nouvelles choses qui, alors même que la lumière ne se ferait pas complète, saliront la Société Théosophique et rejailliront sur ses membres, car on ne pourra jamais croire que tant de gens intelligents n'aient été que des dupes. Je vous dis ce que sera le jugement du monde et on a beau avoir sa conscience pour soi-il n'est pas agréable d"être soupèonné..." [86].

Казалось бы - на такое письмо уже нечего ответить, да оно и написано было в тоне, не требовавшем ответа. Но Е. П. Блаватская все же не могла успокоиться - и послушный Гебгард опять сел за свое бюро и писал. При этом он чувствовал себя обиженным, проигравшим партию, волновался, хотел язвить и говорить колкости, - а потому ему можно извинить как значительную глупость его письма, так и ошибки во французском языке.

"Je reponds à votre lettre pour relever une erreur de votre part... il s'agit de la soi disante contradiction que vous me reprochez. Certes vous auriez raison, chère Madame, si comme vous le dites, ma lettre avait été inspirée par madame Blav. Bien sur elle m'a priée de vous dire ce que madame Y. nous avait raconté. Mais je vous affirme que toute la pensée qui m'a engagée de vous écrire si longuement vient de moi seule. Aussi en vous priant de ne pas continuer de montrer votre dossier Blavatsky ma seule raison a été d'agir dans votre propre intérêt [87]. Dieu sait que je n'ambitionne pas la publicité de cette affaire... mais si l'incident Bl. - Sol. devrait avoir des suites il n'y a pas de doute pour moi que les calomnies contre la personne de mad. Blav. seraient ou deviendraient pour vous la source de beaucoup de désagrements. Il ne suffirait pas de dire que vous n'avez pas eu l'intention de condamner mad. B. etc. le fait que vous avez repété ces calomnies de S. suffit dans les yeux de la loi. Veuillez je vous prie voir dans mes paroles seulement l'intention bonne et sincère de vous servir. J'ai cru de mon devoir de vous avertir, libre à vous de faire ce que vous voulez. C'est ce même devoir qui me fait constater que d'après moi vous avez tort de traiter madame Y. et sa fille ou plutôt leur véracité comme vous le faites. Vous avez connu m-r Sol. pendant 3 ou 4 mois-ces dames sont ses amies intimes depuis des années! [88] C'est dommage que je ne suis pas médecin comme votre ami m-r Richet-l"étude physiologique du caractère de m-r S. serait excessivement interessante. Cet homme doit posséder un pouvoir et une autorité peu commune sur l'esprit des femmes qui le voient souvent(!).. mais si un jour, comme je l'espère, la lumière se fait chez vous, il sera le temps de vous convaincre de quel coté se sont trouvé vos vrais amis. Et je continuerai de vous tenir au fait à moins que vous me dégagiez formellement de ce que j'apelle ma responsabilité" [89].

Само собою разумеется, что на эти вздоры Гебгард не получил от m-me де-Морсье никакого ответа. Он не мог также исполнить своего намерения, т. -е. сообщать ей о дальнейшем ходе дела, так как ровно никакого "хода дела" не было. Елена Петровна и К° убедились, что игра их проиграна, что m-me де-Морсье непоколебима, что запугать ни меня, ни ее не удалось. Через несколько месяцев я узнал, что этот самый Гебгард разочаровался в Е. П. Блаватской. По крайней мере вот что он писал m-me де-Морсье по поводу какой-то диффамации, пущенной в печати Еленой Петровной:

"La seule chose qui me surprend, c'est que connaissant si intimement le caractaire tartare ou kalmouk de H. P. B. vous puissiez encore être étonnée de n'importe ce qúelle écrive!.." [90] Он доказывает, что не стоит, до этому поводу, "relever vivement des diffamations qui ne méritent pas l'honneur d'une réponse" [91]. Далее он говорит: "Je blâme fortement la manière peu comme il faut de H. P. B." [92]-и опять повторяет, что "la fausse accusation" [93] co стороны H. P. B. не стоит никакого внимания. Ну, как же не полное разочарование! - особенно если вспомнить, что еще столь недавно этот Гебгард служил Блаватской не только своим пером и советами, но и своими денежными средствами. Подлинники его курьезных писем, из которых я делаю выписки, переданы m-me де-Морсье в мое полное распоряжение.

Это было последнее сведение, полученное мною о Блаватской. Я жил в Петербурге и с тех пор только случайно слыхал что-либо о "теософическом обществе". С г-жей Y., после её эльберфельдских "битв за правду и за меня" я, конечно, прекратил всякие сношения.

Время от времени мне приходилось обнаруживать следы "тайного теософского мщения", меня не оставлявшего в покое. Я натыкался на удивительные клеветы и сплетни - и за ними, в конце концов, почти всегда оказывался хвост или г-жи X., или г-жи Y., или кого-нибудь из друзей Блаватской. Каковы действительные размеры вреда, принесенного мне этим мщением, - я не знаю...

XXV.

Портрет Е. П. Блаватской, с помощью её самой и близких ей лиц, мною набросан. Мне пришлось, волей-неволей, останавливаться на самых отталкивающих чертах ея, раскрыть многия нравственные язвы этой феноменальной женщины. если б я вздумал проследить час за часом все мое знакомство с нею, передать все её слова и действия, все мелкие, хотя всегда более или менее характерные, факты, которых я был свидетелем, - мне надо было бы написать огромную книгу. Я должен был ограничиваться вещами, так или иначе выдающимися.

Теперь я мысленно перебираю все, во всех мельчайших подробностях, с целью найти хоть что-нибудь, оправдывающее чудодейственные раcсказы о ней её поклонников и приспешников, хоть что-нибудь такое, что осталось бы для меня, в конце концов, доказательством её действительных высших знаний - в смысле "феноменов". И ровно ничего такого я не нахожу. А, между тем, ведь она так хотела удивить меня хоть чем-нибудь! Это было в её прямом разсчете.

Правда, я не могу объяснит одной вещи: как производила она, по своему желанию, и прекращала разнообразные стуки, раздававшиеся на большом разстоянии вокруг нея, а также странные звуки, похожие на пощелкиванья маленькой электрической машины, о которых я говорил в своем месте. Но этим явлением исчерпывается все в её феноменах, чего я не могу объяснить. Я знаком с хорошенькой серебряной "штучкой", игравшей такую роль в мелодических нотках, которыми "хозяин" давал знать "избраннице" о своем присутствии.

Что мягкие руки "madame" с гибкими, утонченными на концах, пальцами, были очень искусны в проделывании разных быстрых движений - это я видел много раз. Вероятно, она брала уроки фокусов у какого-нибудь "профессора белой магии", быть может у того именно фокусника, помощником которого состоял Бабула, поступивший к ней потом в услужение, помогавший ей дурачить "публику" и подсмеивавшийся над "хорошими, кисейными махатмами".

Быстротой движений и ловкостью рук легко объясняется "феномен" с портретом в медальоне, описанный мною в главе VI моего раcсказа. Она просто, на моих глазах, заменила один медальон другим, представлявшим точный дубликат первого, и так быстро, что я этого не заметил. Но ведь профессиональные фокусники производят всякие чудеса, перед которыми все чудеса, все феномены "madame" - ничто, и это вовсе не дает им права заявлять о своих "высоких посвящениях" и " необычайных психических способностях".

Я свидетельствую, что не только на моих глазах, но, судя по всем описаниям Синнетта, Желиховской и других её панегиристов, и на глазах кого угодно, - Е. П. Блаватская, за исключением "стуков", не произвела ни одного, так сказать, "физического" феномена, которого нельзя было бы объяснить фокусом и самым обыкновенным, простым обманом. В разследовании лондонского психического общества, в отчете Годжсона, приведены примеры выдающихся чудес Блаватской, опубликованных Синнеттом, - и все чудеса эти разобраны и объяснены вполне ясным и удовлетворительным образом.

Когда "madame" могла произвести феномен одна, собственными средствами, она улучала удобную минуту - и действовала. Когда одной нельзя было управиться, - она призывала на помощь Бабулу, Олкотта или других необходимых лиц из числа её сообщников. В главах X и XI я раcсказал, как произведены были в Эльберфельде два феномена с помощью Олкотта; для второго из этих феноменов, для письма махатмы, полученного "астральным путем" г-жею А., понадобилось даже участие того невинного английского мальчика, с которого сняли крест и заменили его буддистским непристойным амулетом.

Но, быть может, она была сильнее в феноменах "психических", в проявлении своих исключительных духовных способностей? В этой области чудеса, раcсказываемые о ней её сестрою и друзьями, еще поразительнее! Она, глядя на человека, читала его мысли, видела далеко совершающияся события, с изумительной ясностью предсказывала будущее...

Однако, я опять-таки свидетельствую, что за все время моего знакомства и моих сношений с нею - я никогда не мог убедиться в чем-либо подобном. Мне не раз приходилось в жизни встречать людей, изумлявших меня или временной, или постоянной своей тонкой прозорливостью. Я знаю вполне доказанные для меня примеры исполнявшихся предчувствий, предчувствий не туманных и неопределенных, а совсем ясно и точно формулированных. Вообще, я знаю, что в сложном внутреннем мире человека, в тайниках его духа, дремлющего среди вещественной яви, скрыты самые разнообразные способности, и что иной раз, вследствие причин, не легко поддающихся анализу, эти способности заявляют о себе хоть и быстролетными, но реальными, осязаемыми явлениями.

Зная все это, я, разумеется, нисколько не удивился бы, найдя и в Е. П. Блаватской что-либо подобное. До последних дней нашего знакомства, уже сначала уверенный, а потом и утвержденный ею самой в том, что она морочит и обманывает людей, я все ждал какого-нибудь проявления её тонкой прозорливости и т. д. С другой стороны, она сама - и читатель должен это ясно видеть из всего моего раcсказа, подтвержденного документами, - Бог знает что дала бы ради возможности удивить меня и остановить мое внимание на чем-либо интересном.

Но ничего, ничего я от нея не видел. Когда она подготовляла какой-нибудь "феномен", я всякий раз знал, что именно должно случиться, и видел, ка#к она прямо наводит разговор на известную тэму: для примера стоить только вспомнить сцену, завершившуюся русским писанием Баваджи, его "блаженны врущие".

Нередко, то закрывая глаза, то дико поводя ими, она объявляла мне, что видит сцены, происходящия там-то и там-то. В тех случаях, когда мне удавалось проверить это ясновидение, всегда оказывалось, что ровно ничего из якобы виденного ею не происходило в действительности. Ни разу она не угадала, хотя бы только приблизительно.

Перед моим отъездом из Вюрцбурга, она, как раcсказано мною в главе XX, сделала мне, от имени своего "хозяина", целый ряд весьма подробных, определенных предсказаний, которые должны были исполниться в самом скором времени. Моя неуверенность, что предсказания эти исполнятся, не могла, полагаю, изменить велений судьбы моей, открытой "хозяином" - и вот, хоть бы одно самое маленькое предсказаньице случайно исполнилось! Даже профессиональные гадалки, спрашивающия - на сколько погадать, на рубль или на три, - предсказывают удачнее.

Да и где, наконец, хоть сколько-нибудь удовлетворительно засвидетельствованные факты проявлений её ясновидения или, как это называется на "теософическом" языке, "чтения в астральном свете"? - в разных "правдах о Е. П. Блаватской" искать их, как уже известно читателю, довольно трудно.

Возьмем на выдержку подобный пример. Г-жа Желиховская ("Русское Обозрение" 1891 г. декабрь, стр. 570 [94]) пишет: "Елена Петровна часто нас предупреждала о смерти людей, живших с нами в России, из-за больших разстояний. Последний такого рода факт случился летом 1886 года, когда, живя в Петергофе, мы получили от нея письмо из Остенде, где она извещала нас о кончине А. М. Бутлерова, ранее чем это известие появилось в наших газетах. Елена Петровна очень любила профессора Бутлерова и была с ним в постоянной переписке".

Осенью 1885 года, приехав из-за границы в Петербург, я встретился с А. М. Бутлеровым и долго беседовал с ним о Блаватской. Он с большим интересом меня о ней разспрашивал, раcсказывал мне о ней то, что слышал от других; вообще из его слов никак нельзя было заключить, что он хоть сколько-нибудь сам ее знает. если б он не только был с нею в постоянной переписке, но даже Если бы обменялся двумя-тремя письмами, - он, по свойству нашего разговора, непременно сказал бы мне об этом.

Я все-таки, однако, могу ошибаться. Ну так вот: ближайший друг А. М. Бутлерова и его свойственник (двоюродный брат его супруги) А. Н. Аксаков], бывший с ним в постоянных сношениях и после его кончины разбиравший его бумаги, разрешил мне заявить как факт, что А. М. Бутлеров не был лично знаком с Е. П. Блаватской и никогда не находился с нею ни в какой переписке.

И так, одна часть сообщения г-жи Желиховской оказывается выдумкой, а другая не удовлетворяет даже самым простым требованиям от подобного рода сообщений: не указано число, в которое было написано и отправлено письмо Блаватской из Остенде. Если бы можно было с точностью проверить момент отправки письма, то, по всем вероятностям, оказалось бы, что "mamdame" узнала о кончине Бутлерова из только что полученной телеграммы и в письме своем, привычной к таким фразам рукою, написала: "он умер, я знаю: я его видела".

Все примеры подобного рода, встречающиеся в "нео-теософской" литературе о Блаватской, не более достоверны и убедительны.

Затем следует коснуться вопроса о "хозяине", о знаменитых "махатмах". Среди индусов, помимо всякого "теософического общества", издревле существуют легенды и раcсказы о великих душах (это перевод слова махатма или, вернее, маха-атма), мудрецах, живущих на горах, в недосягаемых глубинах Тибета и обладающих необычайным знанием сокровеннейших тайн природы.

Теперь предположим, хоть бы для доказательства ad absurdum, что в этих легендах и раcсказах не только заключается некоторая доля истины, но и все, как есть все - чистая правда. Забудем также то, что мы знаем - и о разследовании Годжсона, и о письмах Блаватской к Куломбам, и о "кисейных" откровениях Бабулы, и о экспертизе Нетсерклифта, о признаниях Блаватской в Вюрцбурге, её предложении "создавать русские письма Кут-Хуми", её "исповеди", китайских бумажках и конвертиках и т. д. Представим себе такую картину, в действительности которой уверяют теософы: Блаватская так или иначе входит в общение с махатмами и убеждается, как она поэтично раcсказала в своих "Пещерах и дебрях Индостана", что "тибетские братья" обладают высшими знаниями. Для них пространство и время - звук пустой, они (хоть и не без значительной затраты жизненной силы) могут покидать свое тело и в астральной, более или менее видимой и осязаемой, оболочке появляться во мгновение ока где угодно. Они могут пересылать (тоже не без затраты жизненной силы) свои письма, перелетающия с быстротой мысли какие угодно разстояния, проникающия через материальные препятствия и падающия вам на голову или вписывающияся, ввиде постскриптумов (строки Кут-Хуми ко мне в письме Блаватской) в обыкновенные грешные письма, мирно лежащия на дне почтовой сумки и перевозящияся по железной дороге. Все это махатмы могут. Они посвящают Елену Петровну, благодаря её "девственности", в звание "адепта второго разряда" и поручают ей создать "теософическое общество" для распространения истины на земном шаре.

"Болван Олкотт старый кот" (слова Блаватской), хоть он и "bête" (мнение, письменно выраженное мне о нем махатмой Кут-Хуми), по протекции Елены Петровны объявляется президентом и ему на память дарится "астральный тюрбан", который он имеет право всем показывать, как знак своего достоинства и личного знакомства с махатмами. Махатма Кут-Хуми берет на себя литературную часть и вступает сначала в дружескую переписку с Синнеттом (письма Кут-Хуми в "Occult World"), а затем и с другими теософами и даже скептиками и "подозрителями", подобными мне. Махатма Мориа, - с просьбой, чтоб его называли просто М., - принимает роль "хозяина" Елены Петровны и обязуется постоянно к ней являться из Тибета, ежедневно показываться графине Вахтмейстер, Машке Флин и прочим, а также звонить в "серебряную штучку".

Блаватская и Олкотт делают что могут. Кут-Хуми пишет нередко очень интересные, горячо и талантливо изложенные письма и только раз попадается в жесточайшем плагиате, причем весьма глупо и неловко силится оправдаться (см. в начале отчета "лондонского общества для психических изследований"). Но махатма М., строгий (по уверению Е. П. Б.) "хозяин", решительно портит все дело.

- Помилуйте! - не раз говорил я Елене Петровне, - вы совершенно компрометтируете вашего "хозяина"! Сей величайший мудрец, выпив стакан молока (это его дневная порция пищи), лежит в глубине Тибета, так сказать, у самого порога Нирваны. Его дивный ум решает судьбы мира. И вдруг вы ему отсюда: "дзиннь!" Он тотчас же "делает затрату жизненной силы", вылезает из своего грубо-материального тела, оставляет это тело в Тибете переваривающим стакан молока, облекается в астральную оболочку - и, во мгновение ока, шасть сюда к вам. "Дзиннь! что прикажете, упазика (мать)?" "А ну-ка, любезный, напиши письмо г-же А. и кинь через час его ей на голову". "Слушаю-с!" "А ну-ка, любезный, напиши: "Я был там, конечно; но кто может открыть глаза нежелающему видеть" и положи эту записку в карман Олкотта!" "Слушаю-с!" "А ну-ка, любезный, покажись Машке Флин!" "Слушаю-с!" Разве же так возможно? ведь он выходит не "хозяин" ваш, а лакей, служащий у вас на побегушках!

О, как сердилась она на меня за такие речи, как таращила свои громадные глаза цвета полинявшей бирюзы!

А между тем никто, как есть никто из самых даже, повидимому, разумных теософов не смущался этой жалкой лакейской ролью великого, таинственного учителя, "хозяина", могущего отнимать у смерти Елену Петровну!

Но оставим в стороне и эти интимные, домашния обстоятельства. Представим нашу "упазику" действительной, невинной жертвой миссионеров, Годжсона, Майерса, меня, m-me де-Морсье и т. д., всех, кто узнал и объявил ее обманщицей. Представим, что все мы - или заблуждающиеся, или недобросовестные обвинители. Каким же образом махатмы, эти "святые, безгрешные мудрецы", допустили свою избранницу страдать безвинно? ведь от них зависело заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовестных посрамить. Между тем Кут Хуми остался доказанным плагиатором, а "хозяин" - кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флин и гр. Вахтмейстер.

Но избранница виновна, уличена в самых разнородных обманах, доведена до отчаянья, пишет свою "исповедь", а потом начинает мстить. "Святые и безгрешные" махатмы стоят в сторонке, как будто им тут и дела нет. Они видят самую гнусную грязь и клевету, которую "упазика" и её друзья, прикрываясь их именем, варят в колдовском котле для врагов. Видят это и "теософы" - и помогают своей H. P. B. варить грязь и клевету, мечтая о Нирване.

"Может быть и есть какие-нибудь святые и мудрые "махатмы" в Тибете, только вряд-ли они могли иметь что-либо общее с Блаватской, оставаясь святыми и мудрыми" - это следует сказать искренним членам "теософического общества". А что H. P. B. попала в руки тайного, религиозно-политического индийского братства, что она приняла в этом братстве буддизм и взяла на себя миссию распространять его в тех странах, где пало христианство] и чувствуется стремление к какой бы то ни было вере - это, быть может, гораздо ближе к истине, чем кажется с первого разу. По крайней мере мне приходилось видеть мелькание чего-то подобного в прорывавшихся у Е. П. Блаватской намеках. В иные минуты она положительно производила впечатление существа закабаленного, связанного чем-то или кем-то.

В такие минуты она была очень жалка и несчастна. Я никогда не забуду, как однажды она воскликнула:

- Хотела бы вернуться... хотела бы стать русской, христианкой, православной... тянет меня... и нет возврата!.. я в цепях... я не своя!

А через полчаса начались опять разглагольствования о "хозяине"...

По мере того как печатался в "Русском Вестнике" этот раcсказ мой, я слышал от нескольких лиц такого рода разсуждения: "Зачем вы сказали, что жалели и жалеете эту ужасную женщину? Она так преступна, так отвратительна - и вы сами доказываете это, - что никак не может вызывать к себе чувства жалости, особенно в человеке, лично знакомом со всеми её обманами, полной безпринципностью, злобой и клеветою!.."

Отвечу: я не только был свидетелем отвратительных её деяний; но и на себе самом испытал её грязное мщение, - и все-таки, вспоминая некоторые минуты наших бесед с нею, я не могу думать о ней без жалости. Я никогда не позволял разростаться во мне этому чувству, я всегда его сдерживал и неуклонно делал свое дело - наблюдал, следил за нею, ловил ее. Когда пришло время - я спокойно способствовал всем, что было в моей власти, её разоблачению, не упустил ничего, не проявил относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость к ней все же оставалась. Теперь, когда её нет, я, опять таки без послабления, предаю во всеобщее сведение раcсказ об её скверных деяниях. А жалость все же остается...

И эта жалость вовсе не признак какого-нибудь моего добросердечия. Она имеет свою причину не во мне, а в самой Елене Петровне Блаватской. В свои спокойные и добрые минуты она была необычайно симпатична. В ней заключалось какое-то обаяние, какой-то магнит, притягивавший к ней с неудержимой силой.

Симпатичность - такое свойство, которого не передашь никакими словами; но все, мужчины и женщины, старые и молодые, на кого ласково глядели эти громадные, странные глаза, испытывали одно и то же. Я знаю, например, одну молодую женщину, неувлекающуюся, нисколько не сентиментальную и сразу инстинктивно понявшую Блаватскую. Столкнувшись с этой, в то время совсем еще молодой женщиной, простой и скромной, - знаменитая "madame", у которой разные "синие чулки" целовали руки и ноги, увидела себя, к большому своему удивлению, разгаданной и парализованной. И все-таки эта молодая женщина говорила и говорит: "Блаватская была ужасная злодейка; но почему-то производила часто такое впечатление, что над нею хотелось плакать от невыносимой к ней жалости".

Причину этой странной симпатичности "современной жрицы Изиды" следует искать в её самобытной, своеобразной, горячей как огонь талантливости и в её бурной, бешеной энергии. Такая талантливость и энергия - стихийная сила, с которой не легко бороться. Эта сила, в соединении с душевной извращенностью, с каким-то звериным непониманием "в жизни" различия между добром и злом, - произвела одно из весьма интересных и характерных явлений конца девятнадцатого века - "теософическое общество".

XXVI.

Хотя "теософическое общество" основано и в весьма недавнее, сравнительно, время, в 1875 году; однако действительное происхождение его до сих пор терялось во мраке таинственности и неизвестности. Как его основатели, т. е. Блаватская и Олкотт, так и первые их последователи, сделали всевозможное для того, чтобы напустить как можно больше туману, в густых волнах которого легко задохнуться, но никак нельзя отыскать настоящей "колыбели" интересного младенца, бывшего плодом духовного союза русской "скиталицы" и американского "полковника".

Верно только одно - что интересный младенец получил свое бытие в Америке, в Нью-Иорке, и это именно обстоятельство дало возможность виновникам его многознаменательной жизни окутать пеленами тайны его рождение. На американской почве нетрудно выдумать и привести в исполнение что угодно, ничего не стоит, как устно, так и печатно, распустить самые баснословные слухи и найти достаточное количество людей, готовых им верить безо всяких разсуждений.

По легендам, пущенным в обращение теософами "первого призыва", Е. П. Блаватская от юности своей находилась под особым покровительством "тибетских братьев", которые, взяв ее на попечение, руководили всеми шагами её жизни, подготовляя в ней исполнительницу великой миссии, имеющей мировое значение.

Когда приспело время открыть высшия истины человечеству, погрязшему в заблуждениях всякого рода, Блаватская была вызвана в Индию, получила там, вместе с принятием ею буддизма, высокие посвящения, а затем была послана в Америку. Здесь она должна была соединиться с другим избранником, хоть и значительно менее достойным, Олкоттом, и создать вместе с ним "теософическое общество". Олкотт становился, так сказать, телом этого учреждения, а Блаватская - его душою. "Обществу" была гарантирована постоянная помощь тибетских адептов, и двое из них, Кут-Хуми и Мориа, брались вдохновлять Блаватскую и входить в общение с теософами, заслуживающими такую высокую честь.

Такова, в общих чертах, сущность легенды. Что же касается действительной истории, я имею возможность в значительной степени осветить ее, благодаря собственноручным письмам Елены Петровны Блаватской, относящимся именно к самому интересному времени - от конца 1874 года и до 1879 года [95]. Мои читатели уже знают, что такое письма Блаватской и как следует к ним относиться. Но в настоящем случае её писания, как будет видно, получают первостепенное документальное значение, и всякий легко и сразу, без каких бы то ни было комментариев, увидит, что в них не может быть правдой и что не может быть ложью.

1873 год был годом решительного перелома в жизни Елены Петровны Блаватской. Ей исполнилось уже 42 года. Вместе с исчезнувшей молодостью исчезло и все, чем доселе жила она. Если бы она была женщиной обыденной - ей пришлось бы погибнуть, превратиться в ничто, или влачить самое жалкое существование. Но в ней заключалась сила энергии и таланта, которая именно теперь, когда ушла молодость со всеми её бурями, должна была широко и свободно развиться.

Волна жизни выбросила Елену Петровну на американский берег, и она очутилась одна, без друзей и покровителей, без определенных средств к жизни, без прежних способов, которыми она могла бы заинтересовать собою. Она не потерялась, огляделась, прислушалась - и решила попробовать свои силы в качестве спиритической писательницы. Она окружила себя таинственностью, стуками, завела знакомство в редакциях двух-трех газет, раcсказывала интересные вещи о своих разнообразных путешествиях.

мало-помалу становилась она известной американским спиритам как горячая последовательница их учения и к тому же обладающая сильными медиумическими способностями. Наконец, из Нью-Иорка, она отправилась в Вермонт, на ферму братьев Эдди, в то время наделавших много шуму медиумов. Познакомилась она там с полковником Олкоттом, приехавшим в качестве корреспондента для разследования чудес, совершавшихся братьев Эдди [96].

Она очевидно нашла, что энергичный и в то же время необыкновенно покладистый полковник будет ей хорошим, полезным товарищем - и быстро с ним подружилась. Он сразу же оказал ей огромную услугу: в своих корреспонденциях наговорил о ней с три короба разных чудес и этим помог её писательству. У нея мелькнула мысль, что хорошо было бы писать не только по-английски в американских газетах, но и попытаться работать в том же направлении и для далекой родины, переводя свои статьи и другия интересные вещи.

Весь вопрос заключается в том - каким образом доставлять все это в Россию и через кого хлопотать о напечатании. Она познакомилась с Andrew Jackson Davis"ом, писателем-спиритом, и он указал ей на человека, который, по его мнению, мог ей быть полезным в России. Человек этот был А.Н. Аксаков], издатель лейпцигского журнала "Psychische Studien", издавна интересующийся всякими психическими вопросами и, между прочим, феноменами спиритизма.

28 октября 1874 года Елена Петровна писала А.Н. Аксакову]: "Извините меня, если совершенно незнакомая вам личность адресуется так безцеремонно к вам... Вот в чем дело: я живу в Америке около полутора года уже и не имею намеренья уезжать. Вся жизнь моя сосредоточилась здесь, т. е. жизнь внутренняя конечно, так как я слишком устарела, чтобы интересоваться много внешней жизнью... То, что происходит теперь в Америке, в Англии и во Франции, должно бы стараться объяснить у нас. Спиритизм здесь не шуточное дело. Из 11 миллионов спиритов в Соединенных Штатах по последнему отчету, их прибавилось до 18 миллионов, почти 50 проц. на 100, с той самой минуты, как появились брошюры, защищающия спиритизм с именами подобными Альфреду Уолласу, Круксу, Варлею и проч. Вся пресса заговорила разом. Попытки к насмешке, осуждению и хуле делаются реже и реже. В прошлом году еще редко можно было найти в так называемом "respectable Newspaper" статейку о каком-либо спиритском факте, теперь же, еле проходит один день, чтобы журналы не были переполнены сотнями фактов, доказательств и т. д. Журналы посылают во все стороны "reporter"ов" и артистов к медиумам. Я только на прошлой неделе вернулась от Эдди братьев, известных медиумов в Рутланде Вермонте, где провела 2 недели. Дом и соседния квартиры были наполнены корреспондентами. У "Eddys" духи усопших разгуливают чуть не днем. Несколько раз уже являлись они без помощи медиума, а по вечерам от 15 до 20 духов являются как во плоти перед глазами зрителей во время сеансов. Я говорила, как при жизни, с отцом, дядей, с другими родными "по-русски" в продолжении 5 минут на платформе [97]. Семь особ из числа давно умерших знакомых, различных наций, являлись, говорили со мной, каждый на своем языке и уходили. Нельзя ли мне будет прислать или, скорее, постоянно присылать к вам отсюда переводы статей о спиритических фактах не неизвестных личностей, - но таких людей, как Роберт Дэль Оуэн, полковник Олкотт и лучших здешних писателей. Я со многими ими знакома и они дают мне, с удовольствием, право переводить их произведения. Олкотт корреспондент, посланный нарочно одним из лучших иллюстрированных журналов Нью-Иорка, "The Grafic" [98] - в Вермонт к Эдди братьям. Он провел там уже более 2-х месяцев, и его иллюстрированные статьи производят фурор. Я также работаю для "Grafic" и могу высылать регулярно статьи, переведенные и переписанные начисто, с копиями иллюстраций, рисованных пером и тушью. Вы вероятно также слышали о посмертном сочинении Диккенса. Вторая часть неоконченного им при жизни романа его "Эдвина Друда". Я перевела эту вторую часть, и она лежит готовая у меня... Дух ли Диккенса написал ее или сам медиум James, но эта вторая часть признана всей американской и европейской прессой (с малыми исключениями) за совершенное fac simile слога Диккенса и его неподражаемого юмора... Извиняюсь еще раз за безцеремонность письма. Надеюсь, что быть может найдете свободную минуту ответить мне слова два. Очень бы я хотела видеть напечатанное в России окончание вышеупомянутого романа Диккенса. Я долго над ним работала и переводила с манускрипта Джемса, как он писал под диктовку духа Диккенса..."

Письмо это не дошло еще по назначению, как Е. П. Блаватская послала вслед за ним другое, от 14 ноября. Оно весьма красноречиво и полно значения для её характеристики.

"Нет недели еще, как я писала вам и вот - горько каюсь в том уже! Сегодня утром, по обыкновению моему, когда я в городе, я сидела у единственного друга моего, многоуважаемого всеми здесь Andrew Jackson Davis"а, он получил ваше письмо, писанное по-французски и, незная хорошо языка, просил меня прочесть и перевесть. В письме этом вы пишете: "J'ai entendu parler de M-me Blavatsky par un de ses parents, qui la dit un medium assez fort. Malheureusement ses communications se ressentent de son moral, qui n'a pas été des plus sévères" [99]. Кто бы вам ни говорил обо мне, они говорили правду, в сущности, если не в подробностях; только видит один Бог], что выстрадала я за мое прошлое. Видно уже такова судьба моя, что нет мне на земле прощенья. Это прошлое, как печать проклятья на Каине преследовало меня всю жизнь и преследует даже сюда, в Америку, куда я уехала, подальше от него и от людей, которые меня знали в молодости. Вы сделались невинной причиной тому, что теперь я буду принуждена бежать куда-нибудь еще подальше - куда? не знаю. Я не обвиняю вас, видит Бог], что писавши эти строки, я не имею ничего в душе против вас, кроме глубокого, давно знакомого мне горя, за неисправимое прошлое. Andrew Jackson, который чувствует и читает людей яснее всякой книги (а в этом никто не сомневается кто его знает), сказал мне на это только следующия многознаменательные слова: "я вас знаю, такой как вы есть теперь, и чувствую вас, до вашего же прошлого я не хочу и не могу касаться, я напишу г-ну Аксакову, что он не знает вас лично, я же - знаю". Эти слова, сказанные А. Ж. Дэвисом, достаточны будут для вас, и мне нет более надобности стараться вас уверять, что M-me Blavatsky, 20 лет назад, или теперь, когда ей за 40 уже - две особы. Я "спиритка", и "спиритуалистка" в полном значении этих двух названий... Я была "матерьялисткой" почти до 30 лет, и верила и не верила в спиритизм. Не веря в Бога, я не могла верить в будущую жизнь. Нравственность и добродетель я принимала за общественное одеяние, ради приличия - un masque social que l'on n'appliquait sur la figure que pour ne pas choquer l'estetique de son voisin, comme on mettrait du taffetas anglais sur une laide blessure [100]. Я ненавидела "общество" и так называемый свет, как ненавидела лицемерие в каком бы оно виде ни проявлялось - ergo: шла против общества и установленных приличий на пролом. Результат: три строчки в вашем письме, которые пробудили во мне все прошлое и растравили все старые раны. Более 10 лет уже я спиритка и теперь вся жизнь моя принадлежит этому учению. Я борюсь за него и стараюсь посвящать оному все минуты жизни моей. Будь я богата, я бы употребила все мои деньги до последнего гроша pour la propagande de cette divine vérité [101]. Мои средства очень плохи и я принуждена жить трудами своими, переводами и писать в журналах.

Вот почему, я обратилась к вам, с предложением переводить на русский язык все, что выходит здесь о спиритуализме. Я перевела Эдвина Друда и он давно готов, также я перевожу теперь письма (Colonel H. S. Olcott), которые производят в эту минуту такую революцию в умах матерьялистов.

