Кем был Иисус из Назарета?
"Православие и мир" публикует первый
ответ на статью священника Сергия Круглова "Бог есть
любовь?". Размышляет священник Филипп Парфенов.По ссылке, где о. Сергий Круглов цитирует
одного антихристиански настроенного скептика, можно выйти на
блог самого Виталия из Иркутска, ставящего под вопрос само
христианское благовестие, его суть.Можно оттуда скачать, кому любопытно, его
теологическое эссе "Кем был Иисус из Назарета?".
Там есть ряд доводов, которые не раз уже
повторялись как атеистической критикой советских времен, так
и либерально-протестантской XIX в. На них в своем
большинстве отвечал о. Александр Мень в приложении к его
книге "Сын Человеческий".
Однако, вслед за о. Сергием Кругловым,
задавшим животрепещущий вопрос – "Да в самом ли деле, как
говорит христианство, Бог есть любовь? Что на это вопрошание
могут ответить верующие, и – чем? Какими словами? Поспешат
найти контрцитаты из Священного Писания и Святых отцов?
Ответят рациональными соображениями, эмоциональными выпадами
– или тут нужные иные ответы, бытийные, выстраданные опытом
жизни, опытом сердца, опытом живой веры?.. Или единого
внятного ответа на этот вопрос вообще нет, и сколько людей –
столько и ответов?.." – предлагаю продолжить диалог и
ответить по мере возможных сил на вызов, брошенный Виталием.
Статуя Христа на
горе Корковаду, Рио-де-Жанейро, Бразилия
Приходится признать, что единого ответа,
убедительного для всех сразу, здесь быть не может. Если для
меня лично очевидно, что Бог есть любовь и что это вытекает
из самого Евангелия (вот как раз на днях во всех храмах
читались слова "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына
Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб,
но имел жизнь вечную" – Ин. 3, 16), то вот живой пример, как
слова Иисуса могут восприниматься не просто совершенно
иначе, но до полной противоположности.
Когда-то меня вполне устраивало и казалось
весьма убедительным следующее рассуждение Владимира
Соловьева о преимуществах христианской веры перед
остальными.
"Всякий, не закрывающий нарочно глаза,
должен признать огромное расстояние между тем благороднейшим
типом естественной, испытующей мудрости, который увековечен
Ксенофонтом в его памятных записках и Платоном в его
разговорах, и тем лучезарным явлением торжествующей
духовности, которое сохранилось в Евангелиях и ослепило
Савла, чтобы переродить его.
Между тем, от Сократа до Христа прошло менее
четырех веков, и если в этот короткий срок историческая
эволюция могла произвести такое возрастание духовной силы в
человеческой личности, то каким же образом в гораздо больше
количество времени и при ускоренном историческом движении
эта эволюция оказалась решительно бессильною не только
соответственно повысить личное духовное совершенство, но и
удержать его на том же уровне?
Отчего, например, Спинозу и Канта, живших
через 16 и 17 веков после Христа и представляющих весьма
благородные типы естественной мудрости, можно сравнивать с
Сократом, но никому и в голову не придет сравнивать их с
Христом? Разве потому, что они действовали в другой сфере?
Но вот деятели, прославленные в области религиозной:
Мухаммед, Савонарола, Лютер, Кальвин, Игнатий Лойола, Фокс,
Сведенборг – все могучие проявления человеческой природы, но
попробуйте по совести сравнить их с Христом!
Отчего, наконец, те исторические лица,
которые наиболее приближаются к нравственному идеалу,
например, св. Франциск, решительно признают свою прямую
зависимость от Христа как высшего существа?" ("Оправдание добра").
В век интернета с его усиленным обменом
информацией и общением оказывается, что возможно многое из
того, что раньше казалось немыслимым. В том числе и критика
Христа и христианства из высоких нравственно-этических
соображений, и не каким-нибудь мятущимся философом типа
Ницше, а русским провинциальным интеллигентом, каких сейчас
немало, просто весьма интересующимся данным вопросом и
прочитавшим много разной литературы!
