Защита термина "пресуществление" патриархом Сергием
Страгородским
В рассуждении о Таинстве Евхаристии епископа
Сергия Страгородского будущий Святейший Патриарх
отстаивает возможность принятия нашей Церковью от Запада
готового термина "пресуществление", если при этом "не
соединять с ним ничего Аристотелевского и не принимать в
Евхаристии никаких ужасов латинского материализма".
В самом начале XX столетия будущий патриарх
Сергий Страгородский стал свидетелем кризиса в диалоге со
старокатоликами, которые признавали возможным единение с
Православной Церковью на основе догматического учения
неразделенной Церкви семи Вселенских Соборов. Не принимая,
среди прочего, римо-католическое учение о пресуществлении
Святых Даров, старокатолики отказывались принять и сам
термин "пресуществление", указывая на отсутствие его в
богослужебных книгах Русской Церкви и в вероучении древней
неразделенной Церкви Востока и Запада.
Относительно Св. Таинства Евхаристии мы
веруем, что хлеб и вино, по освящении, перестают быть
обыкновенным хлебом и вином, а таинственно и духовно
становятся навсегда Телом и Кровию Господа Иисуса Христа,
хотя вещество их и остается веществом и подчинено обычным
законам вещества, т.е. может быть уничтожено, может сгореть
и пр. Причащаясь хлеба и вина, мы веруем, что причащаемся
истинного Тела и истинной Крови Господней, делаемся едино с
Ним и тем участвуем в Его Страданиях и в Его Воскресении.
Как происходит это Таинство, конечно, никто объяснить не
может, но мы веруем, что Таинство это происходит с хлебом и
вином, а не с душой только причащающегося, притом не так,
чтобы вездесущий Господь Иисус Христос сходил, как бы
локализировался в кусочке хлеба, как фантазировал на
латинской почве Лютер. Эту именно мысль об объективном
значении Таинства и хочет подчеркнуть наша Церковь, принимая
от Запада готовый термин "пресуществление", именно как
готовый термин, и специально против субъективного, т.е.
призрачного и мечтательного причащения протестантов, и
против лютеранской ubiquitas. При этом, конечно, ничего
Аристотелевского с термином "пресуществление" мы не
соединяем и никаких ужасов латинского материализма в
Евхаристии мы не принимаем, потому что самой истории
возникновения этого термина мы непричастны. Вкушая хлеб и
вино, мы веруем, что причащаемся Тела и Крови Христовой, но
как это происходит – мы не знаем. Раздробляя своими зубами
хлеб, мы не скажем, что раздробляем Тело Христово, что Оно
остается у нас на зубах, и, ощущая в своем рту теплое вино,
мы не решимся подумать, что это теплота Крови Господней.
Недаром в чине Литургии диакон пред Причастием говорит
священнику: "Раздроби, владыко, святый хлеб", хотя Таинство
уже совершилось. Преложение совершается духовно, Тело и
Кровь Христовы остаются явлениями духовными и питают нас
духовно, но Они есть в действительности, помимо нашего
личного отношения к элементам Таинства. Таинство,
следовательно, и для нас остается Таинством непроницаемым, и
способ осуществления его – непостижимым.
Старокатолики возражают против законности
самого термина "пресуществление". "Церкви Востока и Запада,
говорят они, были соединены, когда слово "пресуществление"
еще не существовало", и "в богослужебных книгах Русской
Церкви это слово не находится". Но, ведь, и слова
"единосущный" нет в Св. Писании, не было его и в церковном
предании, и, тем не менее, оно стало обязательной формулой
православного догмата, когда явилась нужда выразить этот
догмат с ясностью, не допускающей перетолкований. Точно так
же и мы, боясь субъективизма в понимании Таинства
Евхаристии, имеем право и обязанность взять для выражения
нашей веры термин хотя бы самый новый, но более определенно,
чем все прежние, указывающий на объективное значение
Таинства.
Однако, отстаивая всеми силами православное
учение об объективном значении Таинства Евхаристии и
удерживая у себя термин "пресуществление", мы должны принять
в соображение в наших спорах со старокатоликами то
особенное, совершенно своеобразное и чуждое нам освещение,
какое дается термину "пресуществление" на Западе. Если для
нас это случайный и лишь условный термин, с которым
филологически мы, пожалуй, никакого особенного представления
не соединяем; если для нас это лишь внешний знак Таинства,
то для западных это вполне определенное и специально
выработанное выражение известной философской мысли об
отношении эссенции к акциденции. Перенося этот термин в
богословие, на Западе хотели объяснить именно самый способ,
каким совершается Таинство, хотели непостижимую истину
сделать постижимой и представимой, хотели явлению духовному
придать различимость явлений чувственного мира и чрез то
впали в грубый материализм, претящий свежему религиозному
чувству (вспомним у Хомякова сельского священника, который о
латинском учении отозвался, что у них в рассуждениях о
Причащении слышится "мясо", а не Тело Христово). Зная этот
подлинный смысл термина "пресуществление", воспитанные на
его буквальном применении в богословии со всеми
последствиями такого применения, старокатолики
психологически не могут помириться с этим ужасным для них
термином и не принимают его, несмотря на всю свою готовность
веровать по-православному. Наш долг, в этом случае, не
требовать от них непосильного.
Но, с другой стороны, и старокатолики, зная,
в каком смысле и зачем мы удерживаем термин
"пресуществление", в свою очередь должны быть к нам
снисходительны, и не только не ставить нам возражений,
относящихся к римскому учению, но должны постараться
выразить свое учение наиболее ясно и определенно, именно с
точки зрения объективности Таинства. Забота их должна
состоять не в том, чтобы, при изложении своего учения о
Таинстве Евхаристии, употреблять только такие слова, которые
употреблялись в Церкви нераздельной – слова эти могут и
изменить свой смысл в устах человека XX столетия – а в том,
чтобы в самом понимании Таинства ни на йоту не потерять
древне-православного учения, и в том, в частности, чтобы
обнаружить свое согласие с Церковью и свое отличие от
протестантства наиболее ясно.