Он инвестигировал, 8 недель, матерьялизации духов у Eddy Brothers в Вермонте и я была у них и жила 2 недели на ферме у них, где с ним и познакомилась. Его письма и сочинения достойные соперники книг Роберта Дэль Оуена (Оwen), Эпса Саржента и других защитников. Но теперь, когда я узнала ваше справедливое, хотя суровое мнение обо мне, я вижу, что нету для меня спасенья кроме смерти. До гроба придется мне тянуть "ce boulet de galerien social" [102]. Видно ни раскаяние, ни добровольное изгнанье из родины, где есть у меня и братья и сестры и любимые родные, которых я никогда уже не увижу на земле - ничто не усмирит гнева этого разъяренного дикого зверя, которого зовут публичным мненьем!

Одна есть у меня к вам просьба: не лишайте меня доброго мнения Andrew J. Davis"а. Не раскрывайте перед ним того, что если он узнает и убедится, заставит меня бежать на край света. У меня осталось лишь одно убежище для себя в мире - это уважение спиритуалистов Америки, тех, которые ничего не презирают столько - как "free love" [103].

Неужели вам принесет удовольствие на веки убить нравственно женщину, которая уже и так убита обстоятельствами? Извините за длинное письмо и примите уверение в глубоком уважении и преданности готовой к услугам

Елены Блаватской.

23. "Irvin Place, New Iork".

Конечно, её корреспондент, получив это письмо, поспешил уверить, что ему "не принесет никакого удовольствия навеки убить нравственно женщину".

Е. П. Блаватская снова писала из Гартфорда, 13 декабря 1874 года:

"Не знаю как благодарить вас за вашу неизмеримую доброту. Имея право презирать меня, как всякий благородный человек, за мою прошлую, грустную репутацию, вы так снисходительны и великодушны, что пишете мне... Если есть у меня надежда на будущее, то это только за гробом, когда светлые духи помогут мне освободиться от моей грешной и нечистой оболочки. Извините меня и простите, если я, в минуту отчаяния, написала вам мое глупое второе письмо. Я вас не поняла и думала, что вы, как и другие, судите только по наружности. Прочитав ваше письмо, я увидела, как ошиблась в вас, и что вы готовы подать руку помощи даже и такой, как я грешная... Письмо ваше я получила каким-то чудом, которого право не понимаю (следует пространное описание, каким образом письмо, посланное в Нью-Иорк, очутилось в Филадельфии самым, якобы, сверхъестественным образом). Я нахожусь на два дня по делам в Гартфорде. Я приехала посоветоваться с полковником Олкоттом на счет нескольких перемен в его письмах и добавлениях. Он издает теперь книгу на тэму своих писем в "Grafic" книга так дополнена, что составляет 2 части, 600 страниц. 1-ая часть будет составлена из оригинальных писем, а 2-ая - публичное мнение о спиритуализме, антагонизм между наукой, религией и феноменами спиритуализма. Последний в том виде, как он проявляется уже 40 лет в общине Шекерев и т. д. Книга эта слишком обширна, чтобы ее переводить... лучше будет, если я пришлю перевод писем так, как они были напечатаны в "Daily Grafic". Все рисунки и иллюстрации духов я наклеиваю на листы переводов. Портрет одного Гассан-Аги как он являлся мне матерьялизованный в Читтендене, в виду 40 человек, и говорил со мной половину по-русски, а половину по-грузински. Портрет дяди моего Густава Алексеевича Гана, который также являлся два раза. Вообще я играю большую роль в письмах Олкотта, так как все 7 духов, явившиеся ко мне на ферме в Вермонте, послужили величайшим торжеством à la cause du Spiritualisme. Пока говорили духи только по-английски и по-французски on avait raison de douter peut-être, car il était possible de soupèonner un jeu de prestige quelconque. Mais une fois, que 7 esprits materialisés, en chair et en os, tous differemment habillés-sellon leur pays et parlant 6 differentes langues, le Russe, le Turc, le Georgien, le Tartare, le Hongrois et l'Italien, parurent chaque soir et que tout le monde les entendit parler comme des personnes vivantes, les choses changerent d'aspect. Le pays est tout revolutionné. Je reèois des lettres de tous les pays, et de tous les editeurs. Un docteur nommé Beard, qui n'a passé qúun jour à Chittenden, s'est permis d'insulter tous les spirites, en les appelant dans les journaux des "weak minded fouls and idios" et je lui ai repondu à deux reprises différentes dans les journaux. Il parait que sans le savoir, j'ai frappé juste. Les spirites les plus emminents comme Robert Dale Owen, D-r Child et autres m'ont adressé des lettres et les editeurs du plus grand "Publishing C°" d'Amérique, ièi à Hartford m'ont écrit pour me proposer de composer un volume de lettres sur differentes phases du Spiritisme et des manifestations physiques des esprits que j'ai vues aux Indes, en Afrique et ailleurs. Ils veulent m'acheter cet ouvrage. J'aurais ma fortune faite si je ne portais pas malheureusement mon nom maudit de Blavatsky. Je n'ose risquer de signer de ce nom un livre quelconque. Cela pourrait provoquer des souvenirs trop dangereux pour moi. Je prefère perdre 12 mille dollars que l'on m'offre, car les éditeurs me proposent 12 cent par copie et ils garantissent de vendre 100 mille copies. Voici les fruits amers de ma jeunesse que j'ai vouée à Satan, ses pompes et ses œuvres! Enfin! Je vous enverrai, Monsieur, à la fin de cette semaine, un paquet de faits et articles découpés des journaux les plus "respectables" du pays. Je vous enverrai aussi mes deux lettres imprimées, car cela vous donnera d'avance l'idée de l'immense interet que doit produire un livre comme celui de Col. Olcott. Imaginez vous, Monsieur, des esprits materialisés de bonnes russes parlant leur langue, des garèons Georgiens, des hommes Khourdes, de Garibaldiens Hongrois et Italiens, et enfin mon oncle [104] русский Председатель Гражданской Палаты в Гродне с анненским крестом на шее, paraissant a 6.000 lieux de chez nous, en Amerique, dans une ferme isolée, perdue au milieu des montagnes du Vermont, avec des mediums fermiers grossiers, parlant mal même leur langue maternelle-et cela à moi, qúils ne connaissaient ni d'Adam ni d'Eve, devant une réunion de 40 personnes, composée de "reporters sceptiques", de medecins, de "clergyman", d'hommes distingués comme Olcott et de bien d'autres! Et pour couronner le tout dans une séance a part "the dark circle" un esprit, m'apportant la medaille de mon père pour la guerre de 1828 en Turquie et me disant ces mots devant tout le monde: I bring you, Helen Blavatsky, the badge of honor, received by your father for the war of 1828. We took this medal through the influence of your uncle, who appeared you this night-from your fathers grave at Stavropol and bring it you as a remembrance of us in whom you believe and have facth [105] [106]

Я знаю эту медаль, я видала ее у отца и знаю что она была похоронена вместе с другими его крестами - с ним. Она срисована в "Grafic" и она у меня! Понимайте это как хотите! отец умер в прошлом году в Ставрополе. Как могли знать это духи? Как могли знать медиумы, что отец был военный и присутствовал в сражениях, с турками? Тайна, величайшая тайна! [107] В России, конечно, не поверят. Скажут, что Блаватская или с ума сошла, а может и хуже. Хорошо, что при 40 свидетелях. Вы не можете поверить, какое впечатление это произвело на всех. Напишу отсылая письма, боюсь надоесть. Еще раз, благодаря вас, остаюсь с истинным почтением и преданностью, готовая к услугам

Е. Блаватская.

P. S. Полковник Олкотт свидетельствует вам свое почтение и посылает свою фотографическую карточку. Он сделался величайшим спиритуалистом из ярого скептика после 13-ти недельного пребывания у Эдди (братьев) в Читтендене... Если позволите, то пришлю вам свой портрет литографированный и в иллюстрации "Daily Grafic" с отчетом о моих путешествиях в Африке и Судане. Не знаю уже почему они мне сделали такую честь поместить меня на ряду с Идой Пфейфер и Ливингстоном..."

Таков "пролог" интересной, многоактной драмы, называющейся "теософическим обществом". Герои встретились на ферме братьев Эдди, - у "платформы", на которой появлялись странные духи "en chair et en os" грузин, нянек, русских чиновников, - встретились и поняли друг друга. Они сразу увидели, что у них общая "звезда", что они одного поля ягоды и что, поэтому, должны соединиться крепкими, неразрывными узами дружбы. Олкотт употребил все меры для того, чтобы "муссировать" Блаватскую, он наболтал о ней всяких чудес в своих корреспонденциях - и достиг цели: её статьи стали цениться, о ней заговорили, заинтересовались ею, её портрет должен был появиться (хотя, впрочем, не появился) на страницах "Grafic". Она не осталась в долгу - напечатала две статьи с восторженными отзывами о книге Олкотта, которая еще не вышла в свет, но уже печаталась.

Известность в спиритических кружках и значительный литературный заработок поставили на ноги Елену Петровну. Богатые её способности и смелая фантазия развивались быстро - теперь, благодаря рекламам Олкотта, она становилась ученой женщиной, необыкновенным медиумом, талантливой путешественницей по Африке и Судану... Под ногами чувствовалась твердая почва. Одно тревожило: а вдруг пойдут открытия из иного периода её жизни, да пойдут еще из России, от людей, заслуживающих полного доверия! - тогда все пропало.

При первом же звуке, намекнувшем ей на возможность такой опасности, она заволновалась и тотчас же решила самый лучший образ действий. Еще не зная, что скоро ей понадобится роль "чистой девственницы", она превратилась в кающуюся Магдалину. Она обезоруживала своего русского корреспондента (казавшегося ей опасным) искренностью и чистосердечием раскаяния. "Была в полном мраке; но увидела свет - и всю себя отдала этому свету, - объявляла она, просто и задушевно, - спиритизм есть великая истина - и я до гроба буду служить ей..."

Не худо однако было бы, чтоб еще кто-нибудь подтвердил её слова русскому корреспонденту, для его окончательного успокоения. И вот она ухватывается за того же Олкотта, нисколько не подозревая, как это наивно и сшито белыми нитками. Она сначала посылает фотографическое изображение своего друга с его подписью, а затем сам Олкотт пишет в Петербург длинное послание о чудесах спиритизма, интерес к которым охватывает всю Америку. Но дело не в спиритизме, а в следующих строках:

"Je m'estime très heureux d'avoir fait la connaissance de M-me de Blavatsky, de laquelle il n'est pas trop dire qúelle possède plus de savoir occulte en fait de relations mysterieuses entre les deux mondes (de Matière et d'Esprit) que toute autre personne-dans ce pays du moins. La sévérité de sa vie et l'enthousiasme qui l'anime toujours pour tout ce qui touche au Spiritisme offrent aux spiritualistes americains un fort bel exemple de conduite et de foi sincère [108]..."

Этот "аттестат" написан даже на почтовой бумаге Елены Петровны, да и редактирован, как и все длинное письмо, очевидно ею, ибо я знаю, с какими ужасными выражениями и ошибками писал Олкотт по-французски в 1884 году. Нельзя же предположить, что десять лет перед тем он знал французский язык несравненно лучше.

XXVII.

В это время среди американских спиритов произошел неожиданный и крупный скандал. Были медиумы Holmes. У них на сеансах материализовался дух молодой девушки Кэти Кинг. Почтенный старик Роберт Дэль Оуэн, очень известный в спиритической литературе, занимавшийся уже около двадцати лет пропагандой спиритизма, особенно заинтересовался этой материализованной девушкой. Несколько месяцев наблюдал он ее на ежевечерних сеансах у Holmes, беседовал с нею, она его называла "отцом", а он ее "дочерью". В доказательство своей отеческой нежности, он дарил Кэти Кинг браслеты, кольца и т. д., предполагая при этом, что она, после сеансов, уносит его подарки в мир духов - и там они дематерьялизуются, поступают, так сказать, в общую экономию природы. Зачем он, в таком случае, дарил ей ценные вещи - на это, конечно, очень трудно ответить, не будучи в его положении. Впрочем подобная дочка может заставить делать еще и не такие глупости.

Вдруг является к почтенному Оуэну некто Лэсли, тоже спирит, плачет и объявляет:

- А ведь дело-то не ладно!

- Что такое?

- Да то, что мы обмануты самым низким образом: Кэти Кинг не дух, а живая женщина.

- Этого не может быть! - в негодовании восклицает Оуэн, - я так полюбил ее, она такая славная, она не может обмануть меня - все это гнусная клевета на мою милую дочку!

Но тут Лэсли вынимает все подарки, нисколько не дематерьялизованные, и называет ту смелую особу, которая так удачно изображала из себя духа!

Оуэн в полном отчаянии и заболевает с горя. Оправившись и несколько прийдя в себя, он желает удостовериться в обмане - и мнимая Кэти Кинг, при нем и при других свидетелях, наряжается духом и проделывает все, что надо, с полной отчетливостыо. Старик убеждается в обмане и, как честный человек, не боясь никаких насмешек, объявляет обо всем печатно, в газетах.

Поднимается буря, образовываются два лагеря, печатная борьба ожесточается. Е. П. Блаватская, с присущей ей энергией, бьется за то, что нет никакого обмана, что Кэти Кинг - дух и что тут "конспирация".

Она раcсказывает всю эту историю своему корреспонденту и пишет далее:

"Вся эта гнусная история не более и не менее как заговор (теперь почти доказанный) протестантского иезуитского общества "The Youngmen's Chrиstian Association" - громадное общество, раcсеянное по всем городам Америки. Он (Р. Д. Оуэн) нравственно убил себя этим в общественном мнении, его все журналы подымают на смех. Например, такая штука: "Соучастница Лэсли (известного подлеца и вора, укравшего на миллионы (!!) в железных дорогах) наряжается в костюм духа Katie, и в приготовленной для того комнате и "кабинете", при Роб. Оуэне и других показывает, как она представляла духа. В этот самый вечер и час, настоящая Katie King является перед 20 человеками свидетелей на сеансе у оклеветанных медиумов Holmes". Все журналы наполнены pro и contra. Ничего, будем утешаться пословицей, за вульгарность коей прошу извинений заранее: Бог не допустит, так и свинья не съест. Я не знаю ни одного более ловкого мошенничества, как эта история. Бедный Robert Dale Owen, если у него откроются глаза, то боюсь я, что бедный старик не выдержит удара. В настоящую минуту я горжусь тем, что быстро делаю прозелитов... Для спиритизма я готова работать день и ночь, лишь бы был у меня кусок хлеба, да и то только потому, что голодной трудно работать..."

Она работала действительно много - печатала статью за статьей и в то же время переводила безконечные корреспонденции Олкотта о чудесах у братьев Эдди. Она писала от 11 февраля 1875 г.:

"...Я выбросила из писем Олкотта все касающееся до меня лично, оставив только о духах и моих сношениях с ними. Его дружба уже слишком далеко увлекла его в неограниченных похвалах и никак не могу я вбить ему в голову, что величая меня "Countess" он только дает повод русским, знающим меня смеяться надо мною... Я написала статью (она перепечатана в "Banner of Light") против D-r Child"а так как чувствовала себя обязанной нравственно, как спиритуалистка и "crusader of the mighty Spiritual Army" сказать правду, заступиться за невинных и вывести на чистую воду виноватых и преступных. Ведь эта история о Katie King и скандал дали такой отпор и толчек назад "матерьялизации", что подняли целую бурю в стране. Выходит, что не одни медиумы Holmes виноваты. Главный преступник [109] D-r Child, который из спекуляции нанял некую M-rs White, чтобы она дала снять с себя портрет, как духа Katie King, которая почему-то не желала poser pour son portrait à elle. Генерал Липпит, Олкотт, адвокат Робертс и я мы пошли работать и производить следтствие. Олкотт доказал "the real mediumship" Holmes, и мы открыли сознанием самого фотографа и медиумов, что D-r Child изволил подкупить и их, и эту M-rs White надуть публику продажей этих фотографий. Вот почему я написала эту статью, зная, т. е. полагая скорее, что мы иначе не доберемся до правды как если публично обвинить D-r Child. Я надеялась, что если у него осталась хоть капля совести, то он подаст на меня прошение в суд и даже арестует меня for libel. Я желала этого потому что заранее жертвовала собой спиритуализму и готова в защиту своей веры и истины хоть сейчас положить голову на плаху; а на суде, перед Grand Jury, я бы доказала, кто прав и кто виноват в этом безпримерном мошенничестве спиритуализма, в этой плутне, где никто не поймет, что правда, а что ложь, и которая повергает весь спиритический мир Америки и Европы в уныние и смущение, а скептикам дает право смеяться над нами. Бедный Роберт Дэль Оуэн умирает. Ему 73 года и вся жизнь его слилась с духом Katie King. Этот удар оказался слишком тяжелым для старика, и хотя он после этого "soi disant exposé" еще два раза видел у Holmes самую Katie King, которую он видел более 80 вечеров сряду и которая доказала нам на investigation seanses, что она истинный дух, а не подставная смертная, и утешала Оуэна, но он заболел и кажется не встанет. Ведь вся его репутация как писателя пропала; теперь сомневаются во всем, что он когда-либо писал. И все это через D-r Child"а, мошенника и спекулятора. По статье моей вы увидите, что я его не щажу. Я все ожидала, что он пришлет арестовать меня... к удивлению моему D-r Child и не отвечал даже в журналах, а просто с того дня спрятался у себя в доме и боится больше всего на свете, чтобы его кто не потащил в суд... Он был президентом в Spiritual Hall здесь и тотчас же сам подал в отставку, так как мы приготовились попросить его удалиться. Я получаю письма благодарственные со всех сторон, от спиритов и не спиритуалистов, между прочим от проф. Дрэппера и проф. Корсона. Коль услышите, что многогрешная Блаватская погибла, не во цвете лет и красоты, какой-нибудь удивительной смертью] и что она на веки дематерьялизовалась, for ever, то так и знайте, что за спиритуализм. На тя Господи уповахом, да не постыдимся во веки..."

Тут мы подходим к весьма знаменательному факту. Е. П. Блаватская пишет далее, в том же письме:

"...John King (Джон Кинг) послал Олкотта в Гаванну на несколькр дней... Я совсем перестала получать письма и от теток и от сестер (?); забыли оне все видно меня, да для них и лучше. Не украшенье я им, по правде сказать. В Россию уже назад никогда не вернусь. Отец умер, никому я не нужна и совсем лишняя на свете. Здесь я по крайней мере человек, а там - Блаватская. Знаю что меня здесь все уважают, да и спиритуализму я нужна. Теперь духи мне и братья и сестры и мать и отец. Мой John King один способен мне все заменить; он стоит горой за меня. А еще его двойником медиума называют, его и Katie King Крукса! Какой же он двойник, когда медиума Williams"а здесь и нет вовсе, а John King сам своей персоной, с собственной черной бородой и китайской белой шапкой своей соусным перевороченным блюдом разгуливает здесь в Америке от одного медиума к другому и мне самой делает честь безпрестанными посещениями, а уже на меня-то он и вовсе не похож. Нет, John King личность, отдельная, живущая духовская личность. "Диакка" ли он или чистый дух, а все же дух, и не прототип медиума. Но здесь не место, впрочем, разсуждать - и так я вам должно быть надоела..."

Напротив, глубоко жаль, что она не продолжила своих разсуждений о Джоне Кинге. Впрочем, и сказанного ею совершенно достаточно для того, чтобы всякий читатель моего раcсказа сразу признал в этом Джоне Кинге первое появление на сцену нашего старого знакомца, знаменитого тибетского "махатмы" Мориа. Он только еще не облекся в свой белый тюрбан, а носит китайскую шапку "соусным перевернутым блюдом", он покуда матерьялизованный дух, являющийся при посредстве всяких медиумов, и называется Джоном Кингом. Его пустила в обращение не Елена Петровна, а медиум Вилльямс; но он уже "безпрестанно" посещает нашу героиню и "стоит за нее горой". Он уже посылает Олкотта в Гаванну... Скоро он переоденется и превратится в махатму Мориа или М., в знаменитого "хозяина".

Покуда дела идут хорошо и "кусок хлеба" кажется обезпеченным. Олкотт рекламирует Елену Петровну, как только может. Она пишет об этом и о своих успехах 24 марта 1875 г. из Филадельфии:

"...Книга Олкотта производит страшный фурор... В книге этой он много переменил из своих писем, добавил и поубавил... и все-таки напутал в моей биографии Господь знает чего: и князей, и бояр и небывалых генерал-губернаторов - все, что ему не наговорили в консульстве [110]. Такая досада, право, только смеяться люди станут надо мною, подумают, что стала в Америке пыль в глаза людям пускать, с дуру; а я так одного и ищу и добиваюсь только - чтобы люди забыли прежнюю Блаватскую, да оставили бы в покое и новую. Только кажется трудно. Я столько пишу во всех журналах, что имени не скроешь. Что ни день, то появляется новая история в журналах. Блаватская была в Африке и летала с Ливингстоном на воздушном шаре. Блаватская обедала с королем Сандвичевых островов. Блаватская превратила в спиритуалиста папу Римского, предсказала смерть Наполеону, вылечила от бородавок посредством духов - лицо Испанской королевы и т. д. Господи, чего не сочиняют. [111] Вот уже два месяца как я не выхожу из комнаты с своей перебитой ногой, а по газетам уже совершила в это время кажется пять раз кругосветное плаванье. Даже и у Мормонов не оставляют в покое. Написали, будто-бы я провела несколько дней в Salt Lake City и заставила Бригама Юнга отречься от полигамии. Одно добро, что я их так напугала своими thundering articles, как они называют мои статьи, что все журналы начинают относиться с большим решпектом обо мне. Трусят видно. В Лондоне так расхваливают, спасибо, за то, что одна стою за спиритуализм в Америке"...

Дела идут хорошо, а между тем гроза уже надвигается. Первый удар грома производит Кольби, издатель журнала "Banner of Light". "У меня идет с ним сильная война в настоящую минуту, за то, что он не хочет печатать моей второй статьи против Dr. Child"а о Кэти Кинг", - пишет Блаватская, - "Вот и спиритуалист! Какой бы ни был религиозный фанатик американец, а все же в нем всегда проглядывает янки чистокровный. Ну вот и война".

За этим первым ударом раздаются другие. Скандал с Кэти Кинг и прямодушные печатные заявления старика Оуэна - производят весьма серьезные последствия: публика начинает охладевать к спиритизму. В таких обстоятельствах Блаватская, только что было вошедшая в моду, как спиритка, чувствует, что ей легко и выйти из моды (ведь в Америке и то и другое совершается особенно быстро). Следовательно, необходимо так или иначе поддержать интерес к свой особе. Необходимо придумать что-нибудь новое, свежее, неожиданное. И вот она, доселе (как это видно из её писем) самая правоверная спиритка, мало-помалу начинает, конечно с помощью того же Олкотта, ерес в спиритизме и "создает" свое оккультное прошлое. Прежде всего Олкотт включает в свою книгу описание скандала с Кэти Кинг и при этом, снова и уже по-новому, муссирует Блаватскую. Она пишет своему корреспонденту 12 апреля 1885 года:

"В подробном описании истории Katie King Олкотт делает из меня что-то таинственно ужасное, чуть ли не внушает публике подозрение, что я или продала душу чорту, или же прямая наследница графа Germain и Cagliostro. Не верьте - я просто изучила в Египте и Африке, в Индии и вообще на Востоке многое то, чего другие не знают. Я водила дружбу с дервишами и правда, принадлежу к одному мистическому обществу, но из этого не следует чтобы я уже сделалась Апполонием Тианским в юбке. Меня к тому же очень любит John King дух, и я его люблю более всего на свете. Он мой единственный друг и если я кому обязана радикальной переменой в мыслях жизни моей, стремлениях и т. д., то это ему одному. Он меня переделал, и ему я буду обязана, когда отправлюсь "на чердак", тем что не просижу целые столетия быть может в темноте и мраке. John и я знакомы со времен давних, гораздо ранее, чем он стал матерьялизоваться в Лондоне и прогуливаться с лампой в руке у медиумов. Но ведь это вас не интересует я думаю".

Вот первые следы мало-помалу начинавшегося переодеванья Джона Кинга в махатму Мориа. "Хозяин" еще не выдуман, так как только года через два, в Индии, выяснится, в кого именно должен преобразиться "домашний дух". Но дух этот все же становится уже "старым знакомцем". Что же касается новоизобретенной ереси в спиритизме - Е. П. Блаватская старается вывернуться из противоречия со своими словами в прежних письмах, объяснить свою ересь простым переходом от практики к теории - и пишет:

"С тех пор как я в Америке, я посвятила себя всю спиритуализму. Не феноменальной, материальной стороне оного, а спиритуализму духовному, пропаганде святых истин оного. Все старания мои клонятся к одному: очистить новую религию от всех сорных трав ея, которые так быстро разростаются, что грозят задушить совершенно мертвой буквой своей дух истины. В этом желании и работе, я была до сей поры одна. Теперь только начинаю я собирать адептов, и собрала полдюжины их, и смело говорю, лучших, и самых светлых умов в Америке. Ниже, перечту вам их. С каждым днем я убеждаюсь все более и более, что пока люди, хоть самый Крукс из Круксов, будут защищать одни лишь факты т. е. феноменальную сторону спиритических проявлений, до тех пор будут являться яростные оппоненты, начиная с Тиндаля и кончая мизерным доктором Beard"ом, и что публика, которую подчуют до сих пор одними лишь раcсказами и фактами о матерьялизованном бюсте чьей-нибудь прабабушки и ногах в ботфортах не вполне матерьялизованного Вашингтона, да явлением умершей кухарки вашего булочника, - конечно всегда предпочтет брать сторону науки "for respectability sake", нежели якшаться с нами, которых считают за полоумных и идиотов. Я поняла, что людей не убедить одними сомнительными фактами и что даже каждый истинный факт всегда представляет какую-нибудь слабую его сторону, за которую легко бывает уцепиться противникам. Вот почему я положила себе за правило никогда ни в каком случае не дозволять посторонним лицам пользоваться моими медиумистическими способностями. Кроме Олкотта и двух, трех самых близких друзей, никто не видал что у меня происходит и когда мой Джон слишком расходится или другие диакка, то я тотчас же останавливаю все. Я решилась посвятить себя делу спиритизма с точки зрения An. Jack. Davis"а и Allan Kardec"а (хотя реинкарнации не верю в том смысле как верят ей французские спириты) и хотя я постоянно защищаю действительные феномены как у Эдди, никто не нападает свирепее меня на плутни медиумов, легковерие некоторых спиритов и поэтому-то я и возъимела мысль начать серьезное дело."

Это "серьезное дело" заключалось в её нападках на доктора Child"а, в статьях, направленных против "конспирации" каких-то "протестантских иезуитов". Но журнал "Banner of Light" отказался печатать её статьи, а потому:

"Я не теряя времени пошла работать в другом направлении. Я подготовила самых влиятельных спиритов и привлекла их на свою сторону и теперь, убедясь в том, что через "Banner" правды не добьешься, мы сложились все и возвышаем маленький журнал "Spiritual Scientist" до высоты нашего специального, собственного органа. В нем я напечатала свою последнюю статью в ответ на слабую идиотическую защиту Dr. Child"а в "Banner". Посылаю вам этот номер журнала и два других, в которых перепечатана статья обо мне из Лондонского "Spiritualist". Журнал этот "Spiritual Scientist" погибал, хотя направление его было всегда честнее и искреннее "Banner", который всегда односторонен и дает только одни факты, не объясняя причин этих явлений. Я достала для него с сотню подписчиков в эти три недели, подбила других пожертвовать понемногу, дала сама (ей Богу последние) 50 долларов, чтобы только, устыдить богатых спиритов, и заставить их раскошелиться, уговорила Олкотта, Epes Sargent"а, Prof. Corson"а, Lippitt"а, M-rs Andrews писательницу, Owen"а (который спрятался и не может решиться верить преступлению друга своего Child"а) и других писать единственно для "Scientist". Я печатаю циркуляры на свой счет."

Действительно, ведь она писала, что ей надо иметь "кусок хлеба" и мысль об этом "Scientist""е могла быть счастливой мыслью. Раз явилась необходимость в ереси - должен был создаться и орган для её распространения. Е. П. Блаватская писала:

"Я готова жизнию пожертвовать для распространения святой истины. Олкотт мне помогает сколько может и пером и денежными жертвами for the cause. Он столько же страстно предан спиритизму как и я. Но он очень небогат и живет одними литературными трудами своими, и должен содержать жену и кучу детей своих [112]".

Но "Scientist" не пошел в ход - спиритизм, даже и под соусом новой ереси, не возбудил заснувшего внимания "публики". Вопрос о куске хлеба ставился ребром. Унынием дышет письмо Елены Петровны от 24 мая 1875 года:

"...Получили ли вы NoNo "Spiritual Scientist" в которых напечатан мой последний article "Who fabricates?" Я вам послала несколько NoNo faute de mieux, так как в soi disant respectable Newspapers ровно ничего не пишут о спиритуализме и после скандала Кэти Кинг и "Banner of Light", и "Religio-Philosophical Journal", и "Spiritual Scientist" проваливаются и кричат караул с голоду. Беда пришла нам. Dr. Child явился в виде спиритического Антихриста и, Иуда семисоборный, погубил спиритуализм. Даже все самые передовые спиритуалисты начинают трусить public opinion и их high respectability заставляет многих продолжать верить в духов только по секрету, втайне. Осталось верных, готовых умереть за истину воинов, только что моя маленькая армия. Как безсменные часовые остаемся мы на постах своих, бьемся, хлопочем, пишем, отдаем свои последния деньги, но кажется так и окаменеем на местах своих как какие-нибудь спиритические мумии, без пользы... Чтобы поддержать как-нибудь проваливающийся "Spiritual Scientist", единственный добросовестный, честный, безстрашный (да и то нашими усилиями) журнал, я отдала свои последние 200 долларов. Я самая бедная кроме профессора Brittan"а, а отдала больше всех. La plus jolie fille du monde ne peut donner que ce qúelle a! Спросите Олкотта пожалею ли я хоть жизнь свою для поддержания спиритуализма, т. е. Божьей истины, единственного утешения человечества и последней надежды. Этот год я заработала статьями и другими работами до 6.000 долларов и все, все пошло на спиритуализм. А теперь, при настоящем настроении неверия, сомнения и слепоты после дела Кэти Кинг - кажется кончено.

Бывало я написав статью сенсационную перепечатываю ее в виде памфлета и продаю по несколько тысяч по 10 cento за тетрадку (за экземпляр), а теперь что перепечатаешь? И ругаться не с кем. Прежде являлись оппоненты сотнями и писали contra. Я тотчас же нападала на них и разбивала в пух и прах. Можете судить по статье: "Ответ доктору Beard"у". Уже и портреты мои печатались и "Grafic" должен был напечатать портрет моей воинственной персоны. Явилась Кэти Кинг - и все ухнуло разом! Взгляните на бедного A. J. Davis"а - еле-еле перебивается, книг совсем не продает. "Banner" с 25 тыс. подписчиков съехал на 12. Олкотт сидит на грудах своих "People from the other World" как Мариус на развалинах Карѳагенских и думает думу горькую. Непродалось и тысячи экземпляров в пять месяцев. Epes Sargent, любимейший и ученейший из американских авторов, единственный спирит, которого все уважают и который доселе служил авторитетом - печь растапливает своим "Proof Palpable of Immortality" - последним сочинением. Robert Dale Owen спрятался и исчез с лица земли и проч. и проч. Необходим нам удар землетрясения, чтобы пробудить от этой апатии американскую публику. Да к тому же и финансовое положение здесь страшно упало. Банкрут является за банкрутом, паника ужасная, у кого есть деньги - прячут, у кого нет - те умирают с голоду. Впрочем Олкотт не унывает. С чистокровным тактом янки он придумал "Miracle Club" - посмотрим что будет с этого. За себя я ручаюсь: пока душа держится в теле буду стоять и воевать за правду..."

Письмо это замечательно по своей искренности и фактичности. Блаватская может тут путать относительно не то 50, не то 200 "последних" своих долларов, которые она отдала "Scientist"у", но общая картина положения, нарисованная ею, непременно должна быть верна, ибо иначе не было бы никакого разсчета рисовать ее. Писала она с горя, в виду "голода", писала, потому что стала ей жутко за завтрашний день и явилась потребность поплакаться, пожаловаться далекому соотечественнику. Она не разсуждала - все это само вылилось: "вот, мол, горе-то, завтра есть будет нечего. Надо придумать что-нибудь совсем необыкновенное... "Miracle Club" Олкотта вряд ли поможет... я буду бороться до последнего!" Только она должна была бы сказать: не за правду, а за существование - это было бы вернее.

Прошло почти два месяца, а положение не улучшилось. Она писала из Бостона 18 июля 1875 года:

"Я готова продать душу свою за спиритуализм, да никто не покупает и я живу со дня на день заработывая по 10 и 15 долларов когда нужда приходит".

Вот уже и осень наступила; дело с "Miracle Club""ом очевидно не выгорело, ибо от 10 сентября письмо все в том же минорном тоне. Е. П. Блаватская ездит и в Бостон, и в Чикого - но нигде ничего не находит. Даже Джон Кинг, будущий "хозяин", не веселит её сердца. Она на него жалуется: "Джон блистает остроумным молчанием. Он на меня зол и вот уже три недели слишком является лишь затем, чтобы говорить глупости или же неприятности. Tout n'est pas parfait à ce que je vois dans le Summer Land... На нас такие нападки, что не знаем что с этого будет. Спиритуалисты злятся, потому что мы не разделяем многих из мнений их (значит ересь все же крепнет) и не считаем Евангелием все что врут их медиумы. Медиумы в ярости п. ч. мы (т. е. Олкотт и я) их слишком строго осматриваем и недоверяем их честности. Анти-спиритуалисты насмехаются как обыкновенно, а Church Members наполняют клерикальные журналы руганием серьезно уверяя публику, что мы продали душу чорту... На всякое чихание не наздравствуешься ведь. Во всяком случае "Banner of Light" и "Rel. -Philos. Journal" полны намеков и злобы на нас..."