Разумеется, есть в Евангелиях весьма
неудобные и жесткие утверждения, одно из которых приводит в
пример Виталий: "Как можно прийти к Богу, который говорит
прямо и ясно: "Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит
отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а
притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником"
(Лука 14:26)?"
Признаюсь, и для меня самого эти слова
поначалу не раз вводили, как говорят, в ступор. И можно в
этом ступоре можно навсегда остаться, если ограничиться этой
или другими фразами, часто вырванными из общего контекста,
как это Виталий сделал и на этом предпочел, вроде бы,
успокоиться.
Но для меня, когда я приобщался к вере в
конце 80-х, с самого начала было очевидно, что если
христианство существует 2000 лет, если оно вдохновляло
стольких людей на дальнейшие бессмертные творения, будь то в
литературе, иконописи, живописи или архитектуре, то не все
так прямолинейно и однозначно обстояло дело в том числе и с
данными евангельскими словами, и со многими другими
аналогичными и неудобными фразами. Тем более, эти образы при
переписке могли спокойно опустить, но, однако ж, не
выкинули, какими бы режущими на слух они ни воспринимались.
Что я думаю? Что, как пишет апостол Павел,
"буква убивает, дух животворит". Что любое литературное
произведение можно понять правильнее только в общей
целостности его, не противопоставляя одни фразы или сюжеты с
героями другим, а воспринимая общую его направленность и
концепцию. Что, наконец, все эти слова Писания были
зафиксированы в раннехристианских общинах, где еще были живы
непосредственные очевидцы того, что происходило на их
глазах, и адекватно восприниматься, в таком случае, они
могут только при живой передаче и при живом приобщении к их
исходному опыту, что и стало называться преданием Церкви.
Во времена апостолов и первых христиан не
было книгопечатания, и основная информация передавалась из
уст в уста. Иисус в том числе потому говорил не просто
яркими, но врезающимися в сознание фразами, подчас намеренно
шокирующими и возбуждающими публику.
Его любовь, безусловно, не слащава, не
сентиментальна, она не гладит по головке. И, однако же, те
самые мытари, блудницы, бомжи, которыми окружающий мир
всегда брезговал, от которых шарахался, которых ни во что не
считал, находили понимание только у Иисуса!
А больше всего от Него доставалось
ревнителям закона, образованным книжникам, или, точнее,
переписчикам Писания и его знатокам. Только вовсе не потому,
что Иисус не любил образованных или им ревновал (это уже
домыслы, ни на чем не основанные – как же тогда был избран
апостол Павел, раввин из раввинов?), а просто за своими
логическими построениями в толкованиях Писания те древние
богословы не видели сути (как и сейчас среди знатоков святых
отцов, канонических правил и церковного устава нередко
попадаются весьма черствые и равнодушные люди).
В частности, книжники задавали вопрос Христу
о соблюдении субботы. Ответом Христа им было: "суббота для
человека, а не человек для субботы" Иисус раз навсегда
поставил необходимые и здравые акценты: заповедь для
человека, а не человек для заповеди. Человек первичен,
заповедь вторична, поскольку она дается ему как опора в
жизни, ориентир. То есть – "можно в субботу творить добро",
то есть исцелять больных, даже если им и не грозит
немедленная смерть, как по раввинским правилам того времени,
а просто если данный больной повстречался на твоем пути
здесь и сейчас, в эту конкретную субботу, не откладывая на
потом!
Противостояние между Иисусом и фарисеями во
многом определялось разным пониманием того, в чем состоит
исполнение Закона. "Не нарушить – но исполнить": здесь смысл
скорее в ВОСполнении его, а не буквальном и точном
следовании мнениям раввинов типа того, повинна ли будет мать
в субботу в ношении тяжестей, если ее ребенок запрыгнет ей
на колени (были и такие дискуссии в то время).
Иисус освобождает от этой мелочности в
исполнении. И не есть неумытыми руками, действительно,
ничего страшного не представляло собой по сравнению с тем,
что часто могли оскорбить и унизить ближних своих, при этом
придерживаясь формального ритуала (поэтому "исходящее из уст
из сердца исходит и то оскверняет человека").