К сожалению, такой определенности и
недостает отделу II "Ответа Роттердамской комиссии".
"Древняя Церковь, гласит 1-й пункт этого отдела, веровала,
что хлеб и вино, по освящении, не суть ни обыкновенный хлеб,
ни обыкновенное вино, но что..." они – хотелось бы
продолжать православному – становятся и т.д.; у
старокатоликов же мы читаем: "но что вкушающий освященный
хлеб и пиющий освященное вино истинно и действительно
причащается Тела и Крови Иисуса Христа, Его Страданий и Его
Жертвы". Эта перемена субъекта предложения весьма неожиданна
и невольно поражает православного: как будто намеренно
подчеркивается мысль об одном личном, субъективном значении
Таинства. Есть причащающийся, он причащается Христа; нет
причастника, Таинства еще нет. Правда старокатолики далее
говорят: "Следовательно, Она (Церковь) веровала, что в
освященном хлебе и вине Иисус Христос присущ истинно,
действительно, существенно, духовно (πνευματικῶς),
мистически (μυστικῶς),
таинственно (sacramentaliter), но ни материально, ни
телесно". Это "присутствие Христа" едва ли нас удовлетворит.
Не то же ли, или почти не то же ли мог бы сказать и Лютер?
Во всяком случае, изложение старокатоликов не выражает
вселенской веры даже в той степени, в какой выражает ее наш
не совсем, может быть, (в данном отношении) очерченный
термин "преложение".
Второй пункт II отдела только еще более
усиливает наше недоумение. Здесь старокатолики ставят ряд
вопросов: как в обыкновенном хлебе и вине Иисус Христос
присущ истинно, действительно, существенно, духовно,
мистически, таинственно? Как освященный хлеб и освященное
вино не суть более обыкновенный хлеб и обыкновенное вино?
Как вкушающий освященного хлеба и пиющий из освященной чаши
становится причастником Тела и Крови Иисуса Христа, Его
Страданий и Его Жертвы? – и отвечают: "В Священном Писании
эти вопросы не разъяснены". – Нам, православным, непонятно
это старание избегнуть соединения слов "хлеб и вино", с
одной стороны, и "Тело и Кровь", с другой, в одном
предложении. Хлеб и вино для старокатоликов не суть
обыкновенные хлеб и вино, в хлебе и вине Иисус Христос
присутствует, но о Теле и Крови Христовых они решаются
упомянуть только тогда, когда говорят о вкушающем.
Старокатолики оправдывают себя тем, что они боятся поднять
завесу Таинства, чтобы не профанировать его и не впасть в
материализм. Но этого, как мы выше видели, не менее их
боимся и мы, и отнюдь не думаем что-нибудь объяснить своим
"преложение" или "пресуществление" (как мы употребляем этот
термин), но мы держимся этой формулы, потому что она
наиболее ясно отрицает протестантский субъективизм, оградить
себя от которого мы всего более стараемся.
Наша настойчивость в этом случае не должна
удивлять старокатоликов: они должны знать, что здесь дело
идет о самом важном, самом существенном в церковной жизни
вопросе. Ведь, строго говоря, Евхаристия в церковной жизни –
все; ведь только она делает церковный союз чем-то совершенно
особым, несравнимым с прочими людскими союзами и церковному
общению дает характер и свойство явления подлинно духовного,
неземного, вечного. Единство в вере, в обрядах, наконец, в
каком-нибудь общем добром деле, конечно, существенно для
Церкви, но не в этом самая суть, это еще не церковное
общение. Этот союз еще не отличается от обычных земных
союзов, напр., для изучения какой-нибудь науки или искусства
и т.п., причем люди, сходясь в одном чем-нибудь, в остальном
живут каждый своею отдельною жизнью и за пределы земли не
выходят. Только тогда, когда люди вместе приступают к Св.
Тайнам, начинается церковное общение, начинается духовное
единство людей, они становятся действительно членами Тела
Христова. Если же Евхаристия понимается иначе, если
устраняется Ее таинственное значение и Она превращается в
простой обряд, может быть, очень знаменательный и
назидательный, но только обряд, тогда, конечно, не стоит
тратить и времени на переговоры: общение нецерковное, ничем
в сущности от мирского общения не отличающееся, ничего
духовного, вышемирного с собой не приносящее, может
состояться и помимо Церкви, если только это кому-нибудь
будет интересно. Желая же общения именно церковного (не
обычного "знакомства по плоти" [2Кор.5:16]), мы должны
прежде всего и непременно достигнуть совершенной ясности в
вопросе о Евхаристии.
Старокатолики, таким образом, не хотят
успокоить Восток, что к протестантству они не склоняются и
что субъективизм они отрицают, и это в документе, в котором
они дают ответ на прямой запрос об этом с Востока. Мы верим
им, что они содержат именно церковное учение (и я, в
частности, думаю, что, по крайней мере, те старокатолики,
которые практически живут старокатолицизмом, напр.
священники и т.п., на самом деле о Евхаристии мыслят
православно); но формула их, несомненно, недостаточна.
Итак, пусть только старокатолики убедят нас,
что они православно веруют в Евхаристию и в Св. Троицу,
тогда ни Filioque, ни отсутствие термина "пресуществление"
не помешают нам быть с ними едино.
Сергий Страгородский, Патриарх
Московский и всея Руси
"Что нас разделяет со старокатоликами?" // Церковный вестник, 1902. -С.. 43-45
Богослов.Ru – 10.05.2010.
|