Скучно и жутко Елене Петровне, даже, кажется, у нея делается припадок тоски по родине, так как она из Итаки, 20 сентября 1875 года пишет: "Эх! когда бы меня никто не знал в Питере. Показали бы вашим профессорам - мы с Джоном как у нас в "Summer Land""е горшки лепят! [113].

Джон обещает быть в Петербурге, да может лжет и надует - на него полагаться трудно". Как видно он еще не успел набраться своей тибетской мудрости и непогрешимости!"

Однако это письмо от 20 сентября 1875 года важно не Джоном, а тем, что в нем заключается первое известие о рождении интересного младенца - "теософического общества".

XXVIII.

Неудача, постигшая спиритический журнал и "клуб чудес", о программе и деятельности которого, к сожалению, не имеется никаких сведений, - не заставила Олкотта опустить руки. Бодрый, идущий на пролом и в то же время очень практичный янки, - он придумал, наконец, настоящий фортель. Ему или Блаватской пришла первая счастливая мысль - неизвестно; но из её писем ясно одно: она хоть и подготовлялась сама и других подготовляла к своей новой роли, однако все же падала духом и ныла. Ну, а он бросил свои непродававшиеся экземпляры о "людях с того света" и действовал рекламируя свою русскую "графиню", твердо и с полным основанием веря её ловкости и талантливости. Все делалось очень живо, именно по-американски. Блаватская писала:

"...Олкотт теперь устраивает Theosophical Society в Нью-Иорке, которое будет составлено из ученых оккультистов, каббалистов, philosophes Hermetiques XIX века, и вообще страстных антиквариев и египтологов. Мы хотим делать сравнительные опыты между спиритуализмом и магией древних буквально по инструкциям старых каббал - и жидовских и египетских. Я уже много лет [114] изучаю la philosophie Hermetique в теории и на практике и прихожу ежедневно к тому заключению, что спиритуализм в его физических проявлениях ничто иное как Пиѳон древних ou la lumière astrale ou siderale de Paracelsus, т. е. тот неуловимый ether, который Рейхенбах называет одом. Пиѳониссы древних сами себя магнетизировали - прочтите Плутарха и его описания оракулярных токов, прочтите Корнелия Агриппу, Парацельса, Magia Adamica Евгения Филалета и других [115]. Вы всегда лучше увидите и можете сообщаться с духами через этот способ - самомагнетизирования.

Я пишу теперь большую книгу, названную мною по совету Джона "Skeleton key to mysterious gates" ("Ключ к таинственным вратам") [116]. Задаю же я вашим европейским и американским ученым, папистам, иезуитам и этой расе полуученых les châtrés de la science, которые все разрушают, ничего не создавая и неспособны создать"...

Эта книга, появившаяся, вопреки совету Джона, не под придуманным им заглавием, - и была пресловутая "Isis Unveiled" ("Разоблаченная Изида"), которую в Америке постарались рекламировать как нечто необычайное, чудодейственное. Теософы распространяли и распространяют до сего времени раcсказы о том, что книга эта написана Е. П. Блаватской с помощью её "хозяина", что она, т. е. Елена Петровна, сама неведала, что творила, а писала под его диктовку или прямо списывала с появлявшихся перед нею ватиканских "уник", никому неведомых, и потом, по миновании надобности, снова возвращавшихся, тем же астральным путем, на полки тайных книгохранилищ Ватикана.

Олкотт доходил до того, что серьезно и таинственно вещал о том, как для иных глав "Разоблаченной Изиды" требовались не только "ватиканские уники", но и "уники", сгоревшия при пожаре Александрийской библиотеки. И вот, когда это было нужно, материальные частицы этих драгоценных экземпляров, раcсеянные в мировом пространстве, снова собирались, материализовались, подобно няням и дядям у Эдди, - и Елена Петровна спокойно, своим быстрым, четким почерком, списывала заключавшияся в них великие истины.

Эти легенды, очевидно, позднейшего происхождения, так как из писем, посылавшихся Блаватской её русскому корреспонденту именно в то время, когда писалась Изида, - выясняется нечто иное менее таинственное. Никакого "хозяина" и еще нет и в помине, а есть Джон Кинг, материализованный дух, единственный друг, которого Елена Петровна любит больше всего на свете, но которого не особенно-то уважает, ибо "он часто надувает, болтает глупости и на него нельзя полагаться". Она собирает вокруг себя несколько человек, занимающихся, в качестве диллетантов, оккультизмом с одной стороны, и археологией - с другой. У этих господ не мало книг по занимающим их предметам, книг вовсе не редкостных, не "уник", но по большей части совсем неизвестных публике, которая до последнего времени держала оккультистов и каббалистов в большом пренебрежении. Блаватская жадно накидывается на эти книги и, с помощью своего кружка, решается сама писать книгу.

Ея "Изида", хоть и не продающаяся в России по книжным магазинам, все же не составляет тайны, достать ее, т. е. выписать - очень легко, и всякий желающий может убедиться в том, что это такое. Это американская книга, бьющая на эффект и пригодная как издание спекуляции. Это компиляция разных мистических и каббалистических сочинений, пересыпанная кое-где остроумными замечаниями, полемическими выходками, а иногда изрядной даже бранью. Системы никакой и, в конце концов, полнейшая безпорядочность, настоящая каша. Человеку, незнакомому или мало еще знакомому с предметом, конечно легко и даже неизбежно покажется, что автор, во всяком случае, обладает большими познаниями, большою ученостью. Но разочарование наступает весьма скоро по мере ознакомления с литературой предмета, с действительно учеными оккультистами и каббалистами.

Тем не менее "Изида" остается самым удивительным и чудесным из "феноменов" Блаватской - ибо её способность схватывать, компилировать и писать с головокружительной быстротою - поразительна. Она изображает из себя какую-то самопишущую машину. Из одних её писем, находящихся у меня, можно составить довольно объемистый том, а ведь она со многими была в переписке. Вот, например, кончила она главу "Изиды", поставила точку, - и тотчас же принимается за письмо в Петербург, повторяя в нем, с разными вариантами, то, о чем писала. Делаю маленькую выдержку из письма от 1 декабря 1875 года:

Все феномены производятся течениями астрального света или эѳира химиков. Вспомните Плутарха великого жреца храма Аполлона и его оракулярные подземные испарения, под опьянением которых пророчествовали жрицы. Вся атмосфера кругом нас полна духами различных родов. В мире нет ни одного пустого местечка, ибо природа страшится пустоты и небытия, как говорит Гермес [117]. Только тогда можно понять современные феномены, когда изучат древних теургов как Ямвлих, Порфирий, Плотин и других.

И в таком роде, без связи и последовательности, с очевидными ошибками, перескакивая от одного предмета к другому - громадное письмо, чуть не в лист печатный. То же самое желающие найдут и в "Изиде". Нет, Джон хоть и с поразительной быстротою диктовал; но очень часто путал, ибо он еще не превратился в "хозяина" и не набрался тибетской мудрости [118].

Да и потом, через десять лет, "хозяин" положительно отказывался помогать и доставать "уники". В Вюрцбурге, в сентябре 1885 года, когда Е. П. Блаватская начинала писать свое "Тайное учение", - служащее дополнением к "Изиде" и еще более прославляемое теософами, - она просто рвала и метала, стараясь достать вышедшее из продажи многотомное сочинение Мирвилля (J. -E. de Mirville): "Des esprits et de leurs manifestations diverses".

Наконец ей добыли эти книги, только не астральным путем, а г-жа X. привезла их ей из России. Е. П. так и впилась в них и ни зачто не хотела мне их показать. Это меня заинтриговало. В Париже, перед моим возвращением в Россию, я у букинистов добыл всего Мирвилля и впоследствии убедился, что этот автор сослужил Блаватской действительно большия службы.

Но из всего сказанного еще вовсе не следует, что у Блаватской, особенно в её последующих писаниях, не попадались весьма глубокие, интересные мысли. Литература оккультизма всех времен и народов, среди разного хлама и необычайных нелепостей, заключает в себе, безспорно, не мало человеческой мудрости. Превосходная память Елены Петровны удерживала все - и если ей вспоминалась высказанная кем-либо истина, она умела передать ее иной раз очень ясно и просто, развить с настоящей, врожденной ей талантливостью.

Все зависело от предмета и от минуты. Я привел, в главе XVII моего раcсказа, образчик мыслей и афоризмов, иногда высказывавшихся Блаватской. Подобные мысли, если даже с ними и не соглашаться, невольно должны были заинтересовывать не только "всякого и всякую", но и очень серьезных людей. К сожалению, она редко вела такие беседы, ибо обстоятельства и её характер заставляли ее, в личных сношениях, почти всегда волноваться, кричать, изворачиваться и "бороться" всеми мерами.

Затем, долго и внимательно наблюдая ее - я пришел к заключению, что в умственной области вся её крупная талантливость была, что и естественно, пассивного, а не активного свойства. Она решительно оказывалась неспособной в этой области к самостоятельному творчеству, даже в самые свои вдохновенные минуты, а лишь быстро воспринимала и развивала чужия мысли.

Наконец, надо обратить внимание и еще на одно обстоятельство: можно сколько угодно говорить о женской равноправности, делать женщину судьей, министром, депутатом, а всеже до сих пор она, по старой нашей привычке, находится в положении привилегированном, и мужчины к ней предъявляют гораздо меньшия требования, чем к лицам своего пола. "Помилуйте - ведь это удивительно! ведь она женщина! о, это необыкновенная женщина по уму и познаниям!" При таком невольном, безсознательном отношении уже невозможна вполне безпристрастная критика. Даже конкурренты-мужчины любезно расшаркиваются перед дамой, безо всякой профессиональной зависти и т. д.

Только этим и можно объяснить несколько восторженных отзывов о "теософических" сочинениях Е. П. Блаватской, появившихся в западно-европейской прессе, идущих со стороны, не от членов её "Общества". Безсознательное рыцарское отношение к "даме-философу" так крепко, что авторы этих отзывов даже не думают о том, как они компрометтируют свою ученость в глазах последующих знатоков предмета, которые будут разбирать сочинения Блаватской, не обращая внимания на то, кто их писал - мужчина или дама, вдохновляемая проблематическими "махатмами". В лучшем случае прославители "учености" Елены Петровны докажут свое плохое знакомство с литературой "оккультизма", с сочинениями авторов, которых компилировала "современная жрица Изиды", не указывая на свои источники.

Более оригинальны и блестящи сочинения Е. П. Блаватской иного рода, где в полной силе развертывается её талантливость и её богатейшая фантазия. Я говорю про "Пещеры и дебри Индостана" и "Голубые горы", подписанные псевдонимом "Радда-Бай". Эти вещи написаны по-русски, до сих пор не переведены, и Е. П. при своей жизни очень заботилась о том, чтобы англичане не проведали об их содержании, так как писала для русских читателей и не стеснялась в насмешках и порицаниях англо-индийского правительства и его представителей.

Как "Пещеры", так и "Голубые горы" имеют право занять подобающее им место в русской литературе, и жаль, что их отдельное издание, напечатанное покойным Катковым, залежалось и даже мало кому известно. Только, конечно, читая интересные повествования "Радда-Бай", следует относиться к ним, главным образом, как к роману, как к фантазии - и ни под каким видом не принимать на веру фактов и сведений, сообщаемых автором. Иначе - самые горькие разочарования ожидают доверчивого читателя...

Однако вернемся к новорожденному "теософическому обществу". Е. П. Блаватская, как мы видели, написала, что оно учреждено "для сравнительных опытов между спиритуализмом и магией древних, буквально по инструкциям старых каббал - жидовских и египетских". Теперь, через два месяца, говоря о каком-то юном медиуме необычайной силы, она пишет:

"...Как только ему (медиуму) будет лучше - его духи поколотили - он едет к нам и мы будем испытывать его to teste на наших митингах "теософического общества". Наше общество пробный камень. Для того и учредили".

Это уже совсем другое! Легко понять, что цель "Общества" еще не выяснилась и что выяснят ее только дальнейшия обстоятельства, - то-есть требования публики. На что предъявится спрос - то и будет предлагаться.

Одна теперь беда - как ни вывертывайся, а действительного происшедшего полного разрыва с "спиритизмом" или "спиритуализмом" все же не спрячешь. Все оправдания и объяснения - неудовлетворительны. Правоверные американские спириты сразу увидели, что Блаватская и Олкотт "изменили делу", начали что-то хоть еще и не выяснившееся; но, во всяком случае, новое и даже враждебное. Поэтому на них, особенно же на Блаватскую, поднялись нападки в спиритических журналах. 6 декабря 1875 года Е. П. писала:

"... Теперь же все спириты взбудоражились даже в Англии за это Theosophical-Society, от того что знают, что я его затеяла; а Если бы мы не затеяли, то никогда в жизни не стали бы интересоваться спиритизмом или изучать его. А вот у нас уже два профессора ученых членами, из Бостона. Несколько Reverend-батек попов, разношерстных... и много знаменитостей. Тот же спиритуализм, да под другим именем. Теперь посмотрите, если мы не начнем investigations самые ученые. Наш вице Treasurer-Newton-миллионер и Президент нью-иоркских спиритуалистов. Да не хотят понять своего же блага спириты. Я им толковала сколько могла, не тут-то было. Ересь значит... Еще за что злится на нас публика - от того что законы Общества так строги, что невозможно попасть в члены, если малейшим образом человек замешан был в грязном деле. Ни free lovers, ни атеистов, ни позитивистов не принимают в общество"...

Вот уже по-истине можно сказать, que le diable, quand il devient vieux-se fait ermite! К тому же, с другой стороны, сколько раз, и словесно и письменно, она уверяла, что многое множество негодяев, развратников, мошенников и чуть что не убийц делались членами "теософического общества" и превращались в святых, под влиянием его основательницы. Беда её заключалась в том, что она, хоть и обладая замечательной памятью, всегда забывала то, что писала хоть бы накануне; поэтому нельзя найти двух её писем, где не встречались бы на каждом шагу самые курьезные противоречия...

Если спириты преследовали насмешками новое общество, основанное "отщепенцами" - это было в порядке вещей и этого следовало ожидать. Но тут приключилось другое горе, отодвинувшее на задний план все подобные огорчения и послужившее матерьялом для нескольких огромных писем Е. П. Блаватской к её русскому корреспонденту. Очень известный и у нас в России, ныне покойный, медиум Юм, - сначала в письмах к некоторым лицам, а затем и печатно, - объявил Блаватскую, по поводу корреспонденций и книги Олкотта, медиумом-обманщицей и коснулся её "личности", о которой он имел сведения из первых источников. Все это наделал, главным образом, появившийся в "Grafic" и в книге Олкотта рисунок медали и пряжки, принесенных Елене Петровне духами из могилы её отца, г. Гана. Юм доказывал, очень основательно, что в России никогда не кладут в гроб знаков отличия и что медаль и пряжка, к тому же, имеют вид вполне фантастический.

Е. П. Блаватская пришла в такое же точно состояние, в каком она была десять лет спустя в Вюрцбурге, когда посылала мне свою "исповедь". Она стала уверять своего корреспондента, что тут опять "конспирация", что Юм начал свои "клеветы" вследствие гнусной зависти к её медиумическим способностям. Противореча себе на каждом слове и путаясь в показаниях, она пробовала оправдываться относительно медали, а также "пряжки в виде сердца", и писала:

"... Я не была на похоронах у отца. Но у меня в эту минуту на шее висит медаль и пряжка, принесенная мне, и на костре, на смертном одре, на пытке могу сказать только одно - эта пряжка отца моего. Медаль не помню. На пряжке я сама сломала конец в Ругодеве и видела ее сто раз у отца. Если это не его пряжка, то стало быть духи действительно черти и могут матерьялизировать что угодно и сводить людей с ума. Но я знаю, что если даже главные кресты отца и не похоронены с ним, то так как эту медаль за 25 лет и турецкую (?!) он всегда носил даже в отставке, в полумундире, то ее вероятно не сняли. После смерти его, вышли истории за деньги, которые он оставил мне по завещанию, и которых я и половины не получила и сестра младшая не пишет мне вовсе. Но я напишу Маркову, который присутствовал на похоронах и брату в Ставрополь, потому что желаю знать правду... Все слышали спич духа, 40 человек кроме меня. Что же, стало быть я сговорилась с медиумами что ли? Ну пусть думают... В чем я мешаю Юму на свете? Я не медиум, не была и не буду профессиональным. Я посвятила всю жизнь мою изучению древней каббалы (теперь уже не спиритизму, как она писала недавно!) и оккультизма, the Occult Sciences. Не могу я в самом деле, потому что в молодости чорт путал, распороть теперь себе брюхо как японский самоубийца, чтобы удовлетворить медиумов... Положение мое очень безотрадное - просто безвыходное. Остается уехать в Австралию и переменить на веки имя..."

И так далее, и так далее - на семи огромных письмах (около 40 мелко исписанных страниц большого формата). Она кается и кощунствует, раcсказывает такие истории, о которых всякий бы молчал, припутывает своих родных и знакомых, уверяет, что никому не хочет зла и всех прощает - и вдруг, срывая с себя личину доброты и кротости, показывает дьявольские когти. Она объявляет, что если Юм не замолчит, то она всеми мерами распространит и обнародует о нем самые ужасные и отвратительные вещи (она и поясняет при этом - что именно) - ибо "должна же она защищаться".

Она хочет запутать не только Юма, но и лиц, которые могут на него подействовать; её корреспондент знаком с этими лицами, а потому она просит его убедить их остановить Юма, заставить его молчать - не то и им будет плохо. Словом, это совершенно то же самое, что было в 1886 году, по поводу разоблачений, сделанных мною, и что уже известно читателям из её "исповеди"; только тут еще нет на сцене никаких махатм, никаких "теософических" чудес. Остальное - почти тождественно, но еще грандиозней. Есть и комизм в её письмах - так Олкотта, среди самых горячих фраз с выражениями отчаянья, она совсем неожиданно величает не только "ослом", но и "ослиным дедушкой".

К концу лета 1876 года весь этот чад, наконец, оседает и воздух несколько очищается. В июльском письме заключается следующий курьез: "Посылаю вам вырезки о похоронах (языческих и даже древне-языческих) нашего члена барона де-Пальма. Он оставил все свое состояние нашему обществу. Прочитайте что журналы пишут. До похорон хохочут над нами и тешутся, а как увидали похороны, то и присмирели. Не над чем смеяться - с носами остались..."

Наследство этого языческого барона, как оказывается по сведениям, заключающимся в письме от 5 октября 1876 года, состоит из вещей, "достаточного количества серебряных богатых рудников", и "17.000 акров земли". Блаватская, впрочем, спешит оговориться, что хоть рудники и богаты, но нет денег на их разработку, а земля никуда не годится.

Тем не менее тут же находится следующее известие: "Нас восемь человек собирающихся ехать в Тибет, Сиам и Камбодию; но половина археологи и желают ехать прежде в Юкатан и Центральную Америку вообще, сравнивать руины египетские с американскими". Значит, все же есть на что предпринять такое сложное, громадное путешествие. Наследство языческого барона решает дальнейшую судьбу "теософического общества".

Кажется - просто и ясно. Между тем вот что выходит. Г-жа Желиховская, не найдя гостеприимства своим фантастическим сообщениям о Блаватской в русских журналах и газетах, напечатала недавно в "Nouvelle Revue" перевод или перефразировку своих статей из "Русского Обозрения", с прибавлением новых необыкновенных подробностей. Теперь она обо мне уже не молчит, как в "Русском Обозрении", а выставляет меня чуть что не первейшим свидетелем чудес Е. П. и её горячим поклонником. Не отвечая ни одним словом на мои доказательства фантастичности публикуемых ею сведений, ибо ей нечего ответить, она упирает на то, что я, летом 1884 г., удивлялся "Изиде", и затем приводит несколько выдержек из моих писем.

Все, что я когда-либо писал Блаватской и о Блаватской, может только подтвердить все обстоятельства, о которых я раcсказал моим читателям, - но для того, чтобы это были мои письма, совершенно необходима подлинность моих слов без произвольных урезок, без вольного перевода с русского на французский - и с верными указаниями на год и число, когда именно я писал. Г-жа Жел. не хочет знать ничего этого. Она не исполняет этих обязательных для каждого требований и уверяет, что я писал ей в ноябре 1885 года то, что в действительности мог писать только в 1884 году. А это, как легко поймет всякий, составляет громадную разницу, ибо если а писал в 1884 г., то мое письмо только подтверждает и дополняет мой раcсказ, а Если бы писал в 1885 г. - это противоречило бы моим словам и ходу раcсказа. Наконец она уверяет, что, по возвращении из Вюрцбурга осенью 1885 г., я писал Блаватской письмо за письмом. Между тем, я написал ей всего одно письмо, подлинник которого объясняется раcсказанными мною обстоятельствами, и затем прекратил переписку ("Русский Вестник" октябрь 1892 г. стр. 251-253), на что сама Блаватская горько жаловалась в своих письмах ко мне, которые целы и выдержки из которых находятся в моей статье (см. там же). А г-жа Жел. позволяет себе утверждать, что я писал в то время письмо за письмом (lettre sur lettre). Что, Если бы пришлось потребовать представления этих писем?! Вот так приемы!

XXIX.

После разоблачений, сделанных Юмом, Блаватская очевидно нашла, что уже все равно, что уже нечего скрывать полнейшей "перемены фронта", произведенной ею и "полковником". Ересь перешла очень быстро в полное презрение и враждебность к спиритизму. Цель основания "теософического общества" снова изменилась - ни о каких сравнительных изучениях спиритических явлений с помощью "инструкций жидовских каббал", ни о каких "пробах" медиумов не было и помину.

Елена Петровна совсем забыла, что "вся её жизнь уже многие годы была посвящена исключительно спиритизму и что она до последнего издыхания будет проповедовать учение Аллана Кардека". Теперь она писала своему корреспонденту, что "вся её жизнь уже многие годы была посвящена изучению каббалистики" и т. д. Теперь целью основания "теософического общества" оказывались археологические изыскания и доказательства единства древнейшей цивилизации и религиозных верований во всех странах.

Почувствовав под собою твердую почву, самым крепким и надежным пластом которой было, конечно, наследство языческого барона, а также и на основании опыта своей жизни - Блаватская решила, что чем больше апломбу, нахальства и презрения к людям, - тем вернее успех. Она сразу объявила себя ученой, знатоком всевозможных древностей и проникнувшей в самую глубину оккультизма.

Она посылает своему корреспонденту целую импровизированную лекцию, блещущую фейерверком её внезапно разгоревшейся учености. Она то и дело переходит от своего неправильного русского языка на французский и английский, смотря по источникам, с которых делает свой быстрый перевод. Вот образчик этой лекции:

"... Когда я в прошлом году написала статью о тождестве древних египетских и ассирийских символов и религии с культусами Ацтеков и Quichés описанных Brasseur de Bourbourg"ом и Геррерой испанским историком на меня напали все археологи и обвинили в фантазерстве. А я сама видела в Паланке и Уксмале своды с треугольными арками sans clef de voute (извините забыла как по-русски) - этот род архитектуры можно найти только в старейших древних храмах Египта, да в Nagkon-Wat"е и Ангкоре, в Сиаме и Камбодии; развалины последней страны интригуют все ученые компании, которые выдавили себе все мозги всевозможными гипотезами кроме настоящей; а именно, что dans les ages Archaiques, сколько тысяч лет неизвестно, но конечно еще до Моисеевского периода, Арийцы как и Семитические племена (словом еще до разъединения этих наций) принадлежали к одной и той же религии, к той которая ныне существует только между Адептами des Sciences Occultes. А теперь выходит по-моему. Lord Dufferin, Gouverneur General de Canada, открыл в Британской Колумбии индийское племя, до сей поры почти неизвестное, которое живет в деревне, vieille de plusieurs siecles, и которая выстроена вся из остатков самых величественных храмов, колон, портиков и т. д. И что же? Скульптура совершенно та же как и в Египетких храмах, сфинксы, крылатые бычки как в Ассирии; змеи, и наконец бог Thoth или Тот (Гермес) с головою ястреба! Я давно указывала на то странное обстоятельство, что потомки Quichés в Мексике называют себя змеями. "We are snakes, sons of the wise-serpents" [119] говорят они. Так же называли себя и другия племена, Хананеяне и Мидияне, т. е. те из них, которые были посвящены в таинство храмов, les initiés de la toute Theurgie, как отец жены Моисея например, Рюэль, он же Jethro, Мидианин, который обучал его магии. Змеиными норами назывались те подземные ходы которые служили местом для Мистерий храма и были известны лишь посвященным адептам; cryptes des couleuvres как называет их Шамполион Фижак. Гиероглифы, пирамиды, les Cénocephales, священные обезьяны, крокодилы, обряды, поклонение солнцу как видимому символу невидимого Божества всю эту Египетскую и Халдейскую старину вы найдете в Центральной и Северной Америке, и много того же в Эзотерических обрядах Буддистов-мистиков. Когда Врангель указывал ученым на ту возможность - скорее вероятность - что Индийцы и Мексиканцы найденные в Америке Кортесом, потомки выходцев из Европы, и Азии, Сибирских Татарских племен которые перешли с одного континента на другой через Берингов пролив, над ним смеялись тоже; а теперь выходит что он частью прав. Все народные легенды на то указывают. Но у Индийцев Британской Колумбии, владетелей Египетских сфинксов и других символов, предание другое еще. Они прямо говорят, что их предки прилетели из-за океана на птицах с крыльями (судах с парусами как я понимаю) и что у каждой из этих птиц на груди было лицо жены "Великого Духа" которую они называют Диду. Ну как же не узнать в этой Диду Дидону, имя которой было смотря по национальностям и Астартея, и Венера, и Дидона, и Елисса, и Анаита и Артемида и Al-иза, богиня ныне Магометанской Мекки? Дидона была не живая царица как вам известно, а просто миѳ, идол богини Астарте, непременная принадлежность каждого финикийского корабля; они обыкновенно прикрепляли её голову sur la proue du vaisseau. А Финикийцы те же предки жидов Палестинских, по мнению Геродота и более современных историков. Финикийцы наконец те же Хананеяне которые бежали перед войском Иисуса Навина и проехали через колонны Геркулесовские на которых по показанию историков вырезана была надпись: "nous sommes les fils de ceux qui fuirent devant le brigand Jesus, fils de Navé" [120]. Это показывает историк Прокопий и св. Августин (De belle Vandalo). Значит те что бежали и проехали в Америку Хивимы, или les Heveens, descendants de Heth, fils de Chanoon. Впрочем все вышесказанное моя собственная спекуляция, а Археологи другого мнения. Все это я вам пишу не зная интересует ли вас. Но вы желаете знать чем мы занимаемся на наших заседаниях. Вот археологическими изследованиями, которые объясняют тождественность символов всех древних народов; от символов не далеко до "medecine men" всех Индийских племен; medecine men т. е., те же адепты магии - quoique degenerés-древнего Египта и современной Индии с её Ламами и Факирами которых описывает Jaccoliot и "Art Magic". Мы добираемся до корней всего. Такой-то символ например значит то-то, и принадлежит такому-то Божеству, Юпитеру например; Юпитер в каждом своем видоизменении как Низходящий в виде дождя, непременно означает какую-либо силу в природе. Известную ли современным ученым либо неизвестную еще (последнее случается гораздо чаще). Каждая такая сила, "a cosmic force ov power" если раз была возведена в символ древними, значит свойство ее или особенность была известна им. Символ dans le sens exoterique était livré à la masse ignorente et se trouve traité dans notre siecle (si savant mon Dieu!) de superstition; mais lés initiés les prêtres de l'odyte et de sanctuaire connaissaient bien sa valeur reelle; ils savaient ce que cette force naturelle et physique contenait de mystérieux et d""occulte dans ses diverses combinaisons, ce que les savants de nos jours ignorent et regettent par conséquence"... [121].

Далее Е. П. Блаватская уверяет, что она проникла в секрет Симона Волхва и что вовсе не трудно подниматься с земли и летать. "Ей Богу, вы в эту минуту думаете и соображаете не свихнула ли я совсем с ума? Однако это так. Я объяснила этот закон - чисто физический - нашим членам, и доказала им кроме того фактами что это так. С электрической баттареей и сильным током мы убедились сперва известным процессом какого рода магнетизм был на ковре комнаты, наэлектризовали кошку - и она была поднята на несколько вершков. Наэлектризовали сильнее несмотря на мои предостережения и конечно бедная кошка мгновенно сдохла..."

Хоть я и не производил никогда подобных опытов, но осмеливаюсь думать, что тут совсем даже не представлялось необходимости "убеждаться сперва известным процессом, какого рода магнетизм был на ковре комнаты" и надо только удивляться, как эта несчастная кошка поднялась всего на несколько вершков, а не прыгнула до потолка, прежде чем "сдохнуть". Я не знаю, может быть Елена Петровна когда-нибудь и поднималась на воздух, подобно Симону Волхву, но свидетельствую, что через десять лет, в "вюрцбургские времена", она во всяком случае потеряла эту способность и забыла свой секрет. Она, бедная, часто не могла и руки поднять, страдая отчаянным ревматизмом.

После этого письма прошло не мало времени, около девяти месяцев, а интересная поездка все еще не состоялась. Очевидно Блаватской и "полковнику" хорошо жилось и в Нью-Иорке, да и дело было: прежде, чем сняться с якоря и надолго, если не навсегда покинуть Америку, необходимо было, конечно, реализировать наследство "языческого барона", обратить в деньги его серебряные рудники и земли. Теософы, мало-помалу, заинтересовываются буддизмом и помышляют о "души спасении". 15 июня 1877 года Блаватская пишет из Нью-Иорка:

"... Наши Ѳеозофы (локальные) вообще должны не только в рот капли не брать, да даже поститься постоянно. Я их приучаю ничего не есть: коль не помрут, так приучатся; а не выдержат, так им же лучше. В Нирвану отправятся прямо, а мы их сожжем с торжеством и языческой церемонией. Вот Judge (Джёдж), так просто Аргатом святым сделался. Видения зрит, и летает: и как уверяет каждую ночь вылезает из тела и прогуливается в безпредельном пространстве. Мы звоним (в) колокольчик в 47 улице (у меня в комнате), а он в Бруклине слышит за 8 миль, и сейчас же в путь пускается и через два часа является на зов..."

Ведь сама она смеется надо всем этим, не может удержаться от насмешки в письме к соотечественнику: "смотрите, мол, какие дурни, и как я их вожу за нос!"

О выходе в свет своей "Изиды" Е. П. Блаватская извещает 2 октября 1877 года: "Ну, книга моя вышла в свет наконец. Родилась сердечная в прошлую субботу сентября 29, а за неделю до того еще мой издатель уже послал всем редакторам журналов передовые экземпляры; прилагаю при сем рецензию "N. I. Herald". Я как прочитала чуть в обморок не упала. Приготовилась ко всеобщему руганью, а вдруг вона, похвала-то какая, да еще от одного из консервативнейших и католических журналов. Заметьте, последний параграф - где говорится, что "Isis Unveiled-is one of the remarkable productions of the century" [122]. Может и будут еще ругать, а все же в два дня раскупили все первое издание (1000 экземпляров) даже и подписчики принуждены ждать еще неделю, пока второе издание выйдет... А книга вышла важная, два тома огромные, красные с золотым корешком, на котором сидит верхом Изида разоблаченная. А index"ом я просто горжусь. Его составил для меня профессор Вильдер наш вице-президент и известный археолог в Америке... У нас теперь множество корреспондентов-членов "Fellows" в Индии, и мы думаем на будущий год отправиться в Цейлон и поселиться там, как "Head Quarters" нашего Общества. Я получила чин "Arch Auditor" от главного масонского Общества в Индии. Это самая древняя из масонских лож и говорят существовала еще до Р. X..."

Однако не все же лавры. В письме от 6 ноября 1877 г. Е. П. Блаватская жалуется, что многие журналы, которые судят, якобы, только по обложке и по "table of contents" (оглавлению) обвиняют ее "в распространении трансцендентальных безсмыслиц, а некоторые так прямо, по-американски, называют дурой..." Одному из редакторов, пишет она, - "Олкотт чуть в рожу не дал, да это что же поможет!"

Смущает ее сильно и другое обстоятельство: вышла в свет книга Юма, где он не поцеремонился с Еленой Петровной и раcсказал много красноречивых вещей о её плутнях всякого рода. Она пишет: "От того я и уезжаю на веки в Индию [123], и желаю заехать туда, где и имени моего никто не знает, от стыда и горя. Юм погубил меня своею злобою на веки в Европе. Должно быть хорошия штуки он писал - когда его жена вынуждена была написать M-r Martheze в Лондон, чтобы он ради Бога не обращал внимания на письма её мужа, так как он (Юм) сумасшедший!! [124]. Книги Юма ни Олкотт, ни я, не только не читали, но даже в глаза не видали. Олкотт еще до её выхода дал себе слово никогда не открывать ее даже, и сдержал его. Ему несколько раз предлагали отвечать на нее и один из издателей лондонского "Atheneum" написал ему предлагая ответить на все пункты в его рецензии. Но Олкотт отказался" [125].