Далее Виталий пишет:
Простые этические положения Моисеева Закона
и Божьи Заповеди он доводит до абсурда, делая их
невыполнимыми. "Вы слышали, что сказано древним: "Не
прелюбодействуй!" – а Я говорю вам, что всякий, кто смотрит
на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в
сердце своем!"(Матфей 5:27-28). Но мужчина не может смотреть
на красивую женщину без вожделения, такова его природа,
таковым его создал Бог! Это заведомо невыполнимое требование
заставляет несерьезно относиться к исходной заповеди – "Не
прелюбодействуй!".
Простите, но почему же несерьезно? Слова о
прелюбодеянии в сердце своем относятся все же к кому? К
любому ли мужчине? Да вовсе нет, если под прелюбодейством
понимать супружескую измену, а не что-то другое. В таком
случае, именно ЖЕНАТЫЙ мужчина, если засмотрится с
пожеланием на постороннюю женщину, вот уже и начал
прелюбодействовать в сердце своем, все правильно. А
зародившееся внутреннее пожелание может привести и к
реальному физическому. Но молодых и холостых, ищущих
супружества, понятное дело, это не может касаться.
В других случаях следует более внимательно
размышлять над тем, когда и кому многие слова Иисуса были
сказаны. Это не всегда легко различить из самих
повествований, но один из критериев довольно ясен: внешним
людям в притчах, своим ученикам – прямым текстом.
Спрос с ближайших учеников был другой, чем
со всех остальных, это вполне понятно. Нагорная проповедь
ведь начиналась со слов "вы соль земли", "вы свет мира..." и
т.д., то есть предназначалась к ближайшему кругу
последователей Иисуса. В таком случае именно им и относились
слова "не заботьтесь о завтрашнем дне" и т.д.
Уровни постижения христианского откровения
разные, но ученикам Иисус сразу задает высочайшую планку,
которая ими самими была достигнута далеко не сразу. Да и не
случайно о. Александр Мень считал, что 2000 лет христианства
– весьма маленький срок для усвоения Благой Вести в земном
масштабе.
"Враги человеку домашние его" – так это
очень даже банально и реально, и нет, и не может быть тут
никаких попыток разрушения института семьи. Дети, которых
Иисус так превозносил и говорил, что "таковых есть Царство
Небесное" где появлялись, росли и воспитывались, не "в
капусте" же? Просто нет ни одной семьи, где не было бы
трений между родителями и детьми.
Но ладно трения – тут целые трагедии
возникают с изломанными жизнями, без всякого религиозного
фактора. Иисус лишь озвучивает то, что уже есть в людском
мире. Враги друг другу, но поневоле, конечно. "Невестка
против свекрови, свекровь против невестки" – да это же
типичная ситуация!
И в то же время – "любите врагов ваших". Вот
и задачка поставлена, начиная со своих кровных врагов. Чем
же плоха она? Сложностью? Да, это непросто по жизни
исполнить, но не всё, что сложно, однозначно плохо. "Не мир
пришел Я принести, но разделение" (у Луки) или "меч" (у
Матфея) как орудие разделения, рассечения. Так понятно
поэтому, что сама Его личность и вызывали эти споры, подчас
ожесточенные, эти разделения и зависть немалую в том числе,
что столько народу за Ним идет.
Кроме того, другая часть подобных недоумений
разрешается также тем, что каждое из Евангелий – это не
документированная магнитофонная запись слов Иисуса, а своего
рода по-разному написанные ИКОНЫ Христа. Взглянем на любую
икону, и поймем, что это не портрет и тем более не фото.
Хотя икона отчасти отображает реальные черты лица – Иисуса
Девы Марии или Николая чудотворца, допустим.
У иконы другая задача, нежели детальное и
точное изображение черт лица – это провозвестие. Так вот, с
самого начала записанные евангельские тексты предназначались
для катехизации, то есть для научения в вере, которая
изначально возникла в первых христианских общинах в связи с
воскресением Иисуса. Все Евангелия так или иначе записаны
под впечатлением этого главного события, потрясшего
современников Иисуса.
