Игра в богословие: GAME OVER
В последние годы в России открылось
значительное количество духовных школ, а также
богословских институтов, богословских курсов и т.п., на
которых ежегодно обучаются тысячи и тысячи людей разного
возраста, пола, нации и социального статуса.
Богословское образование стало для мирян Русской
Православной Церкви так доступно, как, пожалуй, никогда
прежде за всю историю ее существования.
С одной стороны, это замечательно, ибо
помогает исполнять слова святителя Филарета Московского:
"Никому не позволено в христианстве быть вовсе неученым
и оставаться невеждой. Сам Господь не нарек ли Себя
Учителем и Своих последователей – учениками? Неужели это
праздные имена, ничего не значащие? И зачем послал
Господь в мир апостолов? Прежде всего, учить все народы:
идите, научите все народы (Мф 28: 19). Если ты не хочешь
учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик
и не последователь Христа – не для тебя посланы
апостолы, ты не то, чем были все христиане с самого
начала христианства; я не знаю, что ты такое и что с
тобой будет" [1].
С другой стороны, это приводит к тому, о
чем столь ярко говорил святитель Григорий Нисский:
"Иные, вчера или позавчера оторвавшись от своих обычных
трудов, внезапно стали учителями богословия, другие –
может быть, слуги, не раз подвергавшиеся бичеванию,
бежавшие от рабского служения, – с важностью
философствуют у нас о непостижимом… Всё в городе полно
такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это и
торговцы одеждой, и денежные менялы, и продавцы съестных
припасов. Ты спросишь об оболах, а он философствует
перед тобой о рожденном и нерожденном; хочешь узнать
цену хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше Сына;
справишься, готова ли баня, а он говорит, что Сын
произошел из ничего" [2].
Мне порою доводилось встречать эту
цитату в восторженном обрамлении: вот, мол, как в
древности простой народ увлекало богословие, какие все
были благочестивые… При том цитирующие не трудятся
обратить внимание на то, что и по контексту, и по самому
тону, и даже по содержанию цитаты очевидно, что святой
отец говорит об этом не как о похвале, а как о беде
своего времени. Профанная "игра в богословие" есть лишь
особо тяжкая форма греха невежества и хулы. И
неудивительно, что святитель в уста "новоявленных
богословов" вкладывает еретические, арианские взгляды.
Возвращаясь к нашему времени,
вышеприведенные слова святого Григория можно вполне
принять за иллюстрацию, например, обильных и бесконечных
интернет-дискуссий на богословские предметы.
Но и поднимаясь "на уровень выше" можно
видеть, что картина немногим лучше.
Читая книги и статьи современных
авторов, слушая доклады и дискуссии на конференциях,
нередко можно наблюдать столь же печальную картину,
когда богословие для некоторых людей превращается в
интеллектуальную игру. Они могут играть в нее с
серьезными лицами, могут даже жизнь посвятить ей, но…
это останется игрой. Богословием это не будет.
Потому что нет главного. Того, о чем
говорили отцы: "Кто молится – тот богослов, и кто
богослов – тот молится", то есть, когда
богословствование питается из живого опыта богообщения,
корнями уходит в духовную жизнь Церкви, актуализируемую
жизнью богослова. А вне этой связи – мертвое древо.
Богословие ради богословия. Богословие без Бога.
Безвредным оно не бывает и, прежде всего, для самого
"игрока".
Как говорил святитель Григорий Богослов:
"Не всякому, говорю вам, можно философствовать о Боге,
не всякому! Это вещь не дешевая и не для пресмыкающихся
по земле! Добавлю также, что не всегда, не перед всеми и
не обо всем можно философствовать, но нужно знать –
когда, перед кем и о чем. Итак, не всем это доступно, а
только тем, которые испытали себя и провели жизнь в
созерцании, а прежде всего очистили душу и тело, или, по
крайней мере, очищают. Ибо для нечистого, может быть,
небезопасно прикоснуться к чистому, как для слабого
зрения – к солнечному лучу" [3].