После этого более чем на полтора года прекращаются письма Е. П. Блаватской. Но вот совершилось переселение теософов в Индию. Очевидно практичному Олкотту удалось обратить в деньги серебряные рудники и земли барона де-Пальма. Елена Петровна очутилась в Бомбее, где и основала пока "Главную квартиру теософического общества". Этого мало - она решилась издавать журнал "Теософист" и, посылая печатное, широковещательное о нем объявление, пишет из Бомбея, 16 июля 1879 года:

"Неужели забыли нас? Позвольте же напомнить о сиротах, ныне благополучно пребывающих в Бомбее среди чудодейных саньязи, факиров, иоги и кобра-капелл. На счет психологии наш журнал заткнет за пояс все спиритические журналы. Неужели уже и словечка более не получу от вас? Полковник Олкотт свидетельствует глубочайшее почтение. - Будьте так добры, позвольте узнать, можно ли нам посылать этот журнал в Россию без конверта, просто под оберткой! Как видите, о политике в нем не найдется ни слова; только о философии, психологии, и - метафизике. Господи! что это за страна чудес - когда бы вы знали. Неужели ни один из ваших Петербургских журналов не нуждается в статьях из Индии? Я бы им такие настрочила, что они остались бы довольны. - Будьте великодушны дайте знать. Ведь я читала в "Русском Вестнике", что они нуждаются в сведениях об индийских религиях. А я ведь - как увидите по программе окружена представителями всевозможных религий. У нас теперь 74 тысячи(!?) членов теософического общества и Ариа Самаджи. Только что вернулась из Раджпутаны и North Western Provinces, - ездила на слонах, проникала в сокровенные пагоды, и - да нет и слов, чтобы достаточно выразить чувствия!"

В письме от 18 октября 1879 года чувствуется такое же бодрое, самоуверенное настроение: "... Мы вот четыре месяца муссона (mousoon, сиречь) под дождем и вместе с тем теплым паром. Дождь льет сверху, а пар идет снизу, и поэтому сырость и мокрота невообразимые! Особенно же одолели скорпионы и стоножки; да и кобр изрядное количество у нас в саду. Только знай, что читай "мантры", заклинания; и без магии здесь и невозможно жить. Одни астрологи, алхимики да магусы нашего общества и спасают нас от погибели. А все же живем и даже толстеем. Не прислать ли вам "мантру" от лихоманки и всяких других болезней да напастей? Да, ведь вы православный - не примется к вам!.. У нас в журнале пишут все знаменитые санскритологи и пандиты Индии, как вы увидите..."

Далее Е. П. Блаватская извещает о том, что она послала Каткову "огромную статью (первые 5 глав) записок об Индии". Эта "Огромная статья" и оказалась началом её "Из пещер и дебрей Индостана". Рукопись была исправлена (в смысле неправильностей языка и ошибок), приведена в порядок, а затем скоро появилась на страницах "Русского Вестника".

Дальнейшее не представляет особенного интереса, да и переписка скоро совсем прекращается. Но действительная история возникновения "теософического общества" возстановлена на основании таких документов, перед которыми должны "положить печать молчания на уста свои" все провозвестники и защитники теософической легенды. Действительную правду - невольно, наивно, - поведала нам здесь сама Елена Петровна Блаватская. От нея самой, не прибегая ни к каким посторонним свидетельствам, мы узнали, что она "с 1863 года отдала всю свою жизнь спиритизму", что в Америке она была самой ревностной его защитницей; но что, когда явился вопрос о "куске хлеба" - она изменила тому учению, которое объявляла единою истиной, - и стала придумывать нечто новое, чем можно было бы заинтересовать "публику". Мы проследили все первые фазисы "теософического общества".

Далее, уже из печатных источников, все видно очень ясно. Когда, в 1884 году, Блаватская, Олкотт и Могини поехали или посланы были в Европу - они явились с хитростью, объявили свое общество чисто ученым, занимающимся лишь разработкой "восточных знаний" и не только не касающимся, но и глубоко уважающим верования своих членов, к каким бы религиям они ни принадлежали. Они печатно, в своем уставе, объявили это.

Но, и помимо обманных феноменов, производившихся Блаватской, "теософическое общество" возмутительно обмануло тех людей, которые записались его членами, доверившись уставу. мало-помалу выяснилось, что это вовсе не всемирное ученое братство, принадлежать к которому, с чистой совестью, могут последователи различных религий, - а прямо группа людей, начавшая провозглашать, в своем органе "Теософисте" и других своих изданиях, смешанную религиозную доктрину. Наконец и эта доктрина, в последние годы жизни Блаватской, уступила место прямой и открытой пропаганде самого правоверного экзотерического буддизма с провозглашением: "Our Lord Boudda" (наш Господь Будда) и с постоянными нападками на христианство].

Все это совершилось постепенно, мало-помалу, в волнах густого тумана, среди фейерверка ложных чудес Блаватской, различных скандальных историй и таинственного шопота одурманенных, истеричных дам и кавалеров.

В 1875 году американский спирит Олкотт "сидел на грудах нераспродающихся экземпляров своего сочинения о чудесах братьев Эдди", а всесветной обманщице Блаватской, по её словам, "не с кем было ругаться и необходим был кусок хлеба" - и вот теперь, в 1893 году, как прямое следствие этой причины, мы видим целое религиозное движение, видим благополучное, развивающееся насаждение буддизма в Западной Европе.

Откуда же, однако, явилась возможность такого успеха дела, основанного на фантазии, на лжи и обмане? Олкотт мог быть во сто раз энергичнее, Блаватская могла быть во сто раз талантливее и симпатичнее в своих сношениях с друзьями, - но сколько бы ни сеяли они - не видать бы им богатой жатвы, Если бы зерна не падали на плодотворную, подготовленную к воспринятию их почву. Значит, все дело в почве, и только ея анализ может объяснить загадку и ответить на все вопросы.

Недавно вышла в светь новая книга известного Макса Нордау, носящая название: "Entartung" (вырождение). В этой книге талантливый автор разсматривает многия ненормальности современного общества, расшатанного, нервного, психопатического, истеричного. Между прочим он говорит, что не существует такого убеждения, добытого здоровой умственной работой, которое с такою бы силой овладевало всем существом человека, - как делает это мания. Страдающего манией или бредом - ничем не убедишь. Он идет на пролом, забывая даже о чувстве самосохранения. Таким образом он представляет из себя весьма крупную силу, которой невольно подчиняются люди, слабые умом и потерявшие равновесие. Эта мысль Нордау подтверждается наблюдавшимися издавна различными коллективными маниями, особенно поразительными среди нервно разстроенных лиц, главным образом женщин - в женских монастырях и закрытых учебных заведениях.

Далее автор приводит замечательный пример, взятый им из "Дневника" Гонкура, раcсказывающего, что в Париже, в 1870 году, толпа, состоявшая из 10 тысяч человек, "видела своими глазами и читала" телеграмму о победе французов над немцами. Эта телеграмма, на которую указывали пальцами, была, по убеждению всех, наклеена на одной из колонн зала в здании Парижской Биржи. В действительности же никакой телеграммы не было - она всем только казалась. Таких примеров внушения толпе ложных представлений - не мало.

Истеричные люди весьма способны подчиняться убеждению в необыкновенных достоинствах какого-нибудь сочинения и даже видеть в нем такие красоты, каких не подозревал ни автор, ни заботившиеся о его прославлении. Если у новой секты есть какой-нибудь успех, то она приобретает себе сторонников и помимо истеричных, способных к воспринятию внушения. Молодежь, ищущая пути, спешит за толпою, полагая, что тут-то и есть истинный путь. Люди малоумные, пуще всего боящиеся, как бы не прослыть отсталыми, присоединяются к толпе и шумно прославляют новоявленную знаменитость. Молодящаяся старость, желающая скрыть свой возраст, тоже плетется в новый храм и подпевает дребезжащим голоском гимн правоверных, надеясь, что среди молодежи и она сойдет за молодежь. Вся эта толпа, соединившаяся благодаря своей болезненности, своему тщеславию и корыстолюбию, шумит и гремит несравненно сильнее, нежели гораздо большее количество людей здоровых, спокойно и без эгоистических целей наслаждающихся творениями здоровых талантов...

Этот взгляд Макса Нордау оказывается весьма применимым к решению вопроса о причине крупного успеха "теософического общества". Такой успех такого дела мог созреть только на почве, пропитанной болезнетворными испарениями, в среде именно "вырождающейся" и, в то же время, безсознательно томящейся глубоким, мучительным неверием. Когда в человеческом обществе исчезает вера, - на её место непременно являются суеверия всякого рода. Томление неверия, расшатавшее вырождающийся организм, фатально влечет к фанатизму суеверия, к фанатизму самому жестокому, безумному и мрачному - ибо он знаменует собою существование в обществе серьезной, быстро укореняющейся заразы.

Приложение

Ответ на "оправдания" г-жи И-грек-Желиховской

Мои статьи "Современная жрица Изиды", по своему предмету и по тому интересу, какой возбуждают раcсказы из действительной жизни с разоблачением её курьезов, - не могли не обратить на себя внимания. Зная это я хорошо знал также и то, что мне придется вынести всякие неприятные следствия такого интереса и внимания. Ведь угодить всем нет никакой возможности, и, прежде всего, я не мог, конечно, угодить сестре моей героини, - г-же Желиховской. Ея писания о Е. П. Блаватской как о великой чудотворице оккультизма, преисполненные самой удивительной фантастичности, явились для нея тем заклинанием, посредством которого чародей средневековой легенды вызвал духа, не имея сил с ним справиться. Жестоким духом, неосмотрительно вызванным г-жей Желиховской, оказалась моя "жрица Изиды".

Я объяснил, в начале моего раcсказа, причины, принудившия меня приступить к печатанию моих воспоминаний, сопровождаемых документами. Для людей, знакомых с современными настроениями нашего общества и относящихся серьезно к этим настроениям, ясен вред, могущий произойти от увлечений глубоко матерьялистической доктриной, разукрашенной разными суевериями, мнимыми чудесами и носящей пышное название теософии" и "религии разума". Показать в истинном свете, с помощью неопровержимых доказательств, нравственную подкладку такого учения, а также его создателей и провозвестников - оказалось делом общественной важности. Я увидел, что, при таких обстоятельствах, молчать и скрывать истину, зная ее - преступно.

Я сам в свое время, да и не один, а в компании с некоторыми весьма известными и достойными представителями западно-европейской науки и литературы, очень заинтересовался Блаватской, её феноменами и чудесами. Ни от кого я не скрывал моего первоначального увлечения, моих все возраставших сомнений и моего страстного желания во что бы то ни стало узнать истину в этом крайне важном деле (см. ниже: письмо г. Шарля Ришэ). Лично к Блаватской я относился с полной симпатией, как к моей соотечественнице, как к женщине, обладавшей редкой талантливостью и совсем оригинальной силой. Такое мое отношение к ней продолжалось до осени 1885 года, когда я разглядел ее со всех сторон и должен был решить, что, в виду важности дела, далее щадить ее нельзя, что это значило бы сделаться, так сказать, её косвенным сообщником.

Я никогда не скрывал и от самой Блаватской моих сомнений, подозрений и разследований её "феноменов", что видно из её же собственноручных, приводимых мною в "Изиде" писем. Я только имел наивность надеяться, пока еще мало знал ее, что мне удастся, в конце-концов, отдалить ее от "теософической" деятельности и направить её силы на чисто литературную почву. Был период, когда это и действительно представлялось возможным. Но внезапные обстоятельства, - её поспешный отъезд в Индию, - помешали этому.

Она знала, что я веду мое разследование, но разсчитывал, что я, в качестве соотечественника и друга, узнав все, не решусь "выдать ее иностранцам" - по её выражению. Я не мог, - подобно "Обществу Психических Изследований", так же как и я глубоко заинтересованному "феноменами" и "истиной", - назначать коммиссий, комитетов, избирать "разследователей на месте". Я был один - и поневоле заключал в своем лице и коммиссию, и разследователя на месте. Если бы мои "изследования действительности" привели к иному результату, т. е. дали бы мне доказательства, что Блаватская никого не обманывала и что её "феномены" истинны - ведь я был бы её первым защитником, с добытыми мною доказательствами в руках. А Блаватская и её друзья и последователи не находили бы достаточных слов для моего прославления.

Но конечные результаты моего изследования, подтверждаемые документами, оказались ужасны для Блаватской: я убедился, что вся её теософическая деятельность - обман, обман, и еще обман! Обращаюсь ко всем порядочным людям и спрашиваю: что же мне было делать? мог-ли я молчат перед так или иначе заинтересованными в деле лицами, молчать и скрывать правду ради моих личных отношений к Блаватской в таком вовсе не личном, а общем деле?!

Я дал свои показания для заинтересованных лиц - и сделал это тогда же, в начале 1886 года, открыто, в Париже, не после смерти Блаватской, а при её жизни, когда она была окружена друзьями. Я сделал это и, не убоясь, подвергся "теософскому" мщению.

В России я молчал пока "заинтересованных" не было или было мало. Поднимать это дело - значило бы обращать на него общее внимание, Я находил, что полезнее для нашего общества ждать пока кто нибудь не заговорит во всеуслышание об этом грандиозном обмане как об интересной своей новизною истине, - и тем принудит меня, во исполнение моего долга перед обществом, к ответу. Г-жа Желиховская заговорила во всеуслышание, изменяя действительность до полной неузнаваемости - и я должен был прервать мое молчание. Обращавшимся же за все эти годы прямо и словесно ко мне - я всегда открывал правду.

Во время печатания "Современной жрицы Изиды" я убедился, что весьма многие смотрят на эти статьи именно как на исполнение мною моего прямого перед обществом долга; кроме того я получал письма от людей, мне даже лично неизвестных, благодаривших меня за мой труд, который мне-то самому уже никак не мог доставить удовольствия, а был только неизбежной тягостью. Смысл моих статей отметило и "Русское Обозрение", прежняя редакция которого неосмотрительно поместила у себя "заклинания" г-жи Желиховской. В ноябрьской книге этого журнала за 1892 год, г-н Л. Тихомиров] пишет: "г-жа Блаватская, основательница Теософического общества, имела без сравнения больше влияния и известности заграницей, нежели у нас. Тем не менее, при имеющихся у нас элементах сектантского мистицизма, она, хотя по смерти, могла бы перенести свое влияние и к нам. Поэтому нельзя без живого любопытства читать статей Всев. С. Соловьева "Современная жрица Изиды", в "Русском Вестнике".

Мой раcсказ, подтверждаемый приводимыми мною документами, готовыми для какой угодно экспертизы, служит значительным дополнением к весьма обстоятельному разследованию многих чудес Блаватской, опубликованному Лондонским психическим обществом. С этим трудом Лондонского общества, совершенно доселе у нас неизвестным, я знакомлю, в переводе, моих читателей. Что же касается сведений, сообщенных г-жей Желиховской в "Русском Обозрении", - там, где я их касался, фантастичность их мною объяснена и доказана, не голословными заявлениями, а фактами против которых возразить решительно нечего.

Таким образом г-жа Желиховская оказалась, разумеется, в крайне обидном положении перед вызванным ею духом, с которым ей никогда не справиться. Кто же виноват, если особа, разрешившая себе, под видом правды, раcсказывать публике, на нескольких печатных листах, разнообразные и зловредные выдумки, - должна нести последствия такого деяния!

Но г-жа Желиховская - дама сердитая, решительная, без предрассудков. К тому же, после моей "Изиды", и терять то уже ей нечего. Приготовила г-жа Желиховская свой "ответь" на мою "Изиду" и, так как "Русский Вестник", вследствие особенностей содержания этого "ответа", отказался его печатать, - издала его "отдельной брошюрой". Предварительно г-жа Желиховская заявила в "Новом Времени", что эта её брошюра будет "сплошь составлена из моих писем и ответов мне лиц, задетых моей сатирой(!!) и ясно докажет фантастичность всех моих изобличений как Е. П. Блаватской, так и её самой, г-жи Желиховской".

Это произведение сестры "основательницы теософического общества" появилось 1-го апреля. Первое апреля - "день обманов", - обманом, да еще и каким! далеко не невинным!! - оказалась эта так внушительно оповещенная брошюра.

Г-жа Желиховская сама однако и показывает своим читателям ка#к именно надо относиться к её сообщениям. На стр. 125 своей брошюры она прямо открывает, что способна не только на "полубезумие", но и на полное "безумие" - и, в таком состоянии, ничего не помнит; что, под влиянием раздражения, она дает свои показания "в самом крайнем, преувеличенном раздражением смысле".

Ну, а что она раздражена против меня и доведена до безумия после "Изиды>-в этом, конечно, никто не может сомневаться!

Свою новую "правду" г-жа Желиховская начинает с такого действия: печатно заявив, что её брошюра сплошь составлена из моих писем и ответов мне "лиц" - она печатает моих писем 20 страниц; ответов мне "лиц" 4 1/2 страницы - всего 24 1/2 страницы из 177-ми, составляющих брошюру. Остальные 152 1/2 , страницы - суть собственные разглагольствования и голословные уверения г-жи Желиховской. На её языке это называется: "сплошь". Ну как же не 1-е апреля и не "самый крайний, преувеличенный смысл!"

I. Мои письма.

Однако это только первая и наимельчайшая из погрешностей г-жи Желиховской. Ведь и на двадцати малых страницах могут быть помещены совсем убивающия меня письма. Нечего объяснять, что моя противница выбрала из своего запаса самые ужасные, уличающия меня строки, а все другое - опустила. При её обещании "ясно доказать ими фантастичность моих изобличений" и зная, что таких писем я никогда, конечно, не писал - что мог я подумать?! Я полагал, что... г-же Желиховской доставлены теософами не мои письма и что мне придется доказывать это при помощи экспертов. И что же! это отрывки и надерганные строки из моих, несомненно моих писем: я хоть и не видал их и не могу помнить каждого слова, написанного мною девять и восемь лет тому назад, но не выражаю никакого сомнения в их подлинности. Я, вместе с каждым внимательным и добросовестным читателем моей "Изиды", ознакомившемся и с этой "брошюрой", должен только изумляться - зачем понадобилось г-же Желиховской печатать эти отрывки, которые, от первого и до последнего слова, ничуть не компрометтируют правдивость моего раcсказа, а некоторые служат отличным его подтверждением и дополнением.

Разсчитывая единственно на читателей, совершенно незнакомых с моей "Изидой", г-жа Желиховская останавливается, главнейшим образом, на письмах моих 1884 и первой половины 1885 года, т. е. времени моего искреннейшего участия и большой жалости лично к Блаватской и колебания относительно окончательного взгляда на все её феномены. Вот, дескать, какого он был высокого о ней мнения и как увлекался! Если же его письма к ней и ко мне были неискренни - то какое коварство и т. д. и т. д.! Однако ведь я сам в "Изиде" (стр. 33, 59, 65, 75-77, 86-87, 88, 96-97 и др.) откровеннейшим образом раcсказал и о моем увлечении, усиленном разстроенными тогда моими нервами, и о моем искании что в Блаватской и её феноменах истинно, а что ложно, и о моем двойственном чувстве к этой удивительной женщине, то привлекавшей к себе до глубокой жалости, то отталкивавшей от себя до еще более глубокого отвращения. Я не скрыл ничего - и всякий безпристрастный, разумный человек, прочтя "Изиду", почувствует психическую верность, моего раcсказа, а также снимет с меня обвинение в коварстве. С какой же стати г-жа Желиховская силится выламывать двери, мною самим открытые настеж?!

Только после событий в Вюрцбурге я избавился от чувства жалости к Блаватской. Только в Петербурге, в конце 1885 года, узнав роль Блаватской в "истории Могини" и выслушав все показания г-жи Желиховской и её близких о "нашей жрице Изиды", я перестал колебаться. Факта и свойства своих показаний не отрицает и сама г-жа Желиховскал (стр. 124-125 брошюры); только, конечно, в очевидное противоречие со своими же письмами, говорит теперь, что я их выпытывал, а она давала их "в безумии" и давала показания... неверные. Но как г-жу Желиховскую, так и свидетелей, на которых она указывала, я безумными не считал, и не мог думать, что сестра показывает на свою сестру самые ужасные вещи... неверно. От таких показаний родной сестры Блаватской я пришел в ужас и решил, что далее ее щадить на основании личных отношений, потому, что она сама - "необыкновенный феномен", талантлива и моя соотечественница, - невозможно.

Решив это, я надеялся, что мне не придется прервать задолго еще перед тем начатого моего молчания на её письма. Прошло и два, и три, и четыре месяца. Я был давно уже свободен от последнего, данного мною ей обещания (см. "Изиду" стр. 219). Я узнал, главнейшим образом из столь "верного", как тогда думал, источника, т. е. от её сестры, такие ужасные факты, что, при необходимости написать ей, не мог ограничиться насмешливым тоном моих последних ей писем. Подробности её участия в "новейших" событиях оказались так отвратительны. Madame де Морсье просила меня положить предел дальнейшим злонамеренным действиям Блаватской. Наконец знаменитая "исповедь" посланницы махатм довела меня до весьма понятного, крайнего возмущения. Поэтому резкий, уже без всяких церемоний, тон моего ответа на "исповедь" - вполне естествен. И вот, г-жа Желиховская приводит (стр. 131-134 её брошюры) это письмо мое, каждое слово которого, от первого и до последнего, является подтверждением моего раcсказа в "Изиде". Я-то очень ей за это благодарен, но зачем ей понадобилось такое письмо - непонятно! Таким же подтверждением раcсказанного мною окажутся, для внимательного читателя "Изиды", приводимые отрывки и из других моих писем. Но все же я дам здесь все разъяснения, которые заинтересованный и внимательный читатель может проверить - с "Изидой" и "брошюрой" в руках.

На стр. 47 своей брошюры г-жа Желиховская приводит такие мои строки из письма 1884 года: "Но вот факт (что именно до этих слов я писал о Блав. - неизвестно, а было бы интересно знать это). Там же (в Эльберфельде) я получил, к великой зависти теософов, собственноручную записку Кут-Хуми и даже на русском языке. Что она очутилась в тетради, которую я держал в руке, меня нисколько не удивило, - я это заранее предчувствовал и почти знал. Но поразило меня то, что в этой записочке говорилось ясно и определенно именно о том, о чем мы говорили за минуту! В ней был ответ на мои слова, - а в течение этой минуты я стоял один, никто не подходил ко мне и, если предположить, что кто нибудь заранее положил в тетрадь записочку, то этот кто нибудь, значит, овладел моей мыслью и заставил меня сказать те слова, прямой ответ на которые находился в записочке. Этот изумительный феномен я отчетливо наблюдал несколько раз над собою и над другими. Какова сила! А рядом с этой силой, какое иногда безсилие!" Этот курьезный "феномен", один из ранних, произошел в Эльберфельде, осенью 1884 года. К моему большому сожалению я не мог раcсказать о нем в "Современной жрице Изиды", так как русское письмо Кут-Хуми у меня затерялось, а я приводил в моем раcсказе только те письма, подлинники которых хранятся в целости. Но как же можно выставлять это письмо как доказательство моей полной веры, когда в нем заключается подчеркнутая фраза: "меня нисколько не удивило - я это заранее предчувствовал и почти знал"?

Что же могут означать эти слова как не то, что я уже и тогда сохранял настолько наблюдательности, чтобы подметить подготовления Блаватской к феномену и даже предчувствовать и почти знать в чем именно он будет заключаться? Впоследствии я уже заранее прямо знал в чем будет "феномен" (см. "Изида" - стр. 204). И так, я не удивился найдя записку Кут-Хуми в тетради, которую держал в руках (это были "Голубые горы", слог и правописание которых я исправлял по просьбе Блаватской), но поражен был тем, что "в ней говорилось именно о том, о чем мы говорили за минуту. Из дальнейших моих слов ясно, что я тогда еще, недостаточно изучив Блаватскую, был склонен объяснять это "внушением" (факт, возможность которого ныне доказывается некоторыми учеными) - и, конечно, имел право воскликнуть: какова сила!"

Однако я тут же прибавляю: "А рядом с этой силой, какое иногда безсилие!" - и слова эти, кажется, ясно говорят за себя.

Но, в конце концов, уже в Вюрцбурге, в начале осени 1885 года, я убедился, что Блаватская вовсе не "внушала", а с необыкновенной иной раз ловкостью, если только не следить за каждым её словом, за выражением её лица, движениями и т. д., наводила разговор на известную тэму и подводила так, что произносились слова, необходимые для эффекта "феномена". Об этом я достаточно сказал в "Жрице Изиды".

Нужно ли мне еще объяснять, что я не мог иначе выразиться как "собственноручное письмо Кут-Хуми"? Я ведь не знал еще кто именно писал полученные мною строки, ибо до экспертизы Нэтсерклифта, доказавшей, что почерк Кут-Хуми родился из почерка Блаватской, - было очень далеко. Именно тогда, в Эльберфельде, я склонен был думать, что пишет Олкотт, и только приписка Кут-Хуми, в письме Блаватской, полученном мною позднее, заставила меня отказаться от этого мнения и, всмотревшись хорошенько в почерк, признать в нем искусную руку Блаватской. Чем же меня посрамляет, в каком бы ни было отношении, приведенная выписка?!

Но себя г-жа Желиховская посрамляет тотчас же. Она весьма "язвительно" пишет: "Теперь он (т. е. я) измыслил водевильную сцену (см. "Изиду", стр. 85, 86), в которой моя сестра посылает наверх за Олкоттом; вопрошает его: "с какой стороны" чувствовал он приближение "учителя"; приказывает ему опорожнить карман, где и находится сфабрикованная записка Мории (он забыл, что тогда называл его не Морией, а Кут-Хуми); но - в то время, - о "кармане Олкотта" и речи не было! Он сам, г. Соловьев, хвастался (?!), что непосредственно получил записку "учителя" и т. д."

Дело в том, что "феномен" записки Кут-Хуми в читавшейся мною тетради, и "феномен" записки Мории в кармане Олкотта - суть два различных "феномена", происшедшие друг от друга на разстоянии трех дней и между которыми нет ровно ничего общего. Значит я не "забыл, что тогда называл его Морией, а не Кут-Хуми". Значит я не "заменил инцидент" с запиской Кут-Хуми, вовсе нераcсказанный мною по вышеобъясненной причине, "запиской Мории, найденной в кармане Олкотта, между пуговкой и зубочисткой". Но, быть может, г-жа Желиховская совершила эту свою передержку по незнанию? Нет, она совершила ее вполне сознательно: она объявляет, что копия моего раcсказа из журнала "Лондонского Общ. для психич. изследований", о том как мне привиделся М. (Мориа) - находится у нея. Она даже делает из нея выписки (брошюра, стр. 45). Ну, а в этом моем раcсказе, помеченном 1 октября (по нов. стилю) 1884 года, напечатано: "Le soir du même jour M. Olcott a trouvé dans sa poche un petit billet, que tous les théosophes ont reconnu pourêtre de l"écriture de M. (Moria), conèu en ces termes: "Certainement j"étais là, mais qui peut ouvrir les yeux à celui qui ne veut pas voir? M." [126] Кажется ясно. Увы! Это лишь один из малых образчиков добросовестности и правдивости моей "почтенной" противницы!

Что я не намеревался убеждать членов Лонд. Психич. 0бщества в реальности моего свидания с Морией, доказывается не только их дальнейшим, напечатанным в "отчете" заявлением, но и последними словами моего раcсказа: "Je dois dire qúà peine revenu à Paris, ou je suis actuellement, mes hallucinations et les faits étranges qui m'entouraient, se sont complément dissipés" [127].

Наконец мое сомнение доказывается моими словами в письме к г-же Желиховской от 0|24 Ноября 1884 года: "Вам желательно знать, что интимного говорил мне Мориа. Да кто говорил? Мориа-ли? Я сильно в этом сомневаюсь" (брошюра, стр. 47). Зачем г-жа Желиховекая приводит такие отрывки из моих писем, служащие ей самую плохую службу, - это решительно непонятно!

По возвращении из Зльберфельда я некоторое время чувствовал себя лучше; но затем, и особенно к концу 1884 года, нервы мои опять расходились. Поэтому немудрено, что мне один раз (к тому же я сильно натрудил себе глаза чтением рукописей) почудилась Блаватская в своем черном балахоне. Находясь в переписке с г-жей Желиховской и просто, искренно и шутливо говоря с ней обо всем (я с поразительной опрометчивостью верил тогда её добродетелям и дружбе) - я раcсказал ей и этот случай, прибавив: "что-жь это такое? Опять вопрос ваш: галлюцинация или нет? Да я же почем знаю!? Что от этого можно с ума сойти - это верно! но я постараюсь этого не сделать".

Она приводит (стр. 95) и это письмо - как доказательство чего? тогдашнего разстройства моих нервов?! но ведь я сам говорю об этом в "Изиде"! Раньше того и колокольчики слышались, и дуновения какие-то я очень явственно ощущал, а однажды (этого г-жа Желиховская даже еще и не знает!!) я, минуты две, слышал вокруг себя шуршание невидимого шелкового платья! Слушал, слушал - шуршит, да и только! Леченье холодной водой, известный режим и временное прекращение сильных занятий, главное же - удаление от всяких "теософических" чудес - совершенно прекратили все эти явления. С какой же бы стати стал я подробно, по номерам и пунктам, описывать их в "Изиде," давно уж и отлично зная их происхождение?!

Письмо мое к Блаватской о Ришэ и о том, что я подружился с m-me Адан, писано в явно насмешливом тоне и совершенно объясняется обстоятельствами того времени. Я был у m-me Адан по случаю печатавшегося тогда в её журнале "Nouvelle Revue" моего раcсказа "Магнит". Я видел эту известную литературную и политическую даму всего второй раз - и вот она, вероятно разсчитывая, что я напечатаю в России "интервью" с нею, стала мне, положительно как старому другу, раcсказывать всякие подробности о своей дружбе с Скобелевым и с Гамбеттой, о всяких чудесах, а под конец посвятила меня в факт своего язычества. Да, она тогда была язычницей, исповедывала языческий культ, с жертвоприношениями древним богам и богиням! Услыша все это я посоветовал ей, стараясь казаться серьезным, лучше уже обратиться к теософии и взять под свою защиту Блаватскую. Она просила у меня и впредь моего сотрудничества, просила писать ей, говорила, что аккуратно будет отвечать мне, словом - была очень, очень любезна, как истая парижанка. А я, грешный человек, уехал в Россию, не напечатал "интервью" с нею, никогда не написал ей ни слова. Так и кончилась наша взаимная дружба...

На новые вопросы Шарля Ришэ (ибо у вас и прежде шли с ним толки о Блаватской и он знал, что я добиваюсь разобрать правду) я ответил, что Блаватская не простая авантюристка, а весьма талантливая и необыкновенная женщина, что она, очевидно, так называемый медиум, хотя и ослабевший (это и есть "ея личная сила и феномены, от нея исходящие"). Что же касается его третьего и важнейшего вопроса относительно теософических феноменов и её махатм - я заявил, что полное и, по возможности, документальное объяснение я представлю через два, самое большее через три месяца. Я объяснил ему причину этого (см. "Изиду", стр. 219).

Блаватской же я писал о беседе с Ришэ (как и о m-me Адан) в насмешливом тоне, весьма обычном в моих к ней письмах, а в данном случае, после всех Вюрцбургских чудес, мне законно хотелось подчеркнут, что я жду только два - три месяца, что я возмущен апломбом, с которым она сделала мне свои предсказания. Я и писал, дразня ее и спрашивая: ведь не правда ли - все исполнится, все будет как вы сказали? ибо не играли же вы мной как пешкой? И все закончится вашим триумфом и уничтожением психистов? ведь да? так оно и будет? - Могу себе представить как выходила из себя Блаватская, читая эти поддразнивающия строки! На этом письме, прямо объясняющимся моим раcсказом ("Изида" стр. 219) и его подтверждающим, стараются построить обвинение меня в том, что я желал обманывать Ришэ. На его письмо, приведенное мною на стр. 35 "Изиды" не обращают внимания, хотя слова: "Peut-étre réussira-t-elle (Блаватская). En tout cas ce ne sera ni votre faute, ni la mienne" - достаточно ясны. Ну так вот новейшее письмо Ришэ, присланное им мне как "удостоверение" и ниже мною помещаемое - окончательно выяснит вопрос о том "ка#к" я его "обманывал," а также докажет "правдивость" г-жи Желиховской.

Приводя, на стр. 96 "Изиды" письмо Блаватской с замечательной "припиской Кут-Хуми," я упоминаю о том, что "не стал искать" какую то хромо-фотографистку Tcheng", о чем меня просила в том же письме Блаватская, прибавляя, что эта особа "не должна ни видеть, ни знать меня." Я действительно не искал ее, никогда не видел и не знаю, что эта за особа. Но я забыл (ужасная, через 8 лет! - ошибка моей памяти!!) что кто-то, не то m-me де-Морсье, не то г-жа А. (а может быть и кто нибудь и другой) дали мне о ней сведения и я написал Блаватской: "хромо-фотографистка с китайской фамилией живет именно там, находится в настоящее время в Париже и занимается не только изготовлением портретов, но и изготовлением каких-то статей в здешния газеты "Gaulois" и "Gil Blas." Хоть это и мельчайшая мелочь и к делу не имеет никакого отношения, но г-жа Желиховская подбирает эту соломенку и, конечно, старается раздуть ее.