Икона Матфея, согласен, наиболее
"еврейская", стилизованная под Ветхий Завет с исполнением
его пророчеств именно во Христе как ожидавшемся, но
отвергнутом Мессии. При этом у евангелиста есть, конечно, и
обыкновенные ошибки, как, например, отсылка на Иеремию о
пророчестве насчет 30 сребрениках в 27, 9 (то ли сам Матфей
ошибся, то ли первые переписчики? такого пророчества у
Иеремии нет, оно есть у Захарии).
Икона Марка наиболее безыскусная по стилю и
краткая по содержанию.
Икона Луки, наоборот, литературно
качественная, со многими притчами.
Икона Иоанна акцентирует внимание
преимущественно на божественность Христа и предвечном Его
происхождении.
Но рисуют все эти иконы одного и того же
Христа, только с разных углов зрения. Еще Иоанн Златоуст
отмечал, что если бы все евангелисты были друг с другом во
всем согласны, то это само по себе навело бы на мысль о том,
что они либо сговорились между собой, либо переписали всё
один у другого.
Но все же – что значат эти слова у Луки о
ненависти к отцу, матери, сестрам и т.д.? Очевидно, не стоит
противопоставлять их тому, как Иисус говорил "люби ближнего
своего, как самого себя" или "во всем, как хотите, чтобы с
вами поступали люди, так и вы поступайте с ними".
Скорее, их как раз и надо понимать в свете
этого "золотого правила" Писания! Именно из него и может
вытекать та ненависть к другим, которую ты в первую очередь
призван ощутить к самому себе. Видимо, ненавистью к себе и
своей жизни необходимо убивать в себе грех, любовь к
которому перевешивает, подавляет любовь к Богу, без которой
невозможна и настоящая, зрячая и трезвая любовь к ближнему
своему.
Многие св. отцы проясняли и поясняли: "люби
грешника и ненавидь грех". Кто чувствует, что его самые
близкие, домашние пытаются отвратить от Бога и сбить с пути
ко спасению своей души, тот и призван их возненавидеть,
одновременно молясь о них и любя их. Ну взять хотя бы
известного толкователя, пусть из "мрачного средневековья",
но всё же вполне авторитетного и здравомыслящего, –
блаженного Феофилакта Болгарского. Вот что он пишет по
данному поводу:
Смотри же, в простоте своей и неопытности не
соблазнись сим изречением. Ибо Человеколюбец не бесчеловечию
учит, не самоубийство внушает, но хочет, чтобы искренний Его
ученик ненавидел своих родных тогда, когда они препятствуют
ему в деле богопочитания и когда он при отношениях к ним
находит затруднения в совершении добра.
Напротив, когда они не препятствуют сему, Он
учит даже почитать их до последнего издыхания. И как учит?
Самым лучшим учением, то есть собственными делами. Ибо Он
повиновался Иосифу (Лк. 2:51), несмотря на то, что сей не
был отцом Его в собственном смысле, но мнимым. И о Матери
Своей Он всегда имел большое попечение, так что и вися на
кресте, Он не забыл Ее, но поручил возлюбленному ученику
Своему (Ин. 19:26-27).
Но есть еще один момент, о котором многие
верующие говорить не решаются. Возможна ли вообще критика
откровения как таковая? Ведь в случае рассуждения Виталия мы
имеем пример именно наглядного варианта такой критики,
только с противохристианских позиций.
В своем труде "Истина и откровение" Н.
Бердяев утверждает, что не только возможна, но и неизбежна,
и даже необходима, причем со стороны самих христиан. Но
тогда с каких позиций?
С позиций самого же откровения, которое
богочеловечно по своей сути и которое должно восприниматься
не раз навсегда данным в своей неизменности, но
продолжающимся здесь и теперь для каждого из нас. Цитирую
Бердяева:
"Человек всегда был активен в принятии и
истолковании откровения, и активность его была и плохой, и
хорошей. Откровение не может быть чем-то законченным,
статическим, требующим лишь пассивного восприятия. Старое
статическое понимание откровения, требующее пассивного
послушания, есть в сущности одна из форм натурализма, столь
сильного в теологии.