Здесь каждое слово идет вопреки
модернистской "игре в богословие", ставшей так
популярной у некоторых православных авторов в ХХ веке,
прежде всего – тех, которые трудились в эмиграции. И это
не случайно, ведь зародилось данное явление именно на
отпавшем от Православия Западе. Зародилось раньше, чем у
нас, потому естественно, что богословский релятивизм
дошел там до куда более тяжелой стадии.
Автор этих строк помнит шокирующее
впечатление от непосредственного знакомства с
современным католическим богословием в 2002 году на
мини-конференции в Вене.
Позволю себе сравнение. Вообразите, к
примеру, космонавта-землянина, который прибыл на чужую
планету, населенную высокоразвитой цивилизацией.
Допустим, дошло дело до знакомства, все происходит в
крайне доброжелательной атмосфере, местные отвечают на
все вопросы землянина и вполне заинтересованы в
сотрудничестве. Наконец, выходит один туземец и говорит:
давайте я вас познакомлю с нашими нравами и порядками.
Мы придерживаемся моногамных браков, уважаем старших,
порицаем воровство и ложь, с особым почтением относимся
к чужеСтраницам, считаем жизнь их неприкосновенной.
Остальные туземцы аплодируют, старейшина хвалит за
отличную речь. Потом дают слово другому. Второй туземец
сообщает: позвольте дополнить замечательное выступление
моего собрата. Наши браки обычно включают
десять-двенадцать партнеров, их число варьируется,
поскольку многие воруют чужих жен или же приобретают их
за деньги, вырученные от продажи родителей в рабство.
Распространены также обычаи ритуальных казней
чужестранцев и торговля их расчлененными телами. Туземцы
снова аплодируют, старейшина благодарит за отличную
речь. И землянин поневоле испытывает двукратный шок:
во-первых, оттого что местные говорят прямо
противоположные вещи, а во-вторых, когда узнает, что и
то и другое мнение равно составляют традиции местного
общества. И сами туземцы принципиального противоречия в
этом не усматривают.
Примерно такое же удивление я испытал
при знакомстве с современным католическим богословием.
Встает один докладчик, и я, как православный, могу
подписаться под каждым его словом. А потом встает другой
докладчик и говорит такое, что сложно понять, как это
вообще может произнести христианин. Но обоим аплодируют,
обоих хвалят, оба – католические богословы, мнение и
того и другого равно допустимо…
Еще одна встреча случилась на московской
"эсхатологической" конференции 2005 года, где мне
довелось слушать доклад австралийского католического
священника о "забытом русском богослове Евгении
Ламберте". Докладчик недоумевал и удивлялся, почему его
не знают в России. По цитированным фрагментам я увидел,
что Ламберт принадлежит к тому же модернистскому
течению, к коему принадлежали Флоренский, Булгаков,
Бердяев, Евдокимов и иже с ними.
И я осмелился ответить докладчику на его
недоумение, сказав, что богослов или мыслитель, который
проводит ревизию Священного Писания и Священного
Предания и который тому, что сказано в Писании и у
святых отцов, принципиально предпочитает собственные
размышления, автоматически становится вне той живой
духовной традиции, которая идет от Писания через святых
отцов. И, соответственно, те, кто находятся в этой
традиции, то есть в Церкви, модернистов никогда не
примут полностью.
Конечно, отдельные мысли и наблюдения у
них вполне могут быть интересные, удачные и верные. Но
удачные мысли встречаются почти у всех. И у Конфуция
есть фразы, близкие к христианству, и кто-то из
православных может процитировать Конфуция в своей книге,
но Конфуций от этого не станет христианским автором.
То же самое и с модернистами, которые
"играют в богословие".
Католик, конечно, меня не понял. Он
оскорбился и возмутился. Он назвал меня экстремистом. Он
сказал, что я лишаю современных богословов права
самовыражаться, что святые отцы давали ответы на вызовы
своего времени, а мы теперь должны давать ответы на
вызовы своего, не оглядываясь на них, и т.д. и т.п.
На что я заметил, что если воспринимать
святых отцов как "просто богословов", в современном
смысле термина, – то тогда он прав. Действительно, тогда
можно сказать, что, положим, святитель Василий Великий
был богослов, и я богослов. Святитель Василий Великий
говорил то-то, а я скажу то-то. Мы с ним, так сказать,
на равных. Он ошибается – я поправляю; он не понимал, а
я понимаю и т.д.