Но как же она ее раздувает?! После перерыва, с другой строки, она приводит слова из моего шутливого письма: "M-me de-Morsier уверяет, что я ее сегодня загипнотизировал, а гипнотизация эта заключается в том, что она вас ужасно полюбила..." (брошюра, стр. 49, 50). Кто же так странно загипнотизировал г-жу Желиховскую, что она, вопреки здравому смыслу и смыслу русского языка, относит эти слова не к m-me Морсье, к которой они прямо относятся, а к неведомой, никогда и нигде не виданной мною особе с китайской фамилией?! Где же это я "пишу, что мы с m-me де-Морсье принимали эту Ченг и говорили с ней о Блаватской?" Бог знает, что такое! новая курьезная галлюцинация г-жи Желиховской!

Про "Isis Unveiled" и в "Совр. Жр. Изиды" я не раз пишу, что не только тогда, но и теперь считаю ее для Блаватской - своего рода замечателъным феноменом, только теперь я знаю происхождение этой компиляции, а тогда, не зная, я был поражен мнимой ученостью Блаватской.

По всему этому что же доказывают письма на страницах 39, 40, 46?

В конце стр. 50-приведен отрывок о том, что Бэссак писал тогда, как сказал мне, сочувственную статью о "теософии", о чем я упомянул и в "Изиде." Он очень хотел видеть Могини ради этой статьи и я писал об этом Блаватской. К чему же это письмо?!?

На стр. 51-так же безцельное письмо и, вдобавок, в нем явно насмешливая фраза: "чудес не оберешься!"

В "Изиде" говорится, что осенью 1884 г., в Эльберфельде, я так разчувствовался, видя "прекрасно съигранную искренность и горе Блаватской", что поколебался и боялся думать, что она так уж обманывает. Я спрашивал себя: "а вдруг моя подозрительность идет слишком далеко? а вдруг тут есть и правда?" Два обрывка на стр. 52 только подтверждают эту страницу " Изиды."

Шутливое письмо на стр. 54-55 безцельно - и приведено только ради темной инсинуации, касающейся совсем постороннего предмета.

Стр. 63-отрывок из моего письма о том, что мне нет дела до "Общества" и что я подозреваю Блаватскую в подделке некоторых "феноменов," но все же люблю ее лично - не только безцелен, а является лишь прямым подтверждением слов моих в "Изиде." Г-жа Желиховская нарочно не приводит цельного письма, а выдергивает и разбивает его на части. А целое еще было бы рельефнее, как полнейшее выяснение моих тогдашних отношений к Блаватской.

Стр. 69-доказывает только, что, как я и говорю в "Изиде," тогда мы еще ничего не знали и я не мог верить еще, хот и подозревал Блаватскую во многом, таким ужасным гадостям, в которых ее обвиняли Куломбы. Ведь тогда еще не было разследования "Общ. Псих. Изслед." и я ничего не знал, а сам еще не убедился и только хотел знать правду. Меня действительно глубоко возмущал тогда этот ужасный скандал за Блаватскую, как за русскую. Хоть и подозревающий ее во многом - я ведь еще ни на что не имел явных доказательств, я думал, что рядом с обманом есть и настоящия, психические её силы и говорил; "позвольте, этаких-то ужасов уже не может быть, это уже верно клевета не нее и, во всяком случае, прежде, чем верить, надо изследовать."

Точно так-же как и я - думало я "Общ. Псих. Изсл." - и учредило коммиссию, послало в Индию Годжсона, который сам пишет, что ехал уверенный, что это клевета и изменил свое мнение только в виду явных улик и доказательств. Вот мне и надо было увидеться с нею - чтобы распутать все это и окончательно убедиться, насколько велика её виновность. Если бы она убедила меня, что невинна - я был бы очень счастлив.

Стр. 96. Я сожалею о вероятности скорой смерти Блаватской - ну так что-жь?

Стр. 97. Я говорю по поводу дела Комарова при Кушке, что близится время, когда русский человек и индус сойдутся - ну так что-жь?

Стр. 100. Я желаю свидеться с Блаватской, говоря о том, что Если бы, как предполагал сначала, весной поехал в Италию, так случайно встретился бы с нею. Раcсказываю о парижском кружке и смеюсь над дюшессой Помар - все это может служить дополнительным примечанием к раcсказу об этом времени в "Изиде". Ну так что-жь? - спрашиваю я еще раз.

Стр. 113. Письмо это писано осенью 1884 г. и касается Могини. Я очень заинтересован был этим талантливым, развитым и прекрасно образованным индусом. Даже, как видно из моего раcсказа, согласился чтобы он пробыл у меня в доме три дня во время своего приезда в Париж. Он читал лекцию у m-me Морсье.

"Говорил так хорошо, умно и, главное, кстати, что мне сильно хотелось разцеловать его браминское недотрожество моими опороченными винопитием, мясоедением и греховными поцелуями, устами (хоть я и шучу, но г-жа Желиховская верно скандализована "греховными поцелуями" - и печатает эти слова мне на пагубу).

Хоть я известен здесь за скептика, ведущего борьбу со всякой оккультностью и даже с вами, но все же, так как известно также, что я ваш соотечественник и предан вам, как "Елене Петровне," то мои слова могут показаться пристрастными и не произвести должного впечатления. Между тем Могини - это что-то вроде маленького непогрешимого папы, в устах коего нет ни лжи, ни пристрастия. (Зачем эту последнюю фразу г-жа Желиховская печатает жирным шрифтом и подчеркивает - неизвестно. Ведь ясно, что это мнение не мое, а парижского кружка. Да если б это было и мое тогдашнее мнение - так что-жь из этого следует?) В виду этого я просил его поведать нам все, что он знает про вас и сделать характеристику. (Ведь это действительно было весьма интересно для всех, а для меня тогда в особенности. Как они познакомились? где? когда? признает ли Могини "оккультные силы" Блаватской? Он уверял - как вспоминаю я, наведенный на эти воспоминания того дня моим письмом, - что "психические силы" Блаватской огромны), Он приступил к этому прекрасно и начал производить сильное впечатление. Но так как он думал ехать с вечерним поездом, то, взглянув на часы, я убедился, что надо прервать немедля начатый разговор, спешить за его вещами ко мне, накормить его и скорее на поезд - не то опоздает... (кто здесь поставил точки - я или г-жа Желиховская - не знаю). Вдруг со мною случилось нечто странное! Я весь похолодел (трогали мои руки - как лед!) Голова пошла кругом, я закрыл глаза; от меня, на бывшего тут сомнамбула, Эдуарда, пошло нечто, от чего он стал всхрапывать - и вот я, с закрытыми глазами, - увидел вас и почувствовал, что вы желаете, чтобы Могини остался до утреннего поезда".

Тут опять не знаю чьи точки. В тот, для меня, печальной памяти 1884 год со мною было несколько таких случаев, и три лечивших меня в Париже доктора знают это и каждый врач, думаю, может назвать, если не объяснить, подобную болезнь. Я внезапно холодел, чувствовал дурноту и слабость, перед закрытыми глазами непременно вырисовывалось чье либо лицо или какая нибудь сцена - и всегда с "определенной мыслью". Потом, очень скоро, все безследно проходило. Эта болезнь, следствие слишком долго потрясавшихся нервов, очевидно была серьезна, но мой выносливый и тогда молодой еще организм, по счастью, победил ее. - Что мне действительно тогда сделалось дурно - это доказывается тем, что мои руки были холодны как лед, по свидетельству присутствовавших. Что мне представилось лицо именно Блаватской - это объясняется исключительно на ней сосредоточенным вниманием и раcсказами о ней Могини. По приведенным в письме соображениям я сам очевидно подумал, что хорошо бы Могини остаться до утра и эта мысль, естественно, присоединилась к образу Блаватской. Теперь, через девять лет, я очень хорошо знаю, что нечего искать в этом нервном, болезненном явлении какой-нибудь "передачи на разстоянии мысли и желания" (факт возможный, окрещенный ныне именем "телепатии"); но тогда... тогда и я и все были в поисках за "феноменами" и, главное, за феноменами Блаватской, тогда, как говорит в своем письме, приводимом мною, Шарль Ришэ. "nous étions tous déroutés". Меня спросили, что такое со мною - и я раcсказал, Тогда решено было сделать опыт и узнать, действительно ли "madame" передала на разстоянии свою мысль. Могини мы упросили остаться и докончить его блестящую беседу, показавшуюся достаточно убедительной.

"Теперь, понятное дело, все ждут знать, что это такое было: действительная передача на разстоянии вашей мысли и желания, ваше магнетическое на меня влияние - или моя фантазия, а пожалуй даже и выдумка. Больше всех, конечно, интересуюсь этим я, а потому прошу вас не оставить нас в неизвестности. Если это было верно, то пусть Могини немедля сообщит об этом m-me де-Морсье, пока Драмар еще не уехал. Жду от вас весточки, будьте здравы и крепки. Подпись".

Это я писал Блаватской по просьбе и поручению кружка. Письмо мое было послано к ней с Могини. Легко понять, что Если бы Могини просто написал m-me де-Морсье, что Блаватская говорит: "да, желала и передала свою мысль на разстоянии" - это никого не убедило бы, даже лиц всего более увлекавшихся. Для удачи опыта мы, конечно, ждали чего нибудь особенного, доказательного, а не голословного утверждения. Но опыт не удался - и было решено, что это не случай "телепатии", а мое субъективное, нервное явление.

Для чего же приведено это письмо? Что Могини был интересен, великолепно говорил, что все, а я пуще всех, хотели знать как можно больше о Блаватской и её феноменах, что у меня в то время были разстроены нервы, что я, не решив еще капитального вопроса о степени её преступности, был расположен к ней и готов был, пока это позволяла совесть, защищать ее, как мою соотечественницу, перед иностранцами - все это и без того известно читателям "Современной Жрицы Изиды"! Г-жа Желиховская приводит это письмо "для полной характеристики моих отношений к лицам, замешанным в новой сплетне", - т. е. бывшей через год после того истории Могини и мисс Л., - а я привожу его как дополнение к странице 98-й "Изиды", ничуть не идущее в разрез с моим раcсказом. Я не считал тогда Могини ни обманщиком, ни лицемером, каким он впоследствии оказался. Да я в начале его истории с мисс Л. (пока не узнал всех подробностей) не спешил со своим негодованием, относительно этого дела. Только после Вюрцбургскнх признаний Блаватской и сцены с письмом к нему мисс Л. (стр. 223 "Изиды") я уже не мог, конечно, серьезно смотреть на интересного брамина. В первый же день по приезде в Париж я увидел у m-me де-Морсье мисс Л. и она показалась мне настолько неинтересной (у каждого свой вкус - как оказалось), что я даже, под этим впечатлением, снял с Могини всякое обвинение и склонен был, в данном случае, считать его Иосифом. Блаватскую, назвавшую его "негодяем" - поторопившейся, а m-me де Морсье - тоже поторопившейся довериться этой, уже далеко не юной девице. Все это, как оказывается из моего письма (на стр. 115, 116) я сообщил m-me де-Морсье и успокоил Блаватскую фразой: "глядя на нее (мисс Л.), конечно, никто не заподозрит бедного Могини".

Но ведь я писал страницу 224 "Изиды" через несколько лет после этого, - хорошо зная продолжение и конец этой скверной истории, и вовсе не обязан был понапрасну глумиться над мисс Л. и над тем, что m-me де Морсье "носилась" с этой обиженной. M-me де-Морсье была очень сдержанна относительно "начавшейся истории" и мне ничего определенного не сказала, так что мне могло показаться, что она отнеслась к инциденту снисходительно. Я уехал в Россию, тоже неопределенно сказав ей, что в воздухе нечто более опасное и относительно Могини, и относительно весьма многого, а что на эту историю нечего обращать внимания. Но я ошибался, и эта история, благодаря дальнейшей роли в ней Блаватской, оказалась серьезной и характерной в высшей степени. Я узнал о ней в России, а затем, в феврале 1886 года, ознакомился и с документальной её стороной.

Страница 52 и т. д. "брошюры" полны самых высоких инсинуаций. Выдергивая фразы из моих писем 1884 года, г-жа Желиховская спрашивает: что означают мои слова: "Мне нет дела до других (Олькотта и ближайших к Блаватской сообщников), мне надо вас вынести непричастной. Я не могу расписывать. Если захотите - для вас будет ясно." - Эти слова означают именно то, о чем я говорю на странице 65 "Изиды." Они означают, что в то время, в 1884 году, я имел еще наивность мечтать, что можно, если не сразу, то постепенно, отвратить Блаватскую от её обманной и вредной деятельности, направить её несомненный талант и умственные силы к честным и полезным целям. Я ведь еще незнал, из последовавших (в конце 1885 г.) признаний г-жи Желиховской и раcсказов многих в России, о том, что такое Блаватская, до какой степени она безнадежна, я ведь еще не получал её пресловутой "исповеди." Она так разожгла снова мою к ней жалость сценой в Эльберфельде (стр. 87-89 "Изиды"), что я не мог тогда не колебаться то в ту, то в другую сторону. Я разсчитывал, что приводимые мои слова, показав ей, что я лично ей предан, но в то же время понимаю её игру и вижу обман многих её феноменов, - развяжут ей язык, если не на письме, то при личном свидании, и дадут мне возможность действовать, прежде всего на её же пользу. Моего отношения к Блаватской я все время не скрывал и от парижан и ей писал об этом в письме, приведенном г-жой Желиховской на странице 114 её брошюры. "Хоть я известен здесь за скептика,, ведущего борьбу со всякой оккультностью и даже с вами, но все же, так как известно также, что я ваш соотечественник и предан вам, как Елене Петровне... и т. д.".

Во мне, наконец, что естественно при таких обстоятельствах, боролись противоположные чувства, то жалость к ней, то возмущение. И я просил ее приехать, чтобы "договориться до чего нибудь по русски." Я отговаривал ее от немедленного выхода в отставку, потоку что это произвело-бы большой скандал. Я же скандала для нея среди иностранцев не хотел именно потому, что она была моя соотечественница, талантливая и, к тому же, больная женщина. Я не хотел этого скандала не только в 1884, но и в 1886 году, и только такие её действия и факты, после которых, для уважающего себя человека уже не могло быть вопроса о "соотечественнице" и т. д., - заставили меня от нея отступиться. Вот ясное и простое объяснение моих слов, согласных с "Изидой".

Больше "моих писем", или, вернее, "кусочков" от них, - нет. Их больше нет не в коллекции г-жи Желиховской, а в её брошюре, которая должна была состоять из них, "сплошь" по печатному заявлению... правдивого автора "Правды о Е. П. Блаватской".

Г-жа Желиховская и сама отлично понимает, что приводимые ею отрывки меня ровно ни в чем не уличают, а разобранные по местам, - напротив - лишь подтверждают мой раcсказ и служат мне на пользу. Тогда она, написавшая свою брошюру якобы на защиту "оклеветанной" моими воспоминаниями её сестры, снова цинично предает эту "сестру", как делала и при её жизни, лишь бы нанести мне удар. Она говорит, ничуть не смущаясь полной голословностью подобного заявления, что у меня с Блаватской были какие-то "секретные аудиенции", а затем весьма прозрачно и ясно намекает, что я был не то "сообщником" Блаватской, не то стремился, при её посредстве, достигнуть чего-то таинственного и крайне предосудительного.

Но ведь чтобы выставлять такие обвинения и делать подобного рода намеки, она должна же привести хотя какие-нибудь ясные доказательства, - скажет всякий! Нет!! г-жа Желнховская не такой человек, чтобы принять во внимание эту необходимость и смутиться такими пустяками! Она просто объявляет, что могла-бы доказать многое, да у нея "нет улик". Потом говорит, что я очень осторожен - и ничего компрометтирующего меня не писал. Наконец, забывая очевидно об этой моей осторожности, и только что приводимых своих-же словах, заявляет, что письма были, да сама она, по своей непростительной опрометчивости, их велела сжечь!!

Не правда-ли - такие слова г-жи Желиховской невероятны? А, между тем, вот:

"Зная, как тяготилась сестра моя просьбами г. Соловьева касательно помощи Махатм (это тех-то Мории и Кут-Хуми, в существование которых я не верил, о чем неоднократно писал и Блаватской и Желиховской, и о чем писала сама Блаватская, называя меня "подозрителем" и "Ѳомой неверным") в том, что они, вероятно, признавали невозможным (в чем именно - я, не имея явных улик, умалчиваю!..." (стр. 137-138 брошюры).

"Но в том то и дело, чтобы уметь смолчать во-время. Этим Талейрановским правилом и отличаются умные люди, хорошо умеющие говорить, а еще лучше - молчать. В это чреватое обманами время (вот это верно! - об обманах-то я и толкую в "Изиде"!) г. Соловьев старался никогда себя не компрометтировать, договаривая письменно о том, что трактовалось лишь устно на "секретных аудиенциях" между им и моей сестрой. Он заменил прямые речи намеками, ей одной понятными... Разве все эти напоминания и намеки писались бы даром, если б не имели глубокого значения? Не будь у него заветных, гораздо более существенных целей, чем безцельное (?!!) разоблачение Блаватской; не ошибись он в разсчетах, - вероятно он не был бы так неприлично щедр на излияние своей мести и желчи на её могилу... Видно, ждал г. Соловьев от сестры моей чего-нибудь, что заставило его юлит (?! перед ней еще столько времени, выйти из общества в феврале 86 г. и не писать о ней, пока была она жива. (Как я "юлил" и почему все покончил в феврале 86 г. - видно из "Изиды.") Ведь он может не знающих морочить побасенками о том, что пока я молчала о теософии - молчал и он. Это неправда! (Из приводимого мною ниже письменного удостоверения полковника Брусилова, самою г-жей Желиховской выбранного "свидетелем" моего с нею свидания в декабре 1891 года - видно "какая" это неправда!) Я постоянно все эти годы, от времени до времени, писала и печатала, когда Бог на душу клал, и он прекрасно об этом знал (где и "что именно" она писала?? если же и писала - я не знал, ибо за "всей" прессой следит не могу и как есть никто не говорил мне об её писаниях), но не возвышал голоса, потому что боялся сестры. Ему надо было дождаться её смерти, чтобы заговорить свободно (стр. 60-62 брошюры.)"

Приведенные мною документы ясно доказывают, до какой степени я не боялся Блаватской и что не после её смерти, а при её жизни, когда она была в полной силе и окружена друзьями - я разоблачил ее в Париже, в первой половине 1886 года. Наконец ведь сама г-жа Желиховская толкует об этом в своей брошюре, подтверждая так или иначе, мой раcсказ и пополняя мои документы. Но у нея голова кружится перед вызванным ею духом и она не отдает себе никакого отчета в словах своих, - она впадает, по её признанию, в "безумие"! "К несчастию, - пишет г-жа Желиховская, - по собственному желанию моему большинство русской корреспонденции сестры моей после смерти её было сожжено. Уцелело лишь то, что она сама передала мне и что выслали мне позже из Адиара. Если бы не эта непростительная опрометчивость, вероятно, у меня была-бы возможность теперь объяснить читателям и то, о чем осторожный г. Соловьев сам находил неудобным расписывать (стр, 58 брошюры.)"

Невероятно! А между тем все это она написала и напечатала в том состоянии "раздражения", когда у нея неведомо что "срывается с языка в самом крайнем, преувеличенном смысле..."

Некоторые мои письма, действительно, очевидно уничтожены г-жей Желиховской; и это именно те, которые, даже и по её мнению, слишком уж наглядно уличают Блаватскую и выставляют на вид вовсе не мое коварство, а нечто другое. Где, например, те два письма, о которых говорится на стр. 62? где мои "глупости о махатмах", мое "неверие Ѳомы," моя "подозрительность", "убеждение, что феномены подделываются"?? - словом все, о чем сама Блаватская пишет в напечатанных письмах? Где?!

II. Ответы мне "лиц, задетых моей сатирой"

Перехожу к "ответам мне лиц, задетых моей сатирой". Если кто нибудь выставит человека, наглядно и обстоятельно, глупцом или негодяем, а то и тем и другим вместе, и если этот выставленный человек желает оправдаться в таких обвинениях, - ведь он должен представить ясные доказательства, что его оклеветали. Если же он ограничится вместо фактических опровержений - единственно "грубой бранью" по адресу своего противника и потом воскликнет: "нет, я не глупец и не негодяй!" - то подобный ответ может представляться "убедительным ответом" разве только в глазах особы, столь посрамленной, изобличенной и разозленной, что у нея рябит в глазах и путается в мыслях.

Таким именно "ответом", по словам г-жи Желиховской, снабдил ее Гебгард из Эльберфельда. Он, видите ли, бранится так, что даже наша "деликатная" дама не смеет напечатать всей его брани, а затем уверяет в своей преданности Блаватской, (которую сам, однако, хорошо отделал: см. "Изида", стр. 268) и негодует, что его письма переданы мне. Между тем эти его собственноручные письма, которых он не отрицает и не может отрицать, весьма характерно рисующия приемы "теософов" и их нравственность, - мною напечатаны в "Изиде", а письмо "брошюры" только дорисовывает жалкую фигуру этого ничтожнейшего, но в то же время негодного и наглого человека.

На странице 244-250 "Изиды" я раcсказал о том, как теософы поступили с мистрисс Купэр-Оклэй и как они ее потом запугали до того, что она не смела не только уйти от них, но должна была даже прославлять Блаватскую. Эти её прославления Блаватской я привел в переводе г-жи Желиховской, заметив при этом "что трудно же предположить, что эти выдержки не представляют, более или менее верного перевода". По смыслу русского языка ясно, что именно тут я не подозреваю г-жу Желиховскую в искажениях и ничуть не оспариваю верности её перевода.

Но г-жа Желиховская, в-сердцах, как есть не поняла ничего из того, что прочла или не то увидела в книге (это очень курьезный разряд галлюцинаций!); ей почудилось, что я ее обвиняю в неверности перевода. Она обратилась к м-с Оклэй, получила от нея такой ответ: "г-жа Желиховская сделала верный и точный перевод моих слов", а затем обрушивается на меня, изо всех сил стучась в отворенные двери. Помилуйте! да я-то тут при чем? Я и не думал оспаривать верность перевода - и это у меня напечатано! Но все же любопытно как это может удостоверять г-жа Оклэй, не знающая ни слова по русски.

Эта мистрисс, конечно, не сознается в том ужасе, который я рассказываю. Но разве она может сознаться?! И разве её голословное отрицание в "таком деле" может служить каким-либо доказательством против правдивости моего раcсказа?! Только г-жа Желиховская и способна приводить, как нечто ценное, подобные "ответы"!

Я же не стал бы раcсказывать эту печальную и столь характерную для деятелей теос. общества историю, не имея, на случай крайности, её подтверждения. Дело в том, что несчастная м-с Оклэй в то время была менее сдержанна, чем в последствии и делилась кое-с кем раcсказами о своем отчаянном положении. У меня ест письмо того времени (1886 г.) от одного лица, хорошо знавшего эту даму, и в этом письме заключаются такие строки: "(перевод дословный). Мистрисс К. Оклэй с грустью призналась мне, что она все поняла; но что муж её все же фанатик, больной и мономан, как она говорит. Невозможно ему открыть глаза, а потому ей остается только быть в стороне и молчать, она не может открыто разорвать с теософами". Эти строки в интимном письме того времени, писанном лицом, искренно расположенным к м-с Купэр-Оклэй, весьма доказательны и снимают с меня голословность. При крайней необходимости, ради возстановления правды, мой корреспондент будет назван.

Затем появляется перевоплощенная Мария Стюарт, т. е. герцогиня Помар и - вот тут-то г-жа Желиховская действительно пребольно меня куснула! Признаюсь откровенно - изрядно куснула! Дело вот в чем: Писал я мою "Изиду" спешно. Хоть и знал я, что будут мне из за нея, как из за всякой слишком откровенной правды, большия неприятности, хоть и шел на это, а все же надо было кое-где сдержать себя и помнить, что г-жа Желиховская воспользуется единственным оружием, ей доступным. Сорвалась у меня (стр. 31) фраза о том, что m-me де-Морсье была "настоящим автором теософических брошюр, издававшихся под видом произведений дюшессы де-Помар лэди Кэтнисс. Г-жа Желиховская, конечно, тотчас же за нее ухватилась смекнув, что, благодаря ей, легко сделать сразу неприятность мне и m-me де-Морсье и нас поссорить. Написала она дюшессе, дюшесса к m-me де-Морсье за объяснениями, m-me де-Морсье ко мне за таковыми же - и пошло, поехало!

Теперь г-жа Желиховская, с ехидными разсуждениями, приводит в своей брошюре письма, объясняющия, что m-me де-Морсье только переводит с английского на французский произведения герцогини де-Помар, а также посланное мною m-me де-Морсье "удостоверение," в котором я говорю, что сама m-me де-Морсье мне никогда не раcсказывала о характере её теософических и литературных работ с герцогиней и что я знаю об этом из другого источника. Все это так; но это не мешает мне быть правым в моем заявлении. Пусть судит всякий: на брошюрах, о которых я говорю, да и на других произведениях Марии Стюарт, то бишь "дюшессы", она обозначена автором французского текста и нигде не сказано, что это перевод, а не оригинал. Сами же брошюры, подразумевавшияся мною, состоят или из простых выписок, или из компиляций английских книг. Кто же, спрашивается, настоящий, как я говорю, автор такой работы - необозначенный переводчик или "дюшесса"?! По моему - не она, и я считаю даже, что такое присвоение чужого французского текста - неблаговидно.

Далее г-жа Желиховская приводит из моих писем середины 1884 года, несколько насмешливых фраз, относящихся до m-me де- Морсье. Я писал это в первое время моего с ней знакомства (стр. 30 "Изиды"), когда я еще не узнал её достоинств и был далек от мысли, что мы сблизимся и станем друзьями. Я смеялся над её действительно в то время чрезмерными увлечениями теософией, магнетизмом и всякими оккультностями. Весьма может случиться, что г-жа Желиховская достигнет цели и нас поссорит, а это мне будет весьма больно. Словом - укусила!

Г-жа Желиховская пожаловалась на меня и графине д"Адемар, об "искусственной" молодости которой я неосторожно выразился, никак не воображая, что мое замечание будет ей передано услужливой дамой. Но какая же "фальшь" в моих словах о ней, что "я знал ее совсем мало, никогда не слыхал от нея чего-либо "теософического" и, как кажется, она ничем не отличалась?" Все это было именно так; если же впоследствии, когда я уехал уже из Парижа, она стала издавать теософический журнал - то это нисколько не разбивает моего показания.

Вот и все, столь важно оповещенные, ответы мне лиц, задетых моей сатирой!! Один только остроумный обман ради первого апреля.

III. Курьезы

1) Моя противница кидает в меня камнем за то, что я, будто бы, утаил от моих читателей о том, что напечатал, в журнале "Ребус") описание первого феномена Блаватской, в мае 1884 г., т. е. "чтение ею закрытого письма." Это неправда. На стр. 240 "Изиды," в тексте моей "отставки" этот факт указан как одна из причин, побуждавших меня послать эту отставку: "..., что она (Блаватская) желала воспользоваться моим именем и принудила меня подписать и публиковать описание феномена, полученного посредством обмана (феномен с письмом в мае 1884 года)." Значит факта этого единственного напечатанного мною сообщения о "феномене" я и не думал скрывать. Да и к чему 6ы я делал это, раз мое сообщение было напечатано в журнале?!

2) На странице 186 "Изиды" я привожу письмо Блаватской к m-me де-Морсье, в котором она описывает ей свое печальное положение и говорит о том, что я "толкую пустяки о махатмах и что я Ѳома неверный". Ради объяснения этого письма я упомянул, что Блаватская в самую критическую для себя минуту получила от неизвестного друга некоторую сумму денег и добивалась узнать через m-me де-Морсье кто это прислал ей деньги. Только и всего. Но вот г-жа Желиховская (стр. 98 брошюры) объявляет, будто-бы я этим даю читателям возможность предположить, что это я послал Блаватской деньги. Ничего подобного у меня и в уме не было, да и зачем это понадобилось г-же Желиховекой? так, ради какой-то туманной инсинуации!.. Блаватская в те времена часто нуждалась и не раз находились люди, ей помогавшие. Одни делали это прямо, другие, смотря по отношениям, тайно. В этом не было для нея ничего унизительного, да и г-жа Желиховская отлично должна бы знать, что бедность не порок и что без помощи друзей иной раз не проживешь. Но я вовсе не желаю способствовать предположению будто я помогал Блаватской. Между нами, ни с той ни с другой стороны, никаких денежных счетов никогда не бывало. Блаватской я денег не давал ни в долг, ни в виде подарка - и заявляю об этом.

3) Г-жа Желиховская, желая, по своему обыкновению, опровергнуть неопровержимое, по поводу общеизвестного и курьезного факта, что Блаватская выдавала себя за вдову доселе здравствующего её мужа, заявляет, что она имела на это право. Она, видите-ли, "была признана таковою тифлисскими властями, выславшими ей в 1884 г. свидетельство, где она была названа "вдовой Д. С. С. Н. В. Блаватского". Не будучи с ним в сношениях более двадцати-пяти лет, она совершенно потеряла его из виду и не знала, как и мы, - жив он или умер. Это вина тифлисской полиции, а никак не ея" (стр. 94 брошюры). Однако у меня в руках литографированная и засвидетельствованная копия этого самого курьезного документа, высланного Блаватской по её желанию тифлисским полицмейстером 7-го июня 1884 г. Этот документ приведен мною на 72 стр. "Изиды" и в нем Елена Петровна значится не вдовой, а женой Д. С. С. Н. В. Блаватского. Как есть ничего г-жа Желиховская не может сказать, чтобы не отклониться от правды... Сколько раз смеялась она сама над этим мнимым вдовством своей знаменитой сестры!

4) На удостоверение самых близких к покойному А. М. Бутлерову лиц, что он не был знаком с Блаватской и никогда с ней не состоял ни в какой переписке, - г-жа Желиховская отвечает: "неправда, я сама видела в её руках его портрет и письмо", лукаво умалчивает кому был дан А. М. Бутлеровым его портрет, кому было написано это письмо, - и при этом думает, что таким заявлением уничтожится удостоверение вдовы А. М. Бутлерова, а также его ближайшего друга. Увы! это лишь один из безчисленных примеров того, что автор "Правды о Е. П. Блаватской" и "Необъяснимого или необъясненного" видит не только невидимое, но и несуществующее.

5) Да, неизлечимыми галлюцинациями страдает г-жа Желиховская! На странице 139 своей брошюры, говоря о данном ей мною для прочтения оригинале "исповеди" Блаватской, с кототорым сличал перевод Жюль Бэссак. - она пишет: "Меня тоже поразило, зачем все русское письмо испещрено печатями M-r Jules Baissac"а; г. Соловьев объяснил, что это для пущей верности, - как доказательство, что перевод верен". Ну как же мог я ей говорить такой вздор, когда на этой "исповеди" всего один штемпель! Зачем понадобилось г-же Желиховской даже и тут написать неправду, которую доказать так легко?!!

6) Я в четвертый раз печатно спрашиваю г-жу Желиховскую: где коллекция (lettre sur lettre) моих писем к Блаватской, которые я ей будто-бы писал, после 8-го октября (нового стиля), осенью 1885 года, в то время, когда она письменно и многократно жаловалась на мое молчание, и о которых г-жа Желиховская с большим апломбом говорит в своей статье в "Nouvelle Revue"? Где эти письма? Их никогда не было - и г-жа Желиховская выдумала их существование.

7) В своем письме в "Новом Времени" г-жа Желиховская развязно извинилась передо мною за опечатку, сделанную в её статье в "Nouvelle Revue". Но дело в том, что на этой опечатке (1885 год вместо 1884 года) построен её дальнейший раcсказ о мнимых чудесах в Вюрцбурге, на тех же страницах французского журнала. Говоря о пребывании Блаватской и моем в Вюрцбурге, она пишет: "Ce dernier y eut la missive du Mahatma Koot-Houmi et repartit pour Paris, enthousiasmé de sa visite et des choses extraordinaires dont il avait été temoin à Wurtzbourg, à un tel point qúil écrivit lettre sur lettre, toutes dans le genre de celle-ci, dont je fais ici des extraaits: Paris, 8 octobre 1885..." и т. д. [128]. А затем в другом месте: "En l'année 1885, par exemple, Mahatma Moria est apparu à M-r Wsevolod Solovioff, avec lequel il eut un entretien, que ce dernier a décrit à beaucoup de prsonnes, avec son éloquence ordinaire" [129]. - Вот тут, действительно, среди обычного извращения, могла быть в цифре опечатка; но ведь я указывал и указываю не на эти слова, а на вышеприведенную выдержку о событиях в Вюрцбурге, где нет никакой опечатки. Какая же тут может быть опечатка в цифре? Цифра верна. Здесь безцеремоннейшая неправда, дважды фактически и документально доказанная читателям "Изиды", полное извращение целого ряда обстоятельств. Выходит, к тому же, что г-жа Желиховская "писала так, а не иначе вследствие лишь опечатки, сделанной при печатании её рукописи!! Это уж чисто "оккультный" феномен - и на него мне пришлось трижды печатно указывать сестре г-жи Блаватской. Но она молчит, очевидно полагая, что это такие мелочи, на которые не стоит обращать внимания уважающей себя даме.