События, раскрывающиеся в Евангелии, которые
не походят на обычные исторические события, понятны лишь в
том случае, если это также события моего духовного опыта и
духовного пути. То, что откровение всегда пытались
истолковывать и объяснять, чтобы был процесс развития в
Церкви наряду с традиционностью, значит, что откровение
всегда подлежало суду разума и совести, но разума и совести,
просветленных изнутри откровением, суду просветленной
человечности.
Многое еще подлежит этому суду, например,
идея вечных адских мук, предопределения, судебного понимания
христианства. Старое и часто омертвевшее восприятие и
истолкование откровения сталкивается не только с философским
и научным сознанием, но и с моральным чувством, с
человечностью.
Вопрос совсем не в том, что нужно исправлять
откровение и прибавлять к нему человеческую мудрость. Вопрос
в том, что мы в историческом откровении находим много
человеческого, слишком человеческого, совсем не
божественного. В том, что ортодоксы называют интегральным
откровением, отталкивает и шокирует совсем не божественная
таинственность и высота, а хорошо нам известное плохое
человеческое. Чистая же человечность и есть божественное в
человеке. В этом основной парадокс бого-человечности. Именно
независимость человеческого от божественного, свобода
человека, творческая его активность – божественны" (Истина и
откровение, гл. 3).
Бог всегда человечен, и лишь человек может
изменять своему божественному призванию и становиться
бесчеловечным – вот основная мысль Бердяева в этом
сочинении.
"Учители Церкви, создававшие ортодоксальное
учение, пользовались категориями философии, как, например,
природа, усия или личность, ипостась, последнее встречало
затруднения. Но также можно было бы сказать, что Бог не
имеет усии...
Когда говорят, что движение, становление,
нужда Бога значили бы несовершенство, неполноту Бога,
остаются в совершенно условных, лишь человеческих словах. С
неменьшим основанием можно было бы сказать, что движение и
творческое восполнение в Боге есть признак его совершенства.
Откровение Бога страдающего и тоскующего
выше откровения Бога довлеющего себе и довольного собой. Так
открывается высшая человечность Бога, человечность делается
единственным Его атрибутом. Бог есть тайна и свобода, Бог
есть любовь и человечность. Но Он не есть сила, власть,
господство, суд и наказание и т.п., т. е. не имеет этих
совершенно человеческих, социоморфных атрибутов. Бог
действует не во власти, а в человечности.
Откровение человечно уже потому, что зависит
от веры и от качества веры. Бог абсолютно возвышается над
всякой объективацией, и Он не есть ни в каком смысле
объектное, объективное бытие.
Противоречивость и парадоксальность
отношений между божественным и человеческим снимается лишь в
Божественной Тайне, о которой никакие человеческие слова
ничего не могут выразить. Христианство было центральным
фактом очеловечения откровения. Но процесс не закончен, он
может закончиться лишь в религии Духа, в почитании Бога в
Духе и Истине".
В этом плане откровение экзистенциально, оно
с трудом поддается объективации как данности, очевидной для
всех или многих. Более того, истины откровения, выраженные
отцами Вселенских соборов в терминах преимущественно
аристотелевской философии, не могут считаться раз навсегда
окончательно оформленными.
В будущем нельзя исключать другое их
выражение, в свете той же гораздо более современной
экзистенциальной философии, к примеру!
Но даже антихристианская или атеистическая
критика здесь может играть вполне добрую службу, хотя бы
тем, что побуждает в очередной раз задуматься о месте нашей
веры в современном мире, о том, как может совершенно
по-разному отзываться не только наше личное слово о вере, но
и слова первоисточника, к которому мы постоянно обращаемся.
А сами слова первоисточника, в свою очередь,
никак не могут быть отделимы от тех людей, которые к ним
обращаются и их пытаются прожить и применить на практике, то
есть в конечном счете от церкви как исторической и видимой
данности.
Филипп Парфенов, иерей
Православие и мир - 05.05.2011.
|