Но если мы понимаем, что святые отцы
были не просто древними интеллектуалами, а носителями
духовного опыта, святости, из которой питалось их
богословствование, – то тогда мы вернемся к
подлинно-христианской иерархии ценностей, вспомнив, где
они и где мы. И, быть может, даже вспомним, что в
древности религиозных писателей тоже было много, однако
далеко не все стали святыми отцами и учителями Церкви.
К счастью, современные богословы,
держащиеся патристической традиции, у нас есть – это и
Владимир Лосский, и отец Георгий Флоровский, и отец
Иустин Попович, и митрополит Иерофей Влахос…
Модернизм – вовсе не единственный путь современного богословствования.
Но, к сожалению, в настоящее время
доминируют модернисты.
И если мы посмотрим на причины такого
положения вещей, то увидим, что все эти новомодные
толкования Писания, "игривое" отношение к Преданию, все
эти "отцы-были-глупые-не-понимали-а-мы-умные-понимаем",
все эти "объяснения-исходя-из-исторического-контекста" в
большинстве случаев преследуют одну прозаическую цель:
подогнать Евангелие и Предание под себя.
Вместо того, чтобы изменить себя в
соответствии с Евангелием и Священным Преданием.
Великий соблазн для людей нашего
времени. С нашей-то гордыней, с нашим-то высокоумием о
себе, с нашей-то ленью и тягой к комфорту! И с нашей
любовью к миру сему – не в целом, конечно, а к отдельным
его, наиболее близким "кускам". И все под лозунгом:
служить двум господам – можно!
Вспоминайте жену Лотову (Лк 17:32).
Вспоминайте Самсона и Далиду.
Самсон был судьей Израилевым, почитал
Бога, имел дар от Него. И при этом взял в жены Далиду.
Язычницу, иноплеменницу, которая хотела его погубить – и
он ведь знал, что хотела, а все равно не отказывался от
нее. Уж больно нравилась. Так и почти у каждого из нас,
нынешних христиан, есть в душе своя "далида" – мирская
привязанность, про которую он знает на самом-то деле,
что не может она с верой сочетаться, но отказаться не
хочет. И, чтобы не отказываться, выискивает
вышеупомянутые новомодные толкования, играет в
богословие, создает "христианство для себя". И поскольку
служить двум господам все же невозможно, то главного –
теряем. Как Самсон пробудился от сна своего и сказал:
пойду, как и прежде, и освобожусь. А не знал, что
Господь отступил от него" (Суд 16:20).
И хорошо если потом кончится так, как с
Самсоном, – через скорби придется нам расстаться и с
Далидой, и с комфортом, болью очиститься от остатков
язычества и бытового двоеверия. А иначе – так ведь и вся
жизнь может пройти в этаком виртуальном "христианстве",
а потом услышим: Истинно говорю вам: не знаю вас;
отойдите от Меня все делатели неправды (Лк 13:27).
Конечно, было бы ошибочным объяснять все
явление модернистского богословия только одной причиной.
Есть и другая – привитое еще схоластами
отношение к богословию как к науке. А "в науке не
оперируют понятием "Бог"", как заметил один из
современных ученых. А если все же и "оперируют", как в
модернистском богословии, то именно как понятием или
категорией, без потребности живой и непосредственной
связи с Ним.
А еще, там, где "наука", – там
естественный и непреложный императив для всякого
богословствующего: "сказать новое слово в науке",
проявить "научную новизну".
Но в Православии нельзя сказать ничего
нового, ибо мы уже содержим всю полноту истины,
преподанную нам Господом Иисусом Христом и Духом Святым
через апостолов и учеников их – святых отцов. Как
свидетельствовал преподобный Викентий Лиринский, цитируя
святителя Стефана Римского, который "определил
следующее: "да не вводится ничего нового, кроме того,
что предано". Святой и благоразумный муж понимал, что
правило благочестия – допускать только то, чтобы все,
принятое отцами по вере, верою же запечатлено было и от
сынов; что наш долг – не религию вести, куда захотели
бы, но следовать, куда она поведет; и что христианской
скромности и достоинству свойственно не свое передавать
потомкам, но хранить принятое от предков", потому-то "в
Церкви всегда процветал обычай, что чем боголюбивее был
кто, тем скорее выступал против новых вымыслов" и потому
все мы, православные христиане, по завету отцов призваны
"сокрушать впредь авторитетом освященной древности
дерзость непотребной новизны в отношении к каждому
суесловию заблуждений" [4].