8) Не зная куда деваться оть подавляющей доказательности и ясности обманов Блаватской в её "феноменах", - г-жа Желиховская доходит до того, что старается распространить убеждение, будто "феномены" Блаватской и выдавались ею самою, Блаватской, за фокусы! Зачем же бы она их делала в таком случае? Разве фокусами доказывается религиозная доктрина? Если бы эти пресловутые "феномены" прямо выдавались Блаватской за простые фокусы, а не за "чудеса её махатм", - то не приходили бы их смотреть и разследовать Шарли Ришэ, Фламмарионы и т. д., не тратило бы Лондонское Общество Психических Изследований громадные деньги, не посылало бы в Индию Годжсона и не учреждало коммиссий для их разследования, не писал бы, наконец, Синнетт целые книги с описаниями этих, по мнению теософов, не фокусов, а чудес, на которых основано все, так сказать, наглядное значение и самой Блаватской, и её доктрины. Эта выдумка слишком груба и наивна...

9) Один из замечательных курьезов "брошюры" "заключается в том, что г-жа Желиховская "невиино игнорирует" всю заключительную часть "Современной Жрицы Изиды", - документальную историю возникновения "теософического общества". В этих главах я уже не играю никакой роли, действие происходит за десять лет до моего знакомства с Блаватской и она сама все раcсказывает в своих письмах к А. Н. Аксакову], переданных мне им ради возстановления истины в таком общеинтересном, нешуточном деле. Блаватская - общественный деятель, лицо, так сказать, историческое и значение её деятельности г-жа Желиховская сама, хоть и значительно преувеличивая, представляет громадным, чуть не всемирным. Поэтому все, что осталось после Блаватской, теряет частный характер и подлежит общественному суждению. И вот - эта документальная, основанная исключительно на её собственноручных письмах, история возникновения "созданного ею всемирного братства" впервые появилась в "Изиде".

Отчего же это г-жа Желиховская ни единым словом не обмолвилась об этой интересной, до сих пор совершенно темной, а теперь мною все же достаточно освещенной истории возникновения теософического общества в С. Америке в семидесятых годах?!

Составляющия матерьял этой истории интереснейшия письма оттого-то мне и переданы, что они документально свидетельствуют в пользу моего раcсказа, подтверждают его и доказывают верность выводов, сделанных мною, когда я еще не имел ровно никакого понятия об этих американских письмах семидесятых годов.

Умалчивая обо всем этом, г-жа Желиховская, как и в других случаях, подобно страусу прячет голову в свои перья - и думает, что ее никто не видит.

10) Г-жа Желиховская (стр. 2 брошюры), говорит, что, "дает свои скромные (!!) показания в пользу умершей сестры, за которую некому, кроме нея, заступиться", а в конце брошюры приводит целые списки заступников и прославителей Блаватской, друзей ея, "преданных ей на жизнь и на смерть" [130]. Столь прославленная создательница "религии разума" - не беззащитна - и, в наши дни, говорить так, как говорю я, о защищаемых таким оружием "общественных деятелях" - во всяком случае не есть признак трусости.

"Что же касается до личности моей сестры" - объявляет г-жа Желиховская на стр. 161, - "то она так неизмеримо выше его (т. е. моих) несостоятельных нападок, что все его комки грязи, в нее пущенные, вряд ли достигнут подножия того высокого пьедестала, на котором воздвигнут ей памятник в трех частях света". Вот как! Ну так стоило-ли г-же Желиховской прикидываться казанской сиротою!! Если бы Блаватская была действительно беззащитна, - никто "а я тем более", не поднял бы на нее руку. Но видите: "ея памятник стоит на громадном пьедестале в трех частях света". И вот я показал - потому-что совесть молчать не позволила, - из какого матеръяла создан этот памятник.

Показала это и моя неожиданная, хоть уже и не новая, союзница - г-жа Желиховская, показала именно своей брошюрой, написанной вовсе не ради оправдания "беззащитной" сестры, а только ради скандала, в мечтах о котором интересы сестры совершенно забылись.

Ни одно из обвинений, выставленных мною и подтвержденных документально - не только не разбито (это невозможно; ибо - очевидный факт остается все же фактом), но и не затронуто. Вместо того, чтобы отвечать на обвинения Блаватской и её общества - в "брошюре" только голословные "нет", тут же противоречащие друг другу и... нападки на меня лично.

Я выхожу с документами, показаниями свидетелей и письмами в руках и громко говорю: "Блаватская, с помощью огромного, организованного обмана и поддельных "феноменов" создала свое общество, которое в сущности и в конце концов оказалось пропагандой самой фантастической и прямо безнравственной доктрины [131]. Блаватская и её сообщники, когда их ловили и ловят в обманах, пользовались и пользуются "всеми" средствами, прежде всего "клеветою", для борьбы со своими обличителями".

Г-жа Желиховская выступает с "ответом", всячески его рекламировав, - и на все это отвечает: "г-н Соловьев самый ужасный и коварный человек, он очаровал нас, вынул наши сердца, потом поехал венчаться из моего дома, потом довел нас до безумия и мы, под влиянием раздражения, давали показания о Блаватской в самом крайнем, преувеличенном смысле!"

Помилуйте, добрые люди, - ну разве это "ответ" и "защита" невинной, великой женщины, за которую некому заступиться??! И еще Если бы только это!!

IV. Г-жа Игрек-Желиховская и её признания о "преступлении"

Начав писать и печатать мои воспоминания о Блаватской и её "обществе", вызванные фантастическими статьями г-жи Желиховской, я опровергал "видения" этой сочинительницы, называя ее, конечно, её полным именем, - иначе не могло и быть. Но вот, силою вещей, на страницах моих воспоминаний, появилась некая дама, без которой никак нельзя было обойтись. Я назвал ее буквой Y. Она фигурировала в Парижском кружке, относилась скептично к своей родственнице Блаватской, имела со мною весьма знаменательную беседу в парке Монсо, первая стала мне открывать глаза на плутни Блаватской (и очень внушительно, ибо толковала о том, что основательница "теософического общества" требует от нея какого-то преступления!) Затем она все это подтвердила мне письменно, очевидно желая, по своей честности, любви к правде и дружбе ко мне, - избавить меня от увлечений и всяких бед. Я был тогда глубоко ей благодарен за это и отвечал ей искренней дружбой.

Такова роль г-жи Y. до самых последних месяцев моих сношений с "теософами". Полагаю что в этой роли нет для г-жи Y, ничего дурного и унизительного. Если бы дальнейшия (с 1886 года) действия этой особы не стали диаметрально противуположны её первоначальным действиям - она промелькнула бы на страницах моих воспоминаний в виде, так сказать, "дамы приятной во всех отношениях" - а затем безследно бы исчезла.

По первоначальному плану моего раcсказа я вовсе и не желал сообщать печатно о теософском мщении, которому я подвергся и о выдающейся роли, съигранной в нем г-жей Y. Но когда окончательно выяснилось все, о чем читатели узнают на следующих страницах, когда с декабря 1891 г., я, чем дальше, тем больше, начал узнавать о "необыкновенных вещах", распространяемых про меня "своеобразной защитницей нео-теософии" и её друзьями, когда все это зашло уже слишком далеко - я, делать нечего, решился в моем раcсказе сообщить, ради рельефной иллюстрации, и о теософском мщении.

Древо познается по плодам его. Теософское древо старались представить прекрасным. Блаватская объявляла, что величайшие негодяи и даже преступники, попав в члены её "всемирного братства", делаются святыми. Ну так вот - не безъинтересно было взглянуть на действия этих "святых", на те средства, какими они укрепляли и укрепляют свое "общество", какими они боролись и борятся за "свою истину" и за представительницу её - Блаватскую. Я и показал, - и опять, силою вещей, на моих страницах, появилась г-жа Y. Я привел (стр. 250-269 "Изиды") мой знаменательный разговор с этой дамой (тогда она выразила на словах, а затем постаралась доказать и на деле, хоть и не совсем удачно, свою "житейскую мудрость"), характерные отрывки из её писем и письма Гебгарда о её "показаниях" и роли в Эльберфельде...

Но вот г-жа Желиховская (совершенно отделенная в "Изиде" от г-жи Y.) объявляет в своей брошюре и даже на её обложке, что г-жа Y. (И-грек) - это... она! Г-жа Желиховская пишет (стр. 1 брошюры), что не имеет "необходимости скрывать или особенно (!!) стыдиться своих слов и писем" и ничего не имеет против их опубликования. Оно конечно - известность вещь приятная для литературной дамы, а я предоставил ей своей "Изидой" такой прекрасный случай к легкому получению "весьма лестной" известности! И г-жа Желиховская поспешила печатно воскликнуть: "Слушайте! да послушайте же! г-жа Y. (И-грек), та самая, которая... -ведь это я!"

И так, значит, это она является первой и компетентной свидетельницей и разоблачительницей теософских обманов своей сестры, оказывая этим, прежде всего, значительную услугу лондонскому "обществу для психических изследований", столь нелюбимому ею!

Это она первая открывала мне глаза, в начале лета 1884 года, на "безсовестность и преступность" желаний и просьб Блаватской, к ней обращенных! Это она, в конце 1885 года, дала мне самые ужасные, подавляющия сведения о жизни и деятельности своей сестры, после которых я увидел, что хоть сколько нибудь щадить Блаватскую даже перед какими угодно иностранцами - невозможно! Это она, в мае 1886 года, приехав в Эльберфельд, вдруг забыла все что знала, говорила и писала, разрешила "свою совесть", перестала бояться "преступления" - и сделалась persona gratissima Блаватской и теософов, их свидетельницей, заступницей, прославительницей в России! Конечно... чего же тут "особенно" стыдиться! Но хоть и не "особенно", а всежь таки, видно, стыдненько г-же Желиховской и она чувствует желание "оправдаться". С этой целью она объясняет своим читателям, что я... пожалуй... заколдовал ее, её детей и даже Блаватскую! сделал "внушение и дурманное ослепление", пустил в ход свой "fluide", действовавший магнетически (стр. 65 брошюры). Я, видите ли, занимался магией и желал "возвратиться в Россию прообразом моего "князя-мага" в романе "Волхвы" (стр. 31 брошюры)". Г-жа Желиховская подозревает даже, что я занимался "черной магией" (стр. 3З).

Находчивость необыкновенная!! Ведь вот же пишут, в "Новом Времени" и других газетах, о каких-то "заколдованных жабах", о каких-то "черных магах", не только их заколдовывающих, но даже и убивающих своих врагов en effigie и на разстоянии, посредством разных "fluide""ов! Кто меня знает - может быть и я умел тогда, в самом деле, заколдовывать жаб?! Только теперь, - увы! я, во всяком случае, потерял эту способность...

Но тогда, уверяет г-жа Желиховскай, я мог все! Я приехал осенью 1885 года в Петербург - и оказался их "самым близким и дорогим приятелем". Я бывал у них "ежедневно"(?!). "...Он еще более, пишет г-жа Желиховская, - заинтересовал всех нас своими живыми раcсказами, своими оригинальными мистическими (?!?) воззрениями на все в мире и своей добродушной искренностью, иногда доходившей до резкости. Эту последнюю черту он так искустно себе усвоил, что положительно очаровал нас своей правдивостью (стр. 119)". Ну, словом, я "черный маг, жабный заколдовыватель"! Вот они какие бывают!.

Однако в чем же заключалась эта моя "добродушная искренность" и т. д.? В том, уверяет г жа Желиховская, что я "искустно возбуждал их гнев против Блаватской и ссорил их с родными. "Возбуждал он (гнев) не для чего иного, как чтобы заставлять меня и моих, - объясняет г-жа Желиховская, - проговариваться в минуты крайнего возбуждения, - и давать тем возможность увеличивать то скопление сведений, котороо г-н Соловьев так картинно называет своим багажем (стр. 124-125)".

Далее г-жа Желяховская уверяет, что я выдумывал какие-то "невравды" (советую ей внимательно прочесть письмо Блаватской 1875 года, на стр. 314 "Изиды", - тогда она уже не решится говорить, будто что я либо [132] выдумывал, когда дружески давал ей возможность распутать и уничтожить то, что считал тогда напраслиной и клеветою). Я довел ее, бедную, моим коварством до "безумия", так что она потеряла сообразительность - и все кончилось тем, что "когда я дошла до полубезумия, а дети мои до крайней степени ярости за меня, - тщательно принималось к сведению и записывалось все, что могло сорваться с языков наших в самом крайнем, преувеличенном раздражением смысле (многознаменательное признание не только за себя, но даже и за своих детей: когда оне раздражены - оне самым крайним образом преувеличивают смысл фактов, т. е., в доподлинном переводе на обыкновенный русский язык - лгут. В данном случае я с г-жей Желиховской спорить и прекословить не буду). К такого рода "багажу" г-на Соловьева принадлежат и те мои письма, которые он ныне напечатал под прозрачным покровом данного им мне прозвища, - буквы Y. (стр. 125, 126)".

Вот уже тут я "действую на разстоянии"! Я сижу в Бретани, а г-жа Желиховская, доведенная до "безумия" моими "флюидами", проговаривается мне из Петербурга и пополняет мой "багаж". Ну как же не "черная магия" и не "заколдованные жабы"!

Если кому придет охота - пусть внимательно сравнит XXIV главу "Изиды" и страницы 119-127 брошюры. Из этого сравнения будет ясно, что г-жа Желиховская только ухватилась теперь за свое, произведенное моими чарами, безумие как за единственную соломенку спасения. В действительности же она поступала тогда в здравом разуме и полной памяти.

О том, как верно передаются мои faits et gestes того времени можно судить по такому обращику: на 109 стр. брошюры говорится, что я во приезде в Петербург (начало октября 1885 г.) "не только верил возможности существования махатм; но и ждал от них благостыни (какой?!)". А на странице 119: "Тут впервые (это относится к тем же дням, к моему приезду в Петербург 1-го октября (старого стиля) 1885 г.) стали мы слышать от него сомнительные, даже недружелюбные отзывы о сестре моей и её деле". - Где же тут правда? этого не разберет и сам мудрый Кут-Хуми!.

Однако и по толкованиям г-жи Желиховской выходит, что я заколдовал ее и привел в безумие и раздражение, во время которого она давала мне свои показания о Блаватской "в самом крайнем, преувеличенном смысле", - лишь зимою 1885-1886 года. В начале же лета 1884 г., в Париже, судя по её словам, она была в здравой памяти. Что же это такое она мне говорила в парке Монсо? Она теперь восклицает: "Ох! Боже мой, как много лишних слов вложил мне в уста г-н Соловьев во время нашей прогулки по Парижу (стр. 30)"... Что я никаких лишних слов не вложил ей в уста - да свидетельствует её нижеследующее письмо от 27 октября 1884 года:

Признание г-жи Желиховской о "преступлении"

"... Вы помните наш разговор в parc de Monceau? Я вам и тогда не могла на многия i поставить точек, - но достаточно их кажется выяснила, чтоб вы знали, что между мной и Еленой общего мало. Я ее люблю и жалею горячо. Надеюсь что и она меня любит также, но... по своему. Помимо этого чувства, неоднократно склонявшего меня к снисхождению и даже к закрыванию глаз на многое, что меня возмущало внутренно, - между нами все - рознь.

Я ехала к ней, на её сердства, поставив непременным условием чтоб между нами и речи не было о её делах и Обществе; впоследствии это оказалось невозможным: меня затянул общий водоворот и, к крайнему сожалению, я согласилась быть в Обществе на столько, на сколько могла по совести и религиозным убеждениям в нем состоять и даже описала то, что видела и слышала... Если в мои описания вкрались неточности, то без намерения и не по моей вине(?). Да дело не в том. Елена разсердилась на меня, бросила мне писать и, как я вижу, обвиняет меня в жестокости и неблагодарности. Очень жаль! Говорю искренно: сердечно жаль наших испорченных быть может на всегда отношений; но даже ради них я не могу пожертвовать совестью. Не виню ее: ей то, что она просит меня сделать, кажется пустяком, мне - преступленим! Мы разно смотрим на вещи может быть потому, что я христианка а она... не знаю что! Она давно меня об этом просит. Я не могу исполнить её желания и не хочу! потому что мало того, что считаю его для себя нечестным, но и для нея гибельным. Так же смотрел на это дело и покойный ***, умнейший человек и величайший христианин, какого я когда либо знала. Он на смертном одре своем умолял меня, не поддаваться её просьбам, - объяснить ей что она самой себе прежде всего повредит. Я так и делала много раз - но безуспешно. Великая ошибка X. в том, что она не знает границ своей жалости к Елене. Оттого она и говорит, что она одна к ней хороша и ее любит. Дай Господи чтоб эта любовь не отозвалась на обеих гибельно.. Подписано: "В. Желиховская" 27 октября 1884 года".

Вслед за кратковременным увлечением, я выражал Блаватской, как словесно, так и письменно, свои сомнения в подлинности ѳсли не всех, то многих её феноменов и, одновременно с этим, выражал те же сомнения и неуверенность посторонним серьезным людям. Хоть и не претендуя быть "ученым", я, подобно Шарлю Ришэ, и там же где он, "искал - нет ли какой истины среди многих обманов". Наконец такое искание было прямым моим делом как "члена Лондонского Общества для психических изследований". Когда мои сомнения и неуверенность перешли в полное убеждение и я получил, как необходимое подспорье, - различные дополнительные и документальные сведения, - я открыл теософские обманы всем заинтересованным людям, не убоясь, для себя лично, никаких неприятных последствий. Такой мой образ действий, ясный и последовательный, доказывается как моими письмами к Блаватской, её сестре и разным лицам, так и письмами ко мне Блаватской, её сестры, Шарля Ришэ и других лиц.

И вот, не смотря на все это, выдвигая лишь несколько там я сям надерганных моих фраз, смысл которых выясняется из раcсказанных мною обстоятельств и прямым, логическим сопоставлением с ними моего доказанного образа действий, - г-жа Желиховекая осмеливается делать прозрачные намеки на то, что я был как будто сообщником Бдаватской и преследовал какие-то таинственные, предосудительные цели. Г-жа Желиховская, снова, очевидно, доведенная мною до "безумия" или "полубезумия," уверяет, что она и доказала бы это... да улик нет!...

Во всяком случае странный сообщник, который ни от кого не скрывает своих подозрений, недоверия и, окончательно убедившис в обманах, - раскрывает их, подвергая этим себя разным крупным неприятностям и мщению изобличенных шарлатанов!!

Ну, а вот что такое теперь она, эта самая г-жа Желиховская, после такого письма её от 27 октября 1884 года и с тех пор как она стала прославительницей Блаватской, признала её "дело" великим, а её теософию - высоким и чистым учением?? Она, видите ли, заблуждалась, а теперь прониклась святостью своей сестры и её учения! Однако все-таки чтожь это за "преступление", которого просила от её сестринской нежности Блаватская?? чего "безсовестного", "безчестного" она от нея хотела?? Понятие о "преступлении", о "безчестности", о "нравственной гибели" может быть неясно для ребенка, а не для женщины, богатой жизненным опытом, какою уже была в 1884 году г-жа Желиховская! Наконец и "этот величайший христианин и умнейший человек", на своем смертном одре умолявший ее не поддаваться просьбам Блаватской - не мог ошибаться в значении предмета!.. Дело, очевидно, было не шуточное, а "тяжкое" - и поэтому тогда между Блаватской и её сестрою - кроме их сестринской любви, "заставлявшей закрывать глаза на многое", все было - рознь.

Только в мае 1886 года, в Эльберфельде, произошло между сестрами внезапное и полное единение. Оне, ко взаимному удовлетворению, очевидно, хорошо договорились, договорились крепко. Г-жа Желиховская вероятно исполняет этот договор, по мере своих сил пропагандируя ныне в России славу Блаватской не как талантливой писательницы, а как создательницы теософического общества, провозвестницы "высокого и чистого учения", "нового откровения, полученного от махатм тибетских".

Ни мне, да и никому не было бы дела заглядывать в душу г-жи Желиховской - для посторонних людей это не представляет интереса. Но ведь вот она объявляет, что в "теософическом деле, о котором она писала, пишет и будет писать в России" - все чисто, высоко и прекрасно, что оно представляет собою какое-то мировое движение с великой будущностью. Говоря так, она очевидно (ибо иначе молчала-бы) силится привлекать к этому великому делу если не умы, то сердца русских людей. А потому естественно и законно, - и уже вовсе не ради какой нибудь личности или желания причинить неприятность г-же Желиховекой, - громко спросить ее: "чтож это, однако, за "преступление и "безсовестное деяние," которые она вдруг таинственно примирила с посильной своей пропагандой неотеософии?" Вопрос, безспорно заслуживающий общего внимания, если неотеософия и её развитие имеют общественное аначение.

А они его имеют.

Люди могут быть самых различных мировоззрений; можно быть христианином того или иного исповедания, магометанином, буддистом, язычником, матерьялистом. Но нельзя, оставаясь честным человеком, равнодушно относиться к явным, доказанным "обманам" в религиозно-нравственной области. Нельзя, видя пропаганду таких обманов, молчать, зная в чем тут дело.

Всякоѳ "движение" неизбежно имеет связь с умственными и нравственными свойствами своего первого руководителя и его помощников. В "неотеософском деле" это особенно бросается в глаза - оно все окрашено цветами Блаватской и её клики. Познакомиться с Блаватской и Ко - значит познакомиться с "сущностью теософического общества". Именно так на это всегда и смотрели все, заинтересованные предметом, начиная с целого общества английских ученых и изследователей исихических явлений. Эти ученые не боялись и не боятся обвинений в глупости и бабьем легковерии за то, что они наряжали коммиссии и разследовали каждый "феномен" и каждое действие Блаватской, желая узнат, действитсльно узнать - "нет ли какой-нибудь истины средй многих обманов". Западпо-европейские ученые видно вообще "ужасно отсталые и неумные люди в сравнении с некоторыми анонимными и иными сотрудниками наших газет"!!!

Несмотря на это я тоже не боюсь "господ анонимных и иных сотрудников", как бы они ни считали для себя "удобным" смотреть на мою "Современную Жрицу Изиды" и на меня лично.

Я сделал то, что должен был сделать.

V. Клевета в печати

Весьма неискусно лавируя у черты, где оканчивается юридическая безнаказанность и начинается уголовная ответственность, г-жа Желиховская пишет по поводу засвидетельствованного присяжным переводчиком в Париже перевода на французский язык "исповеди" Блаватской (стр. 230-234, 241 "Изиды"). Это странное упорство (нежелание мое высылат из России копии - раз все документы были оставлены в Париже именно для того, чтобы заинтересованные могли их видеть (см. 258-259 стр. "Изиды") лишило меня возможности оправдать г. Соловьева, доказав, что все дело в недосмотре, в ошибке переводчика, а всех поголовно защитников сестры моей заставило предположить самое худшее. Он меня поставил этим в безвыходное положение и в необходимость признать его виновным не в одном легкомыслии, как я до тех пор думала... подлог, в котором обвиняли и обвиняют его разбиравшие это дело - обвинение постыдное (стр. 150 брошюры)... Гебгард был совершенно прав, уверяя, будто Е. П. утверждала, что перевод её письма г. Соловьеву неверен. Онь мог бы еще прибавить, что это и я утверждаю (стр. 145 брошюры).

Дальше будет видно, из письменного показания свидетеля, избранного самою г-жей Желиховской и на которого она указывает в своей брошюре, что она раcсказывала даже все подробности совершения мною этого якобы подлога. Здесь, в брошюре, она не раcсказывает этих подробностей; но дело от этого ничуть не изменяется. Из приведенной выписки все и так ясно. 0 моем "легкомыслии" или "ошибке переводчика" не может быть речи. Кто-бы ни делал эти переводы - я, либо другой, - это безразлично, раз на оригинале и переводе приложены штемпеля присяжного переводчика и его удостоверение. За верность перевода, за верность смысла каждой фразы отвечает не переводивший, а только присяжний переводчик, оффициально засвидетельствовавший перевод и заштемпелевавший оригинал, с которым он сличал его. Ответственность этого присяжного переводчика велика перед законом во всех государствах. Значит переводы, проверенные, заштемпелеванные и засвидетельствованные присяжным переводчиком парижского аппеляционного суда, известным лингвистом, знатоком русского языка Жюлем Бэссаком-не могут быть неверными.

Если в подобном переводе действительно (как говорит г-жа Желиховская) пропущена существенная фраза, то нельзя даже предположить, что она оказалась зачеркнутой на оригинале, ибо в таком случае присяжный переводчик отметиль бы это. Значит - или перевод его сделан с подделъного оригинала, или в самом переводе, уже по его засвидетельствовании, совершено уничтожение этой фразы. Третье предположение заключается в том, что как на подлинном оригинале, так и на неверном переводе находятся поддельньые штемпеля и поддельное засвидетельствование (именно об этом раcсказывала г-жа Желиховская, как будет видно из письма полковника Брусилова).

Во всех трех причинах неверности перевода, раз этот перевод действительно неверен, подлог не подлежит никакому сомнению.

Г-жа Желиховская печатно, на странице 145 своей брошюры, "утверждает", что перевод неверен и уже одной этой фразой обвиняет меня в подлоге!

Все её дальнейшия разсуждения, выгораживание себя и даже, в одном месте, внезапный переход от утверждения к предположению - не могут иметь никакого значения. Раз напечатана фраза о том, что она утверждает неверность перевода (отсутствие в нем фразы: я пойду на ложь (стр 140), - я обвинен в подлоге, обвинен уже не из-за угла, уже не словесно перед людьми, которые поверят на-слово, без всяких доказательств, которые не задумаются вести дальше, тихомолком, под полой, это отвратительное обвинение... Я обвинен печатно, во всеуслышание, в самом грязном преступлении.

Ну что-б я делал, если б г-жа де-Морсье, у которой в Париже хранились все эти документы, как нибудь их уничтожила, подумав, что уже теперь не всплывет эта история и что они больше не нужны!?

По счастью г-жа де-Морсье сохранила документы и переслала мне их год тому назад.

Г-жа Желиховская на странице 144 своей брошюры, объясняя, что летом 1892 года в Париже ей этого засвидетельствованного Бэссаком "перевода показать не хотели," - торжественно, жирным шрифтом, спрашивает:

Где же он?

Отвечаю: Он здесь, готов дяя экспертизы и, конечно, в нем, на своем месте заключается фраза, о которой г-жа Желиховская говорит, что её нет: "Je vais mentir, horriblement mentir et on me croira facilement. Эта фраза оказывается даже именно на том полулисте, где Бзссакь надписал свое удостоверение и приложил свой оффициальный штемпел. Его не то что не хотели, а физически не могли показать, летом 1892 года в Париже, г-же Желиховской, потому, что он, с другими документами, был уже мне давно переслан. Если бы я знал, что она поедет в Париж смотреть его - я показал бы его ей, при свидетелях, в Петербурге.

Но г-жа Желиховская, как говорится, не спросясь броду сунулась в воду, не могла увидеть в Париже документов и, надо полагать, заключила из этого, что они уничтожены. Только это предположение и объясняет... смелость, с какою она решилась печатно обвинять меня в подлоге. Нет документов, пропали, уничтожены, потеряны - ну-ко, мол, докажии!..

Откуда же взяли "защитники" Блаватской, что именно в "исповеди" заключается "прямое" признание в "измышлении махатм"? Мне кажется, что все это было нарочно запутано и перепутано Блаватской, а она умела художественно запутывать, так что у людей совсем мутилось в голове и они переставали понимать что такое говорят, и что думают. Кто знал ее и видал "в действии," - тот отлично может себе представить как все это было.

Парижские же теософы пришли к убеждению, что она выдумала "своих" махатм, бывших у нея на побегушках," потому что поверили моему письменному сообщению о событиях в Вюрцбурге, столь прекрасно иллюстрированному и подтвержденному как "исповедью," так и отрывками из последовавших за ней писем Блаватской, также переведенвых и засвидетельствованных Бэссаком. Особенно сильное впечатление на всех произвело тогда письмо, начинающееся со слов: "что я вам (два раза подчеркнуто) сделала?" и в котором заключена фраза: "Да меня бы вешали - я бы вас не выдала, да и никого другого не выдала бы - даже зная что это правда - а молчала бы (стр. 236-287 "Изиды")". Очень помогла также роль Блаватской в истории Могини и мисс Л., письма её (Блаватской) к m-me де-Морсье и многие факты, тогда же разследованные и узнаyные как во Франции, так и в Англии. Этих фактов я не коснулся в "Изиде" именно потому, что не хотел выставлят против Блаватской излишних обвинений, без которых можно было обойтись. M-me де-Морсье, в своем письме Гебгарду (стр. 263-266 "Изиды"), выясняет все это.

Но всего интереснее во всей этой путанице, злостной путанице, против меня направленной, вот что: зачем же летом 1886 года "Защитники" Блаватской и г-жа Желиховская во главе их, вместо того, чтобы кричать о моем подлоге и т. д., не съездили в Париж? Ведь там и все документы, и m-me де-Морсье, и Бэссак были на лицо. Г-жа Желиховская извещала меня, что едет в Париж для чтения документов - и не поехала. Отчего не поехала?! Если весь вопрос был в том - заключается или нет в переводе фраза: "Je vais mentir, horriblement mentir...", - поехала бы, справилась - и узнала бы истину.

Но в том-то и дело, что им всем этого вовсе не хотелось - узнавать истину! Им именно надо было сидеть в Эльберфельде, кричать, обвинять меня в подлоге, а Блаватскую представлять невинной моей жертвой. Не останавливались перед измышлением самых невероятных подробностей этого мнимого подлога.

А я - я сделал свое дело, оставил засвидетельствованные документы для осмотра желаюицих, уехал в Россию, старался об одном: позабыть всю эту грязь, все эти шарлатанства, обманы, - и только в декабре 1891 года, из слов г-жи Желиховской г. Брусилову, а потом и прямо в глаза мне, в его присутствии, узнал в каком ужасе меня обвиняют, понял всю глубину теософского мщения!..

VI. Новые инсинуации

Казалось бы - за-глаза уже довольно темных клеветнических намеков относительно моего сообщничества с Блаватской и моих таинственных чаяний от махатм, а наконец даже и прямого обвинения меня в тяжком и грязном преступлении, в подлоге - с целью... оклеветать невинную женщину-страдалицу, создавшую своим гением "чистое и нравственное духовно-отвлеченное учение, спасительное для расшатанных безверием западников!!" Куда-жь идти дальше?

Но беззастенчивость и упорство г-жи Желиховской так же безпредельны, как и её "правдивость". Какой бы то ни было пощады ждать от нея нельзя. Все, выставленные пока против меня обвинения все же еще имеют отношение к предмету, о котором идет речь, - к Блаватской и её обществу. Так этого мало: надо подобраться ко мне с другой стороны, облить грязью мою интимную, внутреннюю жизнь. И до чего, приэтом, просты приемы мстящей дамы! Ей хочется, между прочим, показать, что я... "не христианин", - и вот она объявляет, что у нея есть на то неопровержимое, вполне и для всех достаточное, важное доказательство. Какое-же?.. Ея дневник!! В этом дневнике (стр. 33 брошюры) будто-бы сказано, что 5 (17) июня 1884 года я гулял с г-жей Желиховской по Парижу и не захотел войти вместе с нею в нашу церковь]. Затем, уже на память, автор "Правды о Е. П. Блаватской" вышивает по этой канве фантастические арабески. Если-бы ея дневник и был доказательством, Если бы в нем это и было написано, Если бы все это и было в действительности - где же, однако, тут доказательство моего "нехристианства"?! Г-жа Желиховская очевидно разсчитывает на крайне наивных читателей. Разве самый ревностный христианин и богомольный человек не может, по той или иной, самой простой и естественной причине, в известную минуту не желать войти в церковь]? С другой стороны, разве самый отъявленный безбожник будет "бояться" (по выражению г-жи Желиховской) войти в церковь]? Вот до чего жажда мщения помрачает мою противницу!

Я никогда не делал тайны из моих религиозных убеждений, завещанных мне моим отцом. Если были когда во мне некоторые смущения, то это уже дело моей совести. Во всяком случае я никогда не выносил перед публикой этих временных смущений и кончил тем, что справился с ними. Два десятка лет я пишу и написал много. Во всех моих, быть может и крайне несовершенных, писаниях невозможно найти ничего, что исходило бы не от христианина. Таким образом таинственная "записная книжка" дамы, хоть и получающей ныне, благодаря всему этому делу, весьма лестную "славу", - является уже черезчур курьезным и комичным сввдетелем... моего кликушества!!.

Но эта мстящая дама, эта защитница "нео-буддизма", даже совершенно непонимающая доктрины, о которой говорит (ибо, в лучшем случае, только крайним невежеством объясняется её уверение, что она - православная, и в то же время зашита ею "теософии" Блаватской, как высокого, чистого и духовного учения, как противувеса матерьялизму), - эта дама стремится поразить меня прямо в сердце. Касаясь, по своему, совершенно неидущих к делу, не имеющих ни малейшего отношения к Блаватской и "теософии", интимных обстоятельств моей жизни, - г-жа Желиховская заставляет меня на них останавливаться. Она раcсказывает как я из её дома ехал венчаться и как она благословила меня и мою невесту; но тут же спохватывается и делает такую выноску: "Спешу оговориться: я благословила одну невесту. Г. Соловьев низачто не соглашался, чтобы я его перекрестила образом, что меня крайне огорчило: я думала, что эта странность у него прошла". Какова прелесть! тут даже ссылки на "дневник" нет; надо и без "дневника" поверить г-же Желиховской, что я "кликуша" или "порченый", боящийся креста. И это в такую-то минуту! Как истая последовательница "высокого и чистого" учения своей сестры, отвергающего Бога и святыню, г-жа Желиховская не смущается даже перед "крестом" - и перед мнением о ней каждого порядочного и разумного человека, который прочтет 136 страницу её брошюры...

Но ведь я действительно ехал венчаться из квартиры г-жи Желиховской. Она заставляет меня вспоминать самый счастливый день в моей личной жизни. Я был глубоко благодарен г-же Желиховской и её детям за их дружеское участие, за которое полюбил их как родных, не смотря на кратковременность личного знакомства, и сам со своей стороны, старался, как только мог, ответить им таким же участием. Эта благодарность заставила меня, когда, очень скоро после того, г-жа Желиховская стала весьма странно действовать в "теософском" вопросе, - закрывать глаза и стараться не видеть её действий. Но она, уехав в Эльберфельд, смастерила, как известно читателям, такое, после чего закрывать глаза стало невозможным и оставалось только скорбеть сердцем.

Она пишет, что, во время её отсутствия и пребывания в Эльберфельде, я запугивал её детей (вторую дочь и сына), внушая им просить мать и старшую сестру скорее вернуться во избежание грядущих бед и погибели их души. Это хоть и утрировано, конечно, но все же несколько смахивает на истину, с той только разницей, что тогда и дочь и сын г-жи Желиховской были (может быть только на словах?) вполне согласны со мною и мне нечего было "внушать" им. Мы все очень боялись за г-жу Желиховскую и я не раз слыхал такие слова: "от этой теософии и от этой тетушки кроме горя никогда ничего не было и не будет". Во всяком случае, Если бы это даже было только мое убеждение, - оно оправдалось в полной мере. Конечным результатом этой поездки для г-жи Желиховской оказалась ныне её брошюра и настоящий мой ответ, документально доказывающий ложное обвинение меня в подлоге и многое другое. А разве клевета на ближнего, и такая клевета, не есть погибель души?! Значит, было у меня основание бояться за душу г-жи Желиховской. Далее она пишет, что, получив в Эльберфельде убеждение в содеянном мною ужасе, т. е. подлоге, по возвращении в Петергоф (где жил и я) она "понятно", прекратила знакомство со мною (стр. 150, 151 брошюры).

Оно, "понятно", так бы именно и было, Если бы благородная женщина, убедясь в "подлоге", сделанном человеком, которому она верила, справедливо вознегодовала. Конечно, она должна была закрыть ему двери своего дома немедленно по возвращении. 0 чем же было толковать, когда все так ужасно выяснилось?!!

К сожалению для г-жи Желиховсвой и в доказательство того, что она и по возвращении из Эльберфельда в моих действиях ничего дурного не видела, в мой подлог никогда не верила, и вообще всеми мерами желала, для себя и для своей семьи, продолжения дружеских отношений со мною, - вот собственноручно написанные ею слова в её письме ко мне от 14 июля 1886 года, Петергоф, т. е. через некоторое время по её прибытии из Эльберфельда:

Письмо г-жи Желиховской, помеченное ею 14 июля 1886 года.

"Ну-с, друзья мои или, по вашему, быть может бывшие друзья мои, - так мы разошлись?.. Я была так уверена, что вы можете заблуждаться и верить сплетням лишь до первого с нами свидания и разговора, что в первый же день приезда готова была сама, вас не выжидая, идти на встречу вам вслед за В.; но В. неожиданно встретила такой прием, после которого я должна была остановиться и ждать вас, - не желая подвергать себя тому-же. Как бы то ни было, я права, а потому и не боюсь протянуть вам руку на честное забвение недоразумений. Приходите сами, если хотите добрых отношений: письмами, кроме раздражения, ничего не добьешься. Я бы и сама не писала, а пришла бы к вам, если б, после вашего явного устранения, не считала себя вправе выжидать, не рискуя. Готовая по прежнему любить вас обоих. В. Желиховская".

И все это написано после того, как она, по её напечатанным ею словам, убедилась в Эльберфельде в моем подлоге, в разных моих "неправдах, доведших ее до безумия", после того как я "заставлял её детей переживать пытку" и т. д.!!!

Вот какимь образом г-жа Желиховская покончила знакомство со мною по возвращении из Элъберфельда, где убедилась в содеянном мною, ради погибели её невинной сестры, подлоге!!! Отсутствие памяти и неспособность соображать свои слова, приготовляемые для печати, - два больших порока. Или, может быть, и это письмо - мой новый подлог?..

Я не пошел к г-же Желиховской, ибо недоразумений никаких не было. M-me де Морсье сообщила уже мне тогда некоторые факты - и я кое-что знал. Как мне противно и тяжело говорить обо всем этом! Но что же мне делать, когда г-жа Желаховская напечатала свою брошюру и ее читают?!... Вот в какую область могут завести иные знакомства.

Г-жа Желиховская идет еще дальше. Она возвышается до темного намека на что-то еще более темное в моем прошлом. В моем прошлом могло быть большое личное сердечное горе, сопряженное с семейными и всякими неприятностями, могли быть, по выражению г-жи Желиховской, "романические" подробности; но, слава Богу, не было ничего такого, за что я должен был-бы краснеть и стыдиться, что, так или иначе, касалось бы моей чести. Перед безъименными клеветами и сплетнями, или совсем мне неизвестными, или достигающими до меня в виде каких-то неопределенных слухов, я конечно, как и всякий человек, безсилен.

Но пусть мне, не в анонимном письме (я их уже получал), а прямо, лицом к лицу, с указанием источника, скажут: кто и в чем, несогласном с честью и порядочностью, меня обвиняет, - и я спокойно разсчитываю, что смогу представить такие же ясные доказательства лживости обвинения, как и представленные мною на этих страницах в опровержение истории мнимого подлога и прочих великих и малых ужасов, измышленных г-жой Желиховской.

Нисколько не защитив память Блаватской (не будь это дело такой общественной важности и не подними его сама же столь нежная сестра, - никто и не затронул бы этой памяти), а только очернив окончательно свою сестру, г-жа Желиховская, в своей безсильной злобе, очевидно сама не понимает, что такое делает...

VII. Новые документы

Приводя, то там, то здесь, "по кусочкам", мое поддразнивающее письмо к Блаватской от 8 Окт. (нов. ст.) 1885 г. насмешливый тон которого был отлично понятен Блаватской, также как и всякому внимательному моему читателю, г-жа Желиховская строит на нем самые ужасные обвинения. В своем месте я разобрал и объяснил это письмо подробно. Почему, как и что я говорил г-же Адан и г. Шарлю Ришэ-читателю уже известно. Я ничего не выдумал и не "сочинил", а только, так сказать, съехидничал на почве действительности. Неужели это было с моей стороны уже такое "преступление" - съехидничать и посмеяться над Блаватской - после всех чудес в Вюрцбурге, после того, что она проделывала со мною! Авось безпристрастные и умные люди не вынесут мне за это обвинательного приговора! Блаватская, хоть и находила на нее иной раз наивность, была хитра - и уже никак не могла в "серьез" принять моих слов о том, что я обращаю в теософию, по выражению г-жи Желиховской, - передовых людей Европы. Блаватская очень хорошо знала, что с "серьезными" людьми я не шучу и не насмешничаю, как всегда шутил и насмешничал с нею и её сподвижниками, за что, с самого начала, получал от нея, и устно и письменно (см. "Изиду") прозвища "подозрителя," "Ѳомы неверного," "Мефистофеля" и т. д. Ошибиться в смысле моего письма, повторяю, Блаватская не могла и если кому потом выставляла его в виде письма "серьезного", то это было лишь притворство, ясное из всех обстоятельств дела.

Но вот г-жа Желиховская с паѳосом восклицает, что ведь такие европейски известные люди, как г-жа Адан и Ришэ "во всякое данное время могут, путем прессы, спросить меня как смел я их морочить?" Не думаю, чтобы меня спросила об этом m-me Адан; но если спросит и вопрос её станет мне известен - я по пунктам отвечу ей и сообщу хоть и запоздавший на 8 лет, - но не потерявший своей курьезности мой "интервью" с этой интересной язычницей конца XIX века.

Что касается г. Шарля Ришэ-вот его собственноручное письмо, удостоверяющее ка#к именно я его морочил, а также отвечающее на выдумки г-жи Желиховской в декабрьской книге "Русского Обозрения" за 1891 г.; о которых я упомянул на страницах 28-42 "Изиды."

Удостоверение Шарля Ришэ.

Dimanche 12 Mars. 1893.

Cher Monsieur Solovioff, je suis tout prêt à vous fournir sur mad. Blavatsky tous les renseignements que vous jugerez nécessaires, et que je pourrai vous donner.

Je l'ai connue à Paris en 1884, par l'entremise de mad. de Barrau; et je n'ai jamais été ni de ses intimes ni de ses amis. Je l'ai vue en tout deux fois certainement, et peut être trois fois, peut être même quatre fois; mais à coup sur ce n'est pas plus de quatre fois. Ce n'est pas ce qúon peut appeler, en langue franèaise, de l'intimité. J"étais-et je le suis encore-curieux de tout ce qui peut nous éclairer sur l'avenir de l'homme et les forces occultes, je ne savais-et je ne sais pas encore-si elles existent, ces forces occultes, mais je pense que le dévoir d'un savant est de chercher même là s'il y a quelque vérité cachée au fond de beaucoup d'impostures. Lorsque je vous ai vu [133], vous m'avez dit - "Reservez votre jugement, elle m'a montré des choses qui me paraissent très étonnantes, mon opinion n'est pas faite encore, mais je crois bien que c'est une femme extraordinaire, douée de propriétés exceptionnelles. Attendez, et je vous donnerai de plus amples explications".

J'ai attendu, et vos explications ont été assez conformes à ce que je supposai tout d'abord, à savoir que c'etait sans doute une mystificatrice, très intelligente assurément, mais dont la bonne foi était douteuse.

Alors sont arrivées les discussions que la S. P. R. anglaise a publiées (Coulomb et Hodgson) et ce doute n'a plus été possible.

Cette histoire me parait fort simple. Elle était habile, adroite; faisait des jongleries ingénieuses, et elle nous a au premier abord tous déroutés!

Mais je mets au défi qúon cite une ligne de moi-imprimée ou manuscrite-qui témoigne d'autre chose que d'un doute immense et d'une réserve prudente.

A vrai dire, je n'ai jamais cru sérieusement à son pouvoir; car en fait d'expériences, la seule vraie constatation que je puisse admettre, elle ne m'a jamais rien montré de démonstratif. Quant à ce tout Paris qui l'a adulée, c'est une bien sotte légende: il n'y avait, pour lui rendre visite, que cinq ou six de mes amis, alors fort jeunes, et qui appartenaient plutôt à des groupes d"étudiants qúà des groupes de savants; nous n'avons été, ni les uns ni les autres, sédiuts par le peu de soi disant phénomènes, qúelle nous a montré.

Voilà, cher Monsieur Solovioff, tout ce dont je me souviens avec précision. Faites de ma lettre ce que vous voudrez, je me fie entièrement à vous.

Croyez moi, je vous prie, votre bien affectionné

Charles Richet.

Перевод. Воскресенье 12 марта 1893. Дорогой господин Соловьев, я готов снабдить вас о г-же Блаватской всеми сведениями, какие вы сочтете необходимыми и какие я буду иметь возможность вам дать. Я с ней познакомился в Париже в 1884 году, при посредстве г-жи де-Барро, и никогда не был ей ни своим человеком, ни другом. Я видел ее, наверное, всего два раза, может быть три, может быть даже и четыре раза; но уже во всяком случае не больше четырех раз. Этого нельзя назвать, на французском языке, близостью. Я был заинтересован - и до сих пор интересуюсь - всем, что может нас просветить относительно будущности человека (за гробом) и таинственными силами, я не знал - и до сих пор не знаю - существуют ли оне, эти таинственные силы; но думаю, что обязанность ученого - искать, нет ли какой нибудь истины, скрытой на дне многихь обманов. Когда я вас увидел, вы мне сказали: "повремените с вашим суждением, она мне показала вещи, кажущияся мне очень удивительными, мое мнение еще не составлено, но я думаю, что это женщина необыкновенная, одаренная свойствами исключительными. Подождите - и я вам дам более полные объяснения".

Я ждал и объяснения ваши оказались достаточно сходными с тем, что я и сам прежде всего предполагал, а именно, что она, конечно, морочила (слова mystificatrice на русском языке нет, по прямому смыслу фразы именно: морочила), была женщина, разумеется, очень умная, но с сомнительной добросовестностью.

Засим появились прения, опубликованные Лондонским Обществом Психических изследований (Куломбы и Годжсон) - и сомнение уже стало невозможным.

История эта мне кажется очень простой. Она была искусна, ловка, производила ловкие фокусы и сразу всех нас сбила с толку.

Но я хотел бы посмотреть, как это кто нибудь приведет хоть одну мою строку, - напечатанную или написанную, - которая бы свидетельствовала что либо кроме огромного сомнения и благоразумной сдержанности.

По истине сказать, я никогда серьезно не верил в её могущество, ибо, что касается опытов, - единственного истинного доказательства, какое я признаю, - она никогда не показала мне чего либо убедительного. Что же касается этого "всего Парижа", преклонявшегося перед нею - это очень глупая легенда: у нея были только пять или шесть моих приятелей, тогда очень юных и принадлежавших скорее к числу студентов, чем к числу ученых; но мы, ни те ни другие, не были соблазнены малой частицей так называемых феноменов, которую она нам показала.

Вот, дорогой Господин Соловьев, все, что я отчетливо помню. Делайте с моим письмом что хотите, я совершенно вам доверяю.

Прошу вас верить и т. д.

Шарль Ришэ.

1) Г-жа Желиховская отрицает категорически и называет "побасенками" мое сообщение о том, что между мной и ею был уговор, чтобы она ничего не печатала в России о теософической деятельности Блаватской и её "феноменах" для того, чтобы не обращать внимания на это матерьялистическое учение, и что только, исполнением ею этого уговора обусловливалось мое молчание в печати относительно всего, мне известного о Блаватской и её обществе.

2) Г-жа Желиховская говорит в брошюре своей (стр. 29, 30), что я в декабре 1891 года переслал ей найденный мною в моих бумагах портрет Блаватской одновременно с предложением возвратит мне мои письма (курсив в брошюре) к ней и к сестре ея (буде таковые у нея окажутся) в обмен на письма ко мне г-жи Желиховской. "Я отвечала, - пишет она, - что писем ему не отдам". Затем на странице 152 брошюры такие слова: "Он, впрочем, предлагал мне ценой возвращения его переписки с моей семьей откупиться (жирный шрифт в брошюре) от его личных на меня нападок; но я сама от выкупа оттзалас..."

На это и на кое-что другое, еще поважнее, пусть ответит нижеследующее письмо А. А. Брусилова, на которого, как на посредника между нами и свидетеля, указывает сама г-жа Желиховская в своей брошюре.

Удостоверение полковника А. А. Брусилова.

Милостивый Государь

Всеволод Сергеевич.

Вследствие выхода в свет брошюры "Е. П. Блаватская и современный жрец истины", "ответ г-жи Игрек (В. П. Желиховской) Г-ну Вс. Соловьеву" я, по вашему желанию, считаю долгом письменно изложить о тех переговорах, которые я вел между вами и г-жею Желиховскою и о вашем с нею разговоре, происходившем у меня в доме, в моем присутствии. В начале декабря 1891 года, по поводу статьи г-жи Желиховской, появившейся в ноябрьской книге "Русского Обозрения" о г-же Блаватской, вы, зная что я знаком с семьею г-жи Желиховской и бываю у них, просили меня переговорить с нею и уговорить ее не печатать дальше биографии её сестры, на том основании, что вы не желали бы причинять неприятностей г-же Желиховской, памятуя ваши прежния дружественные с нею отношения. Между тем, если она будет прододжать писать в том же тоне о г-же Блаватской, вы окажетесь вынужденным ей возражать по существу, считая это долгом своей совести. Вы просили ей напомнить ваш уговор о том, чтобы ни с той, ни с другой стороны не писать о Блаватской, как об основательнице нового учения и распространительнице теософии. Наконец вы выразили желание свидеться с нею на нейтральной почве для решения этого вопроса.

Я в тот же вечер заехал к В. П. Желиховской и передал ей ваше поручение. Она ответила мне, что недоумевает почему вы приняли так к сердцу её статью в "Русском Обозрении", которая, по её мнению, никому никакого вреда сделать не может, и согласилась на свидание с вами через несколько дней, когда она оправится от нездоровья, но с тем, что если вы не желаете приехать к ней, то чтобы оно состоялось у меня и в моем присутствии - на что я изъявил согласие.

Кроме того г-жа Желиховская просила передать вам, что она о вас ни слова не писала, не желая затрогивать вас, а, между тем, она могла бы причинить большия неприятности обнародовав, что у теософов есть форменное свидетельство, выданное им присяжным переводчиком в Париже Жюлем Бэссаком, в котором значится, что он отказался свидетельствовать переводы писем к вам г-жи Блаватской вследствии их неверности и что, очевидно, эти письма подложны, а печати, как теософы полагают, были приложены вами самими в то время как Бэссак вышел из комнаты. Как это известие, так и многия её воззрения на ваши друг к другу отношения она просила передать вам. Я предложил ей изложить мне в письме все, что ей угодно сообщить вам, и получив письмо, приводимое в её брошюре на стр. 147, дал вам его прочесть.

В половине декабря состоялось ваше свидание у меня, в моем присутствии. Накануне этого дня дочь г-жи Желиховской, Надежда Владимировна, выразила желание также присутствовать на этом свидании, о чем я довел до вашего сведения. Вы на это не согласились, потому что не считали удобным, в виду щекотливого оборота, какой мог принять ваш разговор, откровенно говорить с матерью в присутствии её дочери.

В начале вашего объяснения г-жа Желиховская очень горячилась, но затем успокоилась и в конце вы вели разговор в спокойном тоне. Из этой беседы я отчетливо помню следующее: вы напомнили г-же Желиховской обстоятельства, при которых состоялось ваше обоюдное согласие ничего не печатать в России относительно г-жи Блаватской и теософического общества, и Вера Петровна на сей раз этого уговора не отрицала, но говорила, что статьи её о сестре написаны именно в таком тоне, который его не нарушает, с чем вы не согласились. Затем вы просили ее прекратить её пропаганду деяний и учения её сестры и не помещать 2-ой статьи в "Русском Обозревии". На это г-жа Желиховская ответила, что теперь, о чем она и сама сожалеет, это уже совершенно невозможно, так как книга журнала уже отпечатана и с этим она ничего поделать не может. В 3-х вы спросили ее - о каких это подложных письмах и фальшивых печатях она мне говорила, и она подтвердила вам все, мною уже раcсказанное выше. На это вы ответили, что напишете Бэссаку и такой клеветы не оставите без документального опровержения. Наконец вы предложили ей обменяться вашими частными письмами, исключительно касающимися семейных дел как ваших, так и семьи г-жи Желиховской, на что Вера Петровна тотчас же согласилась говоря: "извольте, с удовольствием!" Вместе с тем она советовала вам ничего не писать против г-жи Блаватской, потому что её последователи, родня и друзья могущественны и причинят вам тяжкие неприятности. Вы же ответили, что исполните свой долг, а там что будет, то будет.

О передаче ваших писем к Блаватской и обратно никакого разговора не было. Кончив этим соглашением по поводу обмена интимных писем, вы разстались и г-жа Желиховская вскоре ушла.

К сему могу еще добавить, что обмен писем не состоялся потому, что не пожелали этого именно вы, а не г-жа Желиховская, как она это утверждает в своей брошюре. Вы мотивировали ваш отказ соображением, что, быть может, не все такие письма сохранились и как бы не вышло поэтому между вами какого-нибудь недоразумения.

Портрет г-жи Блаватской был мною передан г-же Желиховской от вас задолго до появления первой статьи её в "Русском Обозрении" и в то время никакого вопроса об обмеве писем не было. Пишу вам все это потому, что в вышеназванной брошюре мое участие в переговорах между вами изложено г-жею Желиховскою несколько не так, как было в действительности.

Я взял на себя посредничество в переговорах между вами и г-жей Желиховской в надежде помочь делу примирения, или по крайней мере, приведения обеих сторон к какому-нибуд соглашению; но задача, к сожалению, не удалась, как это и видно из вышеизложенного.

С этим письмом можете делать что вам заблагорассудится.

Примите уверение в моем искреннем уважении и преданности

А. Брусилов.

==

Удостоверение Жюля Бэссака, присяжного переводчика Парижского Аппеляционного Суда.

==

"Paris le 8 Janvier 1892.

C'est bien moi et mot-môme qui ai apposé ma signature et mon cachet d'office aux traductions que m'a soumises dans le temps M-r Solovieff de lettres en langue russe de M-me Blavatsky, comme c'est moi aussi qui ai timbré ces lettres. Il est faux, absolument faux que M-r Solovieff ait profité, comme on l'aurait dit, d'un moment où j"étais absent de mon bureau pour appliquer lui-même ce cachet.

Mon timbre sur les originaux quelconques n'a point pour objet de les authentiquer, maîs d"établir que ce sont bien les pièces sur lesquelles ont été faites les traductions approuvées et scellées par moi. Or, je le répète, c'est bien moi qui ai mis mon timbre sur lea traductions dont il s'agit, ainsi que sur les textes originaux.

J. Baissac.

P. S. Il est fort inutile d'ajouter, après ce que je viens de dire, que je n'ai jamais dit ni écrit à personne quoique ce soit qui puisse faire croire le contraire de ce que j'affirme ici: ni dit, ni écrit.

J. Baissac.

Перевод: "Я самолично сделал подписи и приложил мой оффициальный штемпель на переводах, представленных мне г. Соловьевым, с русских писем г-жи Блаватской, а также я сам приложил штемпель на этих письмах. Ложно, совершенно ложно, что будто бы г. С. воспользовался моим кратким отсутствием из моей конторы и сам приложил мой штемпель.

Мой штемпель на каких-либо документах не свидетельствует их подлинности, но служит доказательством, что это именно те самые документы, с которых сделаны переводы, одобренные и засвидетельствованные мною. Итак повторяю, что это я сам приложил штемпель к переводам, о которых идет речь, а также и к текстам оригиналов.

Ж. Бэссак.

Р. S. Излишне прибавлять, после того, что я сейчас сказал, что я никогда и никому не говорил и не писал чего бы то ни было, что могло бы противоречить с утверждаемым мною ныне, не говорил и не писал.

Ж. Бэссак.

На этом письме приложен оффициальный штемпель с такой на нем надписью: "J. Baissac, interprète juré près la cour d'Appel. Paris".

Перевод: "Ж. Бэссак, присяжный переводчик при Аппеляционном Суде Париж."

Кажется - довольно... и пора, пора кончить! Г-жа Игрек-Желиховская жестоко и многократно наказала сама себя собственной "брошюрой". Способность впадать в безумие и не отдавать себе никакого отчета в своих словах завела ее черезчур далеко. Отклоняться от истины, даже и печатно, ей не возбраняется. Но целый ряд клеветы в печати, опровергаемой несомненными документами... это уже слишком! На что же разсчитывает г-жа Желиховская? Очевидно лишь на то, что она - женщина. Разсчет верный. Я не стану еще преследовать ее судом.

Авось она остановится.

Я отдаю это дело на суд всех безпристрастных и порядочных людей.

Всеволод Соловьев

Цитировано по:

Современная жрица Изиды. Мое знакомство c Блаватской Е.П. и "теософическим обществом" / Всеволод Соловьёв - СПб. : Типогр. Высочайше утвержд. Товарищества "Общественная Польза", 1893. - 370 с.

Примечания

1. Фамилия этой дамы мне известна; но так как я не помню, как она подписала свою статью, то и не решаюсь назвать ее. Нумера "Новостей" с её статьей у меня нет под руками, но я сам читал его и очень хорошо помню все подробности, в чем и ручаюсь.

2. В статье "Елена Петровна Блаватская" ("Русское Обозрение", ноябрь 1891 г.) г-жа Желиховская, бывшая сама "членом теософического общества", как мне совершенно известно, говоря о задачах этого общества, впадает в весьма курьёзную ошибку: она смешивает изучение древних восточных литератур с изучением ... ереси Ария (стр. 260)! На странице 287 она впадает в ту же ошибку и говорит о каком-то братстве ариан. Конечно, узнав о таких своих погрешностях, она станет утверждать, что это только "описки" и во всем обвинит редакцию "Русского Обозрения". Но как она объяснит ("Рус. Обозр." декабрь 1891 г., стр. 595) свое заявление, якобы со слов Е. П. Блаватской, что Люцифер - носитель света, а "по-латыни Eosphoros, как часто называли римляне Божью Матерь и Христа"?!?

3. На основании этих статей, и с указаниями на них, я до сих пор получаю, время от времени, письма из разных мест России и от разных неизвестных мне лиц, где меня просят, убеждают, а то так и требуют, чтобы я подробно писал о Блаватской, её учении и её чудесах, как близкий ей человек и свидетель, по заявлению г-жи Желиховской. Я или молчал на эти письма, или кратко отвечал, что все, что я видел, было бы действительно чудесно, кабы там не было обмана. Настоящим раcсказом я вполне удовлетворю любознательность моих корреспондентов.

4. "... Что касается меня - я имел огромные сомнения. Прежде чем допустить необыкновенное, надо остерегаться обыкновенного, то-есть плутовства: и из всех научных гарантий самая существенная - это нравственная уверенность и доверие. Однако что-за жестокая ирония - эта г-жа Б., основывающая религию, подобно Магомету, и почти такими же средствами. Быть может ей и удастся. Во всяком случае это будет не по вашей и не по моей вине. Кажется, следует возвратиться к мнению старых авторов: наблюдать и производить опыты, - и не слушать дам, проведших семь лет в Тибете ..."

5. Барон дю-Поте мне часто говаривал: мой бедный Эветт, ты очень недалек, но ты добр...

6. Ах Боже мой, monsieur! Это очень просто, m-me де-Морсье пришла ко мне и сказала: пойдемте, старина Эветт! - я и пошел... вот и все тут! И к тому же m-me Блаватская такая почтенная особа, высокопоставленная русская дама!

7. Г. Бессак, передавая о таком же раcсказе ему Олкотта, говорит в "Revue de l'histoire des religions" ("La nouvelle théosophie", par J. Baissac), что это был, повидимому, махатма Кут-Хуми. Не знаю из чего он вывел это заключение; мне же Олкотт говорил именно о явлении "хозяина" madame, т. е. махатмы Мориа.

8. Не имею никакого понятия о том, развилось ли оно или уже не существует. Скоро после того г-жа X. передала свое президентство некоему г. Ц., а сама осталась лишь почетным членом главного индийского общества (société mère d'Adyar).

9. Недавно, в бумагах и письмах, относящихся к тому времени, я нашел этот портретик Е. П. Блаватской и, полагая, что он может быть приятным "сувениром" для сестры покойной, переслал его г-же Желиховской через общего нашего знакомого А. А. Б-ва.

10. У меня много всяких, иной раз далеко небезъинтересных, писем как г-жи Y., так и других "причастных делу" лиц. Но, само собою разумеется, что письма, неимеющия отношения к теософическому обществу и Блаватской, письма личного, интимного характера совершенно неприкосновенны в моем портфеле. Я не упомянул бы даже и о моем разговоре с г-жей Y. и о её письме, Если бы этого настоятельно не требовало возстановление "настоящей правды" о Блаватской и теософическом обществе, столь жестоко нарушаемой статьями г-жи Желиховской. К тому же всякий согласится, что в словах г-жи Y., подтвержденных ею письменно, не только нет ничего, компрометтантного для этой особы, а напротив, - они делают честь её тогдашнему отношению к делу.

11. Я не ошибся, сразу же сочтя Бабулу плутом. Из отчета "лондонского общества для психических изследований", вышедшего в свет через год после того, я узнал, что Бабула, до поступления к Блаватской, был в услужении у француза-фокусника, что он был искусен в разных "феноменах" и особенно в "феноменах с письмами и почталионами". Из этого же отчета, с которым я познакомлю читателя, выяснится, что означала фраза Бабулы о том, что махатмы - кисейные. Тогда я никак не мог себе представить значения этого слова, а между тем плут, находя, не знаю уже на каком основании, что перед близкими родственницами "madame" нечего скрываться, - сказал им чистую правду.

12. Удостоверение. Настоящий документ выдан канцелярией Тифлиссского полицеймейстера жене действительного статского советника, Елене Петровне Блаватской, по её просьбе, в удостоверение того, что, по справке в архивах канцелярии, оказалось, что никогда не было возбуждено относительно означенной особы никакого преследования и обвинения ни в воровстве, ни в мошенничестве. Словом, во все время пребывания г-жи Блаватской в Тифлисе она ничем не подала повода заподозрить себя в воровстве или ином неделикатном (?) деянии. В силу чего удостоверяю это своей подписью с приложением казенной печати. Тифлис 7 июня 1884 года. Полицеймейстер (подпись). Перевод верен. Франко-Русская контора. Е. Ленц. 42, бульвар Гаусманна, Париж.

13. "Разоблачённая Изида" - Прим. ред. Викитеки.

14. Мог ли я думать, что этой брошенной в разговоре фразой и, притом, ясно выражавшей прежде всего мое скептическое и вовсе не высокое мнение о "феноменах" Елены Петровны Блаватской, я буду поставлен, так сказать, в число свидетельствующих о чудотворности этой книги?!! Между тем, как оказалось, тогда же г-жа Желиховская, в "Одесском Вестнике", доказывая чудесное и таинственное происхождение "Isis unveiled"", поспешила напечатать: "Воля ваша, чем больше размышляешь, тем больше возрастает недоумение и приходится согласиться с нашим романистом В. С. Соловьевым, сказавшим, что по его мнению "величайший и самый необъяснимый феномен г-жи Блаватской - это её "Изида"!" При этом надо заметить, что столь свободно обращаясь с моими словами и выставляя мое имя без моего на то разрешения, г-жа Желиховская сама не подписала своего имени под фельетоном и только теперь, через несколько лет, раскрыла в "Русском Обозрении" свое авторство...

15. Приводя письма Блаватской, я сохраняю нетронутым её правописание и т. д.

16. "Я маленький чела".

17. Теософы очень носились с этим моим "видением". Уже после того как я, благодаря своему собственному, параллельному с Годжсоновским, разследованию, разоблачил "madame", некто Габорио (лично мне совсем неизвестный) издал в Париже перевод книги Синнетта, под заглавием: "Le monde occulte". К своему изданию он присоединил некоторые весьма курьезные "документы" (я еще вернусь к ним), а также и мой "случай". При этом он прибавляет: "мы только что узнали, что г. Соловьев не верит больше в это оккультное влияние (в действительность явления махатмы?) А его пресловутая статья (fameux article) в Nouvelle Revue?" Какая это моя статья - неизвестно! По желанию моих парижских друзей, незнакомых с русским языком, я написал и напечатал в "Nouvelle Revue" два раcсказа: "Кименис" и "Магнит", изданные потом и в России и вошедшие в Собрание моих сочинений. Эти раcсказы чисто беллетристические и не имеют ровно никакого отношения к теософическому обществу. Если же один из них, "Кименис", Блаватская напечатала, переведя его из "Nouvelle Revue", в своем индийском журнале, я тут не причем. Еще недавно до меня дошел слух, будто мне приписывали и приписывают авторство каких-то статей в "Nouvelle Revue". В виду этого, пользуясь случаем, я заявляю, что кроме двух названных беллетристических раcсказов я никогда не напечатал в журнале г-жи Адан ни одной строчки, не имел и не имею ни малейшего отношения к редакции "Nouvelle Revue". Против же неведомо кем возбуждаемых ложных и превратных слухов, я, конечно, как и против всяких анонимных деяний, безсилен, пока их не разъяснит случай.

18. Не только из отчета Годжсона; но из её собственноручного письма ко мне от 3 янв. 1885 г., приводимого мною дальше, ясно видно, что были письма её к г-же Куломб, которых она не отрицала.

19. Я, смеясь, как-то сказал ей, что махатму Мориа следует называть не "хозяином", а "генералом"-"полковник Олкотт", "генерал Мориа" и т. д.

20. И "махатмы" ее не покинут, - но положение яростно серъезно. O. [означает: Олкоттъ] глуп, но другого никого нет. К. X.

21. Оказалось, при разследовании Годжсона, что Е. П. Блав. в своих письмах к Coulomb обозначала некоторых лиц данными им ею и известными её корреспондентам прозвищами. Так некий Надша назывался Королем. Обозначать людей, и в разговоре и в письмах, именно прозвищами было совершенно в обычаях Блаватской.

22. Она уже очевидно забыла, что так недавно писала мне совсем другое о решениях и приказаниях "хозяина".

23. Зачем она выдумывает, что письма были в руках теософического комитета, - решительно непонятно! Вообще ловить ее во лжи было всегда очень легко, так как она постоянно забывала свои собственные слова, уверения и показания. Относительно оправдательного приговора, вынесенного ей её сообщниками, она, конечно, могла быть спокойна.

24. Хоть эта мнимая борьба была и очень наивна, но ведь ничего другого нельзя было выдумать! Когда, уже в Европе, Блаватской предлагали защититься на суде от громогласных обвинений Лондонского Психического Общества, доказавшего и объявившего печатно, что она - величайшая обманщица - она, забыв об этих 40.000 рупий и "двух деревнях", печатно заявила, что у нея нет денег на ведение процесса. А меня перед тем уверяла, что её друг Гебгард берет все расходы на себя.

25. Опубл.: Proceedings of the Society for Psychical Research. Vol. 3 (December 1885). Pp. 201-400. - Прим. ред. Викитеки

26. Когда я, еще в Париже, в мае 1884 года, спрашивал Блаватскую - на кого она оставила свой дом в Адиаре, она отвечала: "О, я совсем спокойна, там у меня моя старая приятельница и помощница, m-me Куломб, и её муж - люди, преданные всецело моему делу". - Потом вдруг, к моему изумлению, в лагере защитников Блаватской, эти друзья и помощники превратились в "подкупленных слуг". Вс. С.