Собственно, вся книга преподобного
Викентия посвящена выявлению того факта, что страсть к
"новизне" означает отвращение к древней и непреложной
истине. Отвращение, которое может рядиться в любые
"научные" одежды.
Взять, к примеру, то же "объяснение,
исходя из исторического контекста".
Разумеется, нет ничего плохого, когда
пытаются восстановить реалии эпохи и обстоятельства, при
которых то или иное священное или святоотеческое слово
было записано – если иметь цель к лучшему уяснению этого
слова. И святые отцы в толкованиях Писания порою
прибегали к этому методу. Как к дополнительному, но не
как к основному.
Опасность наступает тогда, когда к
историческому контексту сводят практически все значение
слов, весь смысл их и актуальность. Тем самым через
"исторический контекст" попросту нивелируют авторитет
Писания и Предания. Это, мол, не потому так написано,
что мне надлежит так поступать, а потому, что святой
отец, изрекший сие слово, находился в таких-то
отношениях с тогдашним императором. А это не потому так
сказано, что мне надлежит так веровать, а потому, что
данный духовный писатель принадлежал к такой-то школе и
испытывал влияние такой-то философии и т.д. и т.п.
При этом упускается из виду, что
возможность адекватного воссоздания исторического
контекста для того или иного сочинения весьма
сомнительна – слишком ограничено число известных нам
фактов, а выстраивание их во взаимосвязи и, самое
главное, выведение предполагаемого влияния этих фактов
на образ мыслей того или иного святого отца – дело почти
целиком произвольное.
Приводит же это к тому, что на деле мы
вольны реконструировать, а главное, интерпретировать
такой исторический контекст, какой нам выгоднее для
удобного перетолкования неудобной фразы/мысли, или же
вовсе лишения ее какого-либо значения, кроме
исторического. Благодаря этому всё становится зыбким,
произвольным, неясным, лишаясь авторитета и
актуальности, искажаясь, перетолковываясь. Из света
истины мы отходим в сумрачное болото "точек зрения", так
что и сами Священные Писание и Предание становятся
"сборниками исторических мнений", годными в лучшем
случае быть вешалкой для развешивания собственных
мыслей.
Разумеется, такое отношение возможно
только при отрицании той истины, что все святые
пребывали в Боге и, следовательно, имели одну веру, –
веру как дар Божий, как священное сокровище и, вместе с
тем, норму, идеал, образ, путь, следуя которым, и мы
можем стать сопричастным этому духовному сокровищу
спасительной веры, а отрекаясь, впадаем в духовную
погибель.
Отстаивая "свободу на самостоятельное
богословское творчество", модернисты на деле отстаивают
заурядное эгоистичное и страстное своеволие.
Уже давно подмечено, что люди,
позиционирующие себя как носители свободных взглядов, на
деле оказывались много более прочих скованными
множеством личных комплексов и условностей.
Добровольное, благоговейное и послушное
следование святым отцам, просвещенным Духом Святым,
избавляет от этого рабства и дает подлинную духовную
свободу в истине, по слову Господа: познаете истину, и
истина сделает вас свободными (Ин 8:32).
Использованная литература
1. Филарет Московский,
святитель. Слова и речи. Т. 4. М., 1882. С. 151–152.
2. Григорий Нисский, святитель. Слово о Божестве Сына и Духа // PG. 46, 556.
3. Цит. по: Иларион (Алфеев), игумен. Жизнь и учение св. Григория Богослова. -М., 1998.
4. Викентий Лиринский, преподобный. Памятные записки Перегрина. -М., 1999. -С. 14.
Юрий Максимов
Православие.Ru - 29.11.2006.
|