27. Вот факт, громогласно и печатно засвидетельствованный "Лонд. Общ. для психич. изеледований". Два лучших эксперта Англии, пользующихся громкой известностью, из которых один - эксперт такого учреждения, как знаменитый Британский музей, признали письма несомненно написанными Блаватской. А между тем г-жа Желиховская решается в своей статье ("Рус. Обозр." декабрь 1891 г. стр. 582-583) прямо объявлять эти письма подложными и обвиняет, более чем голословно, не только г-на Годжсона, но и всю комиссию "Лондонского Психического Общества", состоявшую из людей известных и заслуживающих всякого уважения, в преступной недобросовестности. Так же точно "правдивы" и весьма многия дальнейшия показания г-жи Желиховской. Вс. С.

28. С этим мнением комиссии я никак не могу согласиться, о чем, окончив "свое личное изследование", и заявил Лондонскому Обществу, весною 1886 года, через г-на Майерса, который приезжал ко мне в Динан, в Бретани, где я тогда находился. Из моего раcсказа читатели сами видят - можно ли приписать "полковнику" одну только доверчивость и глупость. Вс. С.

29. Махатмы никогда не помогали "madame" и её присным выпутываться из действительных затруднений, если этого нельзя было сделать обманом или клеветою! Вс. С.

30. Тут г-н Годжсон уже черезчур пересаливает свою английскую любезность! Вс. С.

31. Г-жа Блаватская часто называла маркизом и маркизой г-на и г-жу Куломб. Годжсон. Знавшие Е. П. Блаватскую в молодости, во время её жизни в Тифлисе, и не имеющие никакого понятия не только об этих письмах, но и о теософическом обществе, раcсказывают удивительную, совершенно невозможную в печати историю с нею, где придуманная её циничной фантазией подпись "Luna Melanconica" была собственноручно выставлена ею под "некием изображением". Лондонские изследователи сильно порадовались бы этому факту, доказывающему, и без всякой экспертизы, подлинность приводимых писем. А то обстоятельство, что задняя сторона пресловутого шкапа, в свою очередь, называлась Luna Melanconica, указывает на верность тифлисского раcсказа. Вс. С.

32. Блаватская издавна выдавала себя за вдову, даже печатно. Между тем её муж, с которым она никогда не разводилась, отставной действительный статский советник Н. В. Блаватский, несмотря на свои весьма преклонные лета, до сих пор здравствует и живет в своем хуторе. Я знаю об этом от его близких родственников. Вс. С.

33. Это место доказывает только то, что Блаватская не все доверяла полковнику, боясь, что он, по глупости, пожелает когда-нибудь сам распорядиться, не съумеет ловко сфокусничать и подведет ее под скандал. Вс. С.

34. Как читатели увидят, это один из "феноменов" Блаватской, которым, несмотря на всю его простоту, она покоряла себе многих. Вс. С.

35. Более подробный раcсказ генер. Моргана, старающегося доказать, что тут не могло быть мошенничества, помещен в прилож. II, к "Отчету". Годжсон.

36. М. Фасиоль и К°, Потэм Бродвей. Годжсон.

37. Г-жа Куломб очевидно не гнушалась процентами за комиссию - не смотря на всю свою преданность делу. Вс. С.

38. Этого не отрицала мне сама г-жа Б-ая, говорившая, что это было сделано для удобства перевозки. Но так как остальная часть шкапа не разбиралась, то трудно себе представить, в чем заключалось удобство того, что одна задняя сторона была разборная. Годжсон. Некоторое основание этого мнения могло быть в том, что доски отодвигались плохо, но это могло случиться от долгого неупотребления и пыли. Годжсон.

39. К этому Гартману, и по сие время одному из "блестящих" деятелей теософического общества и возбужденного им движения, мне еще придется вернуться. Вс. С.

40. Д-р Гартман заявляет, что Дамодара не было в числе этих трех. Что они не посвятили его в дело, весьма естественно в виду их чистосердечной веры в его "суеверное благоговение" к священному шкапу. Годжсон.

41. Дамодар, на виденных мною фотографических портретах, - совершенный скелет. Вс. С.

42. Ср. это с приведенным выше письмом Е. П. Блав., где она, неведомо зачем, сообщает мне, что эти письма находились в руках теософического комитета.

43. Не для того, чтобы прикрыть непредвиденное недоразумение? Слово "boys" (мальчики) было бы короче и естественнее.

44. Употребление слова "лицами" (parties) кажется мне подозрительным, замечает м-р Годжсон. К чему это общее и довольно странное слово, как

45. Могини знает английский язык превосходно, как утверждают и знакомые мне англичане, и я сам быль свидетелем его льющегося рекою красноречия на "конферансах". Вс. С.

46. Сравн. заявление Бабулы родственницам Е. П. Блаватской относительно того, что махатмы - "кисейные". Вс. С.

47. В сентябре 1886 г., в Вюрцбурге, как будет видно дальше, я собственными глазами убедился в существовании этой "машинки". Вс. С.

48. Неизвестно, получил ли он свое первое письмо от Кут-Хуми; но второго наверно еще не получал. Годжсон.

49. В газетном отчете, виденном мною, было сказано, что г-жа Блаватская высказала мнение "адепта", что если записка упадет на колени г-же Синнетт, то впоследствии могут сказать, что ее незаметно бросила г-жа Блаватская, и что потому он (адепт) предлагает поместить ее на известное дерево. Это замечание однако не делалось в тех случаях, когда свидетели находились под просверленными балками или потолками со щелями. Годжсон.

50. Синий карандаш вообще был в большом употреблении в главной квартире. У меня был особенный патентованный синий карандаш, который я дал раз м-ру Баваджи, чтобы написать адрес. Увидя карандаш, он восхитился и необдуманно вскричал: "О! как бы этот карандаш был хорош для..." Для рисунков Кут-Хуми, подумал я, но м-р Баваджи во-время опомнился и не кончил фразы. Годжсон.

51. Пусть читатели вспомнят, что в письме ко мне она говорит: "А я ей (г-же Куломб) никогда и двух строк не писала".

52. Трудно даже понять такую наивность и такую претензию! Раз она признала эти письма подложными, никакое утонченное джэнтльмэнство не требовало, чтобы они были показаны ей, а не экспертам.

53. Относительно этого негодует в своей статье и г-жа Желиховская. Помилуйте! его так радушно принимали, а он вдруг... Но ведь при таких понятиях о гостеприимстве принятие приглашения на обед или вечер может обязать человека сделаться сообщником всяких преступлений! Годжсон, явясь в Адиар, как следователь, не мог обязаться производить следствие не в интересах истины, а в интересах Адиарской компании, а что он, до окончания следствия, скрывал свои впечатления, - этого требовали его обязанности и существеннейший интерес дела. Если бы его не принимали в Адиаре и не говорили бы с ним - он ничего бы и не добился.

54. Отчего же это "прошло время"? Разве может пройти время представить доказательства свой невинности, если они действительно имеются и если известно - в чем заключаются обвинения? Обвиненные Годжсоном мошенники теперь, после смерти Е. П. Блаватской, могли бы представить свои оправдания и доказательства недобросовестности и клеветничества Годжсона. Но они ничего такого никогда не представили и не представят. Они могут только распространять под сурдинкой такой вздор, какой силится распространить г-жа Желиховская, уверяя (газета "Новости", статья "Чужия мнения о русской женщине"), будто в бумагах Блаватской было найдено собственноручное письмо г-жи Куломб, где она клянется, что "она никогда не указывала обманов" и т. д. Всякий легко поймет, что Если бы такое письмо действительно было, и было бы подлинным, то оно не пролежало бы в бумагах Блаватской до её смерти. О подобных, якобы находимых теперь письмах можно говорить только ради мороченья читателей и в разсчете на то, что они никогда ничего не узнают о действительных обстоятельствах дела.

55. Имею основания думать, что под "противуречивой аргументацией" она, главным образом, подразумевает выгораживание Олкотта. Она очень сердилась на это и повторяла мне: "каково! его выгораживают! ну уже если я мошенница, так и он мошенник! кажется, это ясно"... Действительно, это было ясно, и её трагикомическое негодование представлялось законным.

56. Увы, она не дождалась хоть сколько-нибудь серьезной защиты от тогдашних её друзей и пособников, да и при всем их желании у них не было возможности защитить ее. Но прошло время, скандал если и не забылся, то затих, и скоро нашлись лица, начавшия прославлять ее как страдалицу и мученицу за истину, как святую и великую женщину. И это принесло свои плоды.

57. Тут она, по своему обычаю, уже начинает слишком увлекаться: "общественным положением" своим в России, как известно, ей нечего было хвалиться, и если она никогда не могла решиться вернуться на родину, то вовсе не вследствие своей американской натурализации.

58. В главе XII - Прим. ред. ВТ

59. Сравн. с моим примечанием в конце её письма ко мне от 3 января 1885 года. Что такое она отдала Теософическому Обществу - неизвестно. По сведениям, полученным мною от её родных, у нея, кроме самых малых крох, никогда ничего не было, и эти малые крохи она съела еще до основания Теософического Общества.

60. Очень хорошо это пускание дыму в глаза; но еще лучше то, что нашлось не мало людей, принявших этот дым за чистую монету.

61. Однако нельзя сказать, чтобы симпатичны были её всесильные и мудрейшие "махатмы", оставляющие без защиты невинную женщину, положившую за них всю свою душу и ради них так жестоко посрамляемую!!

62. Это те самые Гартман и Баваджи, или Бабаджи или Дарбагири Наф, которые играют столь печальную роль в отчете Годжсона.

63. "Дорогой и добрый друг, спасибо за газеты, спасибо за все. Я опять заболела и не могла вам раньше ответить. Умоляю вас черкнуть мне два слова и сказать, что такое с Соловьевым и почему он мне не отвечает? Я ему послала отсюда два письма - а от него ни слова! Или он болен? Или он увлечен другими, верит всем распространяемым гадостям и отвернулся от меня подобно м-ру Майерсу из Лондонского психического общества? Протестантские миссионеры истратили 45,000 рупий, - пишет мне Олкотт, - для подкупа ложных свидетелей, которые так лгали и путали во время изследования Годжсона, посланного Лондонским обществом, что он, Годжсон, потерял голову. Он кончил тем, что поверил, будто ни один феномен, с моим участием или без меня, не был неподделан, и что мы все, начиная с меня и полковника, и кончая Дамодаром, - обманщики и шарлатаны! Аминь. Но Соловьев, друг ли он еще или я должна потерять также и его? Ради Бога отвечайте. Сердечно ваша Е. П. Блаватская".

64. Если к фактам отчета Годжсона присоединить эту характеристику самой Блаватской, - то образ доктора Гартмана становится совсем ясен. Но г-жа Желиховская извлекает из этого джэнтльмена большую для себя пользу. Своим статьям в "Новостях" она предпосылает такой эпиграф: "Не далеко то будущее, когда историк рад будет перерыть все архивы, дабы найти единое слово из жизни Е. П. Б."-и подписывает: "Д-р Гартман". Читатель полагает, что это известный немецкий философ Эдуард Гартман, весьма интересующийся, как ведомо многим, разными необъяснимыми явлениями, - и проникается почтением, думая: "а! если и Гартман, значит дело то, пожалуй, и не шутка!" Но это только маленькая, невинная мистификация. Слова эпиграфа принадлежат всего-на-всего "теософу" Францу Гартману, состоявшему при Е. П. Блаватской, потом отошедшему от нея, а затем, как видно из статей г-жи Желиховской, снова к ней примкнувшему. Г-жа Желиховская называет его ("Русское Обозрение" 1891 г., ноябрь, стр. 244) одним из лучших, но неувлекающихся ценителей Е. П. Б. и, в виду этой неувлекаемости, с особенным удовольствием приводит его слова и мнения. Но что скажет "историк, перерывающий все архивы, дабы найти единое слово из жизни Е. П. Б.", когда он прочтет эту характеристику панегириста Е. П. Б., сделанную ею самою? Не везет г-же Желиховской с защитниками и друзьями "madame"!

65. "... Ах, друг мой! Времена изменились, и бедное Мадраское Общество без гроша, - значит и я тоже; таким образом эти деньги пришли как раз во время, уверяю вас. Если бы я могла писать мои русские статьи - я скоро бы добыла денег; но к несчастию я принуждена лежать в постели три четверти времени. Меня не на долго уже теперь хватит! Я принимаю эти деньги от неизвестного друга без ложного стыда; но я хочу знать его имя. "Хозяин" отказался сказать мне, кто это, заметив только, что это истинный друг и что я могу принять. Но не можете ли вы мне сказать? Или это герцогиня? только нет: зачем бы ей было скрываться - и к тому же это мужчина, а не женщина. Во всяком случае "хозяин" его знает, потому что прибавил о нем, что у него большия способности к воспринятию оккультных истин, хотя... но я, кажется, не должна передавать этого. Боже мой, как я здесь скучаю! и как бы я хотела уйти - Если бы "хозяин" позволил... Что же делает Соловьев? Или он до сих пор болен? Я очень его люблю, моего друга Соловьева, но он говорит вздор о наших махатмах, этот Ѳома неверный. Сердечно ваша Е. П. Блаватская".

66. Это одно из многочисленных наименований того же Баваджи.

67. Из пещер и дебрей Индостана. - Прим. ред. Викитеки.

68. Мы едем в Вюрцбург на зиму.

69. Остановились в Англо-Американской гостиннице в Риме на восемь дней. Пишите сюда.

70. Была не была! едем завтра в Женеву, телеграфируйте, где встреча.

71. Когда Баваджи приехал в Париж в сентябре, он мне сказал приблизительно следующее: "Вам можно сказать все, я могу вам раcсказать, что г-жа Блаватская, зная, что может заполучить г-на Соловьева только с помощью оккультизма, постоянно обещала ему открыть в Вюрцбурге разные тайны и даже приходила ко мне, говоря: "Но что же я могу еще ему сказать? Баваджи, спасите меня, найдите что-нибудь - и т. д. - я уже больше не знаю, что выдумать"... Е. де-Морсье.

72. "Тайная доктрина" ("The Secret Doctrine", 1884-1891). - Прим. ред. Викитеки.

73. Для того, чтобы вы могли мне довериться, я должна вам сказать, что у меня мания вылечивать людей и что в течение этого лета я пользовала 250 больных.

74. А тогда мы увидим.

75. Мадам (Блаватская) надеется скоро получить о вас известия и что вы ответите на её письма; если желаете доставить ей удовольствие, пришлите ей старые почтовые марки, которые она собирает для своей тетки; дело тут в количестве, а не в качестве.

76. "Proceedings of the Society for Psychical Research. Vol. 3 (December 1885)." - Прим. ред. Викитеки.

77. Мои читатели скоро увидят - как и почему она создала свое Общество.

78. Вроде Могини.

79. Прошу читателей вспомнить этот курьезный инцидент, раcсказанный в первых главах моей статьи. Блаватская уже забыла, что мнимая диффамация госпожи См-вой вовсе не была опровергнута хоть сколько-нибудь удовлетворительным образом.

80. Что может быть возмутительнее и характернее этих: "даст Бог помру" и "а нет, не допустит "хозяин""..! Впрочем сноски в этом письме напрашиваются при каждом слове, а потому - лучше их совсем не делать, этот курьезнейший документ слишком красноречив и без подстрочных примечаний.

81. Милостивый государь, я вступил в "теософическое общество" вследствие уверений его основательницы, г-жи Блаватской, что означенное общество имеет единственной целью: теоретическое и практическое (научное и эмпирическое) доказывание существования тех сил природы, которые еще не были открыты европейской наукой.

82. Что ж, вы хотите, чтобы я своей рукой подписалась под признанием в собственной глупости?! я не на столько глупа, чтобы это сделать!

83. Что касается так называемой "исповеди" г-жи Б., г. Сол. показал г-же Y. и оригинал, и перевод эксперта. Г-жа Y. тотчас же указала С., что эксперт неправильно перевел один оборот фразы, действительно поддающейся для придачи ей иного смысла в глазах человека, не знающего её важности. Г-жа Y. пришла в немалое негодование, видя, что г-н С. придает так мало значения этой ошибке, которую он сам должен был бы заметить... На просьбу г-жи Y. позволить ей снять копию г-н С. наотрез отказал, напыщенно говоря, что он считает себя защитником христианства против теософии и т. д.

84. Вот даже какого комплимента я удостоился! А бедный Гебгард и тут ничего не соображал, не видел, как его дурачили ловкие дамы.

85. "... С., быть может, не настолько сумасшедший, чтоб были вынуждены запереть его в специальное заведение для больных мозговыми болезнями; но он от этого не менее опасен. Если бы г-жа Y. и её дочь не защищали постоянно г. С. против г-жи Блаватской, с убеждением говоря, что это человек избранной натуры (?); но, к несчастию, очень легко возбуждающийся и, очевидно, неответственный за свои действия и слова, я был бы склонен думать, что г-жа Y. старается найти уловку в интересах г-жи Блаватской. Но сомнение больше не позволительно... Мы с вами были одурачены человеком, не находящимся в своем нормальном состоянии, и которого следует скорее сожалеть, чем обвинять".

86. "Я должна вам сказать, что вовсе не имею намерения служить посредником между г-жей Б. и г-ном С. Однако, на сей раз, так как это вы дружески обращаетесь ко мне, позвольте ответить вам в нескольких словах. Прежде всего - дела "теософического общества" меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите, - подумав немного вы поймете, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа Y. и её дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же Y., - тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счет. Г. С. подтвердит все, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу её частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет ее во всех обманах, произведенных ею для основания "теософического общества". Это же самое говорила вам и я в моей гостиной. Что же касается вашего второго предположения относительно невменяемости г. С, - оно заставляет меня улыбаться, особенно когда я подумаю, что этот аргумент, конечно, исходит от г-жи Блав. Уверяю вас, что если бы переписка г. С. и г-жи Б. была представлена на заключение докторов-сцециалистов по душевным болезням, они не затруднились бы решить - кто из двух в здравом рассудке. Об этом я имею свидетельство доктора Шарля Ришэ. Но позвольте мне указать на противоречие, относящееся к вам. Вы мне советуете никому не показывать "дело Блаватской"-и я сама так же думаю, имея одно только желание, чтоб это дело было погребено как можно скорее. А с другой стороны вы говорите, что если г. С. не покорится требованиям г-жи Б. (ибо я не хочу предполагать, чтобы такие требования исходили от вас), вы ей посоветуете против него действовать. Таким образом, вы сами сделаете гласным это дело. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь в том, что г. С. ответит только глубочайшим презрением на предложения г-жи Б. Разве честный человек может иметь два противуположных одно другому слова? Если бы г-жа Б. внимательно прочла письма к ней г. С., она бы увидела, что он готов на все... Наконец, чего же она хочет? гласности? Ах, милостивый государь, каким же это образом люди, любящие теософию, могут толкать г-жу Б. на этот путь? Ну, да если это должно случиться, - оно и будет и каждый пойдет в битву, сильный собственным оружием. Вот 6 месяцев, как я отвечаю презрительным молчанием на все глупые сплетни, ходящия относительно меня и моих друзей; но в тот день, когда клевета зайдет слишком далеко и станет публичной, - увидят, боюсь ли я! Поверьте, что в этот день, как в печати, так и не в печати, поверят не разъяснениям г-жи Y., а переводу присяжного эксперта. Да и наконец, Если бы даже возбудился спор относительно одной фразы - содержание всех писем г-жи Б. окажется достаточным для того, чтобы обвинить ее в глазах общественного мнения. Тогда обнаружатся не только инциденты Б. - С. или Л. - М. Отовсюду всплывут новые вещи, которые, если даже все и не выяснится окончательно, загрязнят "теософическое общество" и забрызгают грязью его членов, ибо никто не поверит, чтобы такое количество разумных людей были только одураченные. Таково, говорю вам, будет суждение света и можно сколько угодно иметь за себя свою совесть а все же неприятно быть подозреваемым"...

87. "Запугайте ее хорошенько!" - очевидно требовала Блаватская.

88. В действительности - я постоянно видался с m-me де-Морсье более двух лет, а г-жу Y. видал один месяц в Париже в начале лета 1884 г., затем в течение трех месяцев осенью 1885 года в Петербурге. Семью же её я лично знал всего три месяца. Но г-жа Y. и её дочь, ничто же сумняся, заявляли, по приказанию Блаватской, о своей интимной дружбе со мною, продолжавшейся многие годы, дабы иметь вид самых наидостовернейших свидетелей.

89. "Отвечаю на письмо ваше, чтобы указать на одну вашу ошибку... дело касается мнимого противоречия, в котором вы меня упрекаете. Конечно, вы были бы правы, Если бы, как вы говорите, мое письмо было вдохновлено г-жей Блаватской. Разумеется, она просила меня сообщить вам то, что раcсказала нам г-жа Y. Но я утверждаю, что мысль, заставившая меня так много написать вам, исходит от меня одного. Прося же вас не продолжать показывать "дело Блаватской", я имел в виду только ваши интересы. Видит Бог, что я не желаю гласности этого дела... но если инцидент Б. - С. будет иметь последствия, я не сомневаюсь, что клеветы на г-жу Б. окажутся для вас источником больших неприятностей. Недостаточно будет сказать, что вы не имели намерения обвинять г-жу Б. и т. д. - факт, что вы повторяли клеветы С., достаточен в глазах закона. Прошу вас видеть в моих словах только доброе и искреннее желание служить вам. Я считал своим долгом предупредить вас, - вы же свободны поступать как вам угодно. Тот же долг заставляет меня указать, что, по-моему, вы напрасно так пренебрежительно относитесь к г-же Y. и её дочери или, вернее, к их правдивости. Вы знали г. С. 3 или 4 месяца, а эти дамы его ближайшие друзья в течение годов!.. Очень жаль, что я не доктор, как ваш друг г. Ришэ - физиологическое (?) изследование характера г. С. было бы чрезвычайно интересно. Этот человек, должно быть, обладает редкой властью над умом женщин, которые его часто видают!.. но если когда-нибудь, как я надеюсь, у вас откроются глаза - тогда вы убедитесь, где именно были ваши истинные друзья. Я буду продолжать сообщать вам обо всем, пока вы формально не освободите меня от того, что я считаю своей ответственностью".

90. "Единственная вещь, меня удивляющая, это - каким образом, зная так близко татарский или калмыцкий характер Е. П. Б., вы можете еще изумляться чему бы то ни было, написанному ею!"

91. "Нечего возмущаться диффамациям, не стоющим чести ответа".

92. "Я сильно порицаю непорядочност Е. П. Б."

93. "Ложное обвинение".

94. См. также ее соч. "Радда-Бай: правда о Блаватской", IX. - Прим. ред. Викитеки.

95. С этими письмами я познакомился, когда уже мой раcсказ давно печатался в "Русском Вестнике", и получил я их в апреле 1892 года. Они мне переданы как полнейшее подтверждение моего раcсказа и моих выводов, и как весьма важное дополнение к моим документам.

96. По всей видимости, ошибка. Должно быть либо "совершавшихся у братьев Эдди", либо "совершавшихся братьями Эдди". - Прим. ред. Викитеки.

97. Возвышенная эстрада перед занавеской, из-за которой появлялись фигуры, расхаживали и беседовали с зрителями.

98. Имеется в виду журнал Daily Graphic. - Прим. ред. Викитеки.

99. "Я слышал о г-же Блаватской от одного из её родственников, который считает ее сильным медиумом. К несчастию её сообщения отзываются её нравственностью, бывшей не из самых строгих".

100. "за общепринятую маску, которую надевали только для того, чтобы не оскорблять эстетического чувства своего соседа, как прикрыли бы английской тафтою безобразную рану".

101. "для пропаганды этой божественной истины".

102. "влачить цепь общественного каторжника".

103. "свободную любовь".

104. Е. П. Б. забыла, что полтора месяца перед тем она писала о том, что видела там даже "своего отца, дядю и других родных и говорила с ними как при жизни". Теперь об отце и других родных упоминания навсегда прекратились - остался один дядя. Портрет "этого дяди" был срисован на ферме Эдди с натуры и помещен в "Grafic"; но оказалось, что почтенный покойник, за время своего пребывания "на том свете", изменился до неузнаваемости - с чем впоследствии должна была согласиться и сама Е. П. Б.

105. Вероятно, опечатка. Должно быть "believe and have faith". - Прим. ред. Викитеки.

106. "имели, может быть, основание сомневаться, потому что было возможно заподозрить какое-нибудь фокусничество. Но раз что семь материализованных духов, во плоти, все различно одетые, в своем национальном костюме, и говорящие на шести различных языках: русском, турецком, грузинском, татарском, мадьярском и итальянском, - появлялись каждый вечер и все их слышали говорящими подобно живым людям - дело приняло совсем иной вид. Происходит настоящая революция. Я получаю письма изо всех стран и от всех издателей (!!!). Один доктор по фамилии Beard, проведший всего день в Читтендене, позволил себе оскорбить всех спиритов, назвав их в журналах "слабоумными и идиотами", и я ему дважды отвечала. Самые почтенные спириты как Robert Dale Owen, D-r Child и другие обратились ко мне с благодарственными письмами и издатели самого большого в Америке издательского общества, здесь в Гартфорде, написали мне предлагая сочинить (!) том писем о различных фазах спиритизма и о физических проявлениях духов, виденных мною в Индии, в Африке и в других странах. Я бы нажила (этой книгой) себе состояние, Если бы я, к несчастию, не носила моего проклятого имени Блаватской. Я не смею рискнуть подписать этим именем какую бы то ни было книгу. Это могло бы вызвать слишком опасные для меня воспоминания. Я предпочитаю потерять двенадцать тысяч долларов, которые мне дают, - ибо издатели предлагают 12 центов с экземпляра и гарантируют продажу ста тысяч экземпляров. Вот горькие плоды моей молодости, посвященной мною Сатане и всем делам его! Ну, да что тут! Я пришлю вам, милостивый государь, в конце недели пакет с разными вырезками из газет, са- мых уважаемых здесь. Я пришлю вам также два напечатанных моих письма, ибо это заранее даст вам понятие о громадном интересе, который должна возбудить книга, подобная книге Олкотта. Представьте себе матерьялизованных духов русских служанок, говорящих на родном языке, молодых грузин, курдов, венгерских и итальянских гарибальдийцев и, наконец, моего дядю, русского Председателя Гражданской Палаты в Гродне с анненским крестом на шее, появляющихся за 6.000 льё от нас, в уединенной ферме, затерянной среди гор Вермонта, - при посредстве медиумов - грубых фермеров, говорящих плохо даже на своем родном языке, - и все это ради меня, которую они совсем не знают, при собрании в 40 человек, состоящем из скептиков репортеров, докторов, духовных лиц, порядочных людей подобных Олкотту и других! К довершению же всего в отдельном "темном" сеансе один дух приносит мне медаль моего отца за турецкую войну 1828 года и говорит мне, при всех, следующия слова: "Я приношу вам, Елена Блаватская, знак отличия, полученный вашим отцом за войну 1828 года. Эта медаль получена нами, - посредством влияния вашего дяди, который явился вам этой ночью, - из могилы вашего отца в Ставрополе и я приношу ее вам как знак памяти от нас, в которых и которым вы верите".

107. Уголок этой "величайшей тайны", как увидят читатели, открылся очень скоро, когда по поводу медали, имевшей совершенно фантастический вид, поднялся крупный скандал, а Блаватская, несмотря на всю свою находчивость и смелость, сбилась в показаниях и запуталась.

108. "Я почитаю себя весьма счастливым познакомясь с г-жей Блаватской, о которой можно сказать, что она обладает большими познаниями относительно таинственных сношений между двумя мирами (материи и духа), чем кто-либо, в этой стране по крайней мере. Строгость её жизни и постоянный её энтузиазм ко всему, касающемуся спиритизма, являют американским спиритуалистам прекрасный пример поведения и искренней веры".

109. Теперь уже не Лэсли и не иезуиты какие-то протестантские!

110. Итак, значит, Олкотт, - этот "достовернейший и первейший свидетель теософических и иных чудес Е. П. Блаватской", - перед тем, как писать её биографию, получает сведения о её жизни не от нея, с которою он находится в самых близких дружеских отношениях и постоянно видится, а идет в наше консульство, там ему дают самые фантастические сведения - и он их печатает. А она ничего тут не может поделать!

111. А она, бедная, совсем не причем в этом сочинительстве и решается жаловаться на него только одному человеку, живущему в России, но... получающему американские журналы!!

112. Думаю, что многих теософов крайне изумило бы известие о жене и "куче детей" Олкотта, ибо эта многочисленная семья, нуждающаяся в содержании, очень скоро куда-то безследно исчезла.

113. В то время в Петербурге действовала известная коммисия из профессоров, разследовавшая спиритические явления.

114. Эти "много лет" должны были очень удивить её корреспондента и всех её знакомых, ибо до самого последнего времени, т. е. до спиритических неудач и безкормицы, не находилось ровно никаких следов подобных занятий - были только одне "великие истины" спиритизма.

115. Для того чтобы написать все это - ей за-глаза достаточно было прочесть одну из книг Элифаса Леви (аббата Констана), весьма занимательного и талантливого популяризатора оккультизма. Она и дальше делает прямо выписки из этого автора; но, конечно, не указывает на источник, а говорит от себя.

116. "Skeleton key"-собственно ключ, которым можно отворить всякую дверь.

117. Эти последния строки взяты прямо у Элифаса Леви, да и вообще она, главным образом, пользуется этим писателем раньше, чем другими. Оно и понятно: он всех легче, он популяризатор и пишет легким языком.

118. Удивляться количеству познаний и разнообразию предметов, заключающихся в "Изиде", я мог и неизбежно должен был, как и многие другие, летом 1884 года, когда я мало был еще знаком с литературой, послужившей материалом для Блаватской. Затем же я познакомился с сочинениями разных каббалистов и оккультистов - и ясно увидел, как может увидеть всякий, что "ученые" сочинения Елены Петровны - компиляция, сделанная без всякой системы, главным образом по французским источникам.

119. "Мы змееныши, дети мудрых змей".

120. "Мы дети тех, которые бежали от разбойника Иисуса сына Навина"

121. "в смысле экзотерическом был предоставлен невежественной толпе и признается в наш век (столь ученый, о Боже!) суеверием; но посвященные, жрецы "одита" и святилища, хорошо были знакомы с его истинным значением; они знали, как много таинственного и оккультного заключала в своих различных соединениях эта естественная и физическая сила, - чего ученые наших дней не знают, а следовательно и отвергают..."

122. "Разоблаченная Изида - одно из замечательных произведений столетия". Этот удивительный отзыв "Herald""а может быть объяснен разве только тем, что в Америке продается все, а отзывы прессы прежде всего. На это есть даже, говорят, такса. Иначе каким же бы образом католическая газета расхваливала книгу, где заключаются самые отчаянные выходки и брань против католической религии?

123. Вот уже теперь она уезжает на веки в Индию не для "теософического общества", а от раcсказов Юма!!

124. Конечно жена Юма ничего подобного не писала, и Блаватская это тут же выдумала. Таким образом оказывается, что обычай объявлять своих обличителей сумасшедшими (см. главу XXIV моего раcсказа) издавна уже практиковался Еленой Петровной.

125. Конечно, если нет никакой возможности оправдаться в прямо и определенно поставленных обвинениях - самое лучшее зажимать уши и молчать, - даже и в том случае, если предлагают страницы журнала для ответа. Только неподражаемая Елена Петровна могла так наивно раcсказывать об этом!

126. "Вечером того же дня г. Олкотт нашел у себя в кармане записочку, написанную, как признали все теософы, почерком М. (Мории), в таких вырижениях: "конечно я там был, но кто может открыть глаза нежелающему видеть? М."

127. "Я должен сказать, что, по возвращении в Париж, где я теперь нахожусь, мои галлюцинации и странные факты, меня окружавшие, совершенно исчезли."

128. "Этот последний получил там послание махатмы Кут-Хуми и возвратился в Париж, восхищенный своим посещением и необыкновенными вещами, которых он был свидетелем в Вюрцбурге до такой степени, что он писал письмо за письмом, все вроде того, из которого я здесь делаю выписки: Париж, 8 октября 1886 год" и т. д.

129. "В 1885 году, например, махатма Мория явился г. Всеволоду Соловьеву и имел с ним разговор (!!!!), описанный последним многим лицам, с обычным ему красноречием".

130. Еще недавно, - как видно ниже, из удостоверения А. А. Брусилова, - г-жа Желиховская уверяла меня "что если я буду писать о Блаватской, то её последователи, друзья и родные, которые могущественны (?!!), причинят мне за это тяжкие неприятности". Значит Блаватская не беззащитна и за нее есть кому мстить. Но ведь я доказал, что давно уже подвергаюсь этому тайному мщению! Теперь же о нем узнают и все, благодаря г-же Желиховской.

131. Если я говорю так прямо и определенно - значит могу доказать это. Я это и доказываю, с указанием на теософские источники и литературу, в моей статье о "теософской доктрине", печатающейся в настоящее время в журнале: "Вопросы философии и психологии". Впрочем доктрина эта и так известна многим.

132."что я либо" - должно быть "я что либо". - Прим. ред. Викитеки.

133. Я познакомился с г. Шарлем Ришэ, тогда-же в 1881 году, в доме г-жи де-Барро и видел его один раз у Блаватской.

Читайте другие материалы раздела "Агни-йога (Учение "Живой Этики", рерихианство) и теософия"